Крым, я люблю тебя. 42 рассказа о Крыме [Сборник]

Танго

Молчание не перекричать.

Ринат Валиуллин

Она бежала сломя голову, не чувствуя шелка акаций, солнца, отдыхающего в санаторном белье, и неба, провалившегося дырявой крышей. Не замечала, что сливы бьются плашмя об асфальт, расплескивая практически черный сок, шелестят сухим картоном хвойные, отдает козлятником и бересклетом. Что на двух больших пальцах стерся лак модного цвета «электрик» и лопнул ремешок на левой босоножке. Она наблюдала только свою боль, зло щипающую за аорту, нежное горло с чуть увеличенной щитовидной железой и ложбинку меж грудями.

Потом неожиданно остановилась. Дальше не пускал забор, за которым в кустах прятался пансионат с настежь открытыми окнами. В столовой разливали кисель, и был слышен стук половника о стаканы. На веревках болтались полотенца, громко икал простуженный старик. Девушка замерла, сглотнула слезы и неожиданно выполнила цепочку шагов и стала в крест. А потом переменила положение стоп и пошла по кругу «каруселью». Люди расплывались, превращаясь в размытый задник. Детские голоса, шипение моря и горное эхо — все напоминало мелодию из фильма «Последнее танго в Париже». А она танцевала… Наконец-то чувствуя каждый шаг.

Полька с рождения была неприлично рыжей: с красными волосами и кожей, словно опыленной апельсиновой цедрой. Будто ей сделали аппликацию ягодами рябины, не пропустив ни щеки, ни нос, ни белый подбородок с ямочкой. Чуть полноватая, с пушком на голове, в который мама все детство втирала сок алое и сладкий крымский лук.

Во двор выходила редко и без удовольствия, так как мальчишки дразнили ее «рыжей колли» и пытались нащупать под платьем хвост. А еще «пожарной машиной» и «булочной», тыкая пальцами в пухлые коленки. Но когда все-таки появлялась, детсадовские, более развязные дети, кричали: «Ты неправильно играешь. Нужно сперва сказать «это», а потом «другое». Только Поля говорить не любила, тем более по команде, и постоянно отмалчивалась, играя за железной раскаленной горкой. А когда все-таки решалась о себе заявить, голос звучал вяло, неубедительно, и ее просили повторить еще раз, и еще… И еще…

Она была какая-то незаметная. Как герань, которая практически не нуждается в поливе. Любила, чтобы вокруг было тихо: тихо работал телевизор, показывая любимые диснеевские мультики, тихо планировали бюджет мама с папой на кухне, и так же тихо начиналось утро, разливая половником красное закипевшее солнце. И со временем превратилась в миловидную 22‑летнюю девушку, с оранжевыми редкими волосами, которым так и не помог едкий луковый сок и свежие домашние желтки.

Голову приходилось мыть каждое утро, и каждое утро жужжал фен, брызгаясь теплым успокоительным воздухом. Мама делала замечания, доказывая, что частое мытье только стимулирует потовые железы, но Поля демонстрировала пряди, похожие на леденцы-карандаши, и открывала кран с горячей водой. Медленно собиралась на работу, стоя в ванной перед зеркалом и пощипывая себя за живот, в надежде разбить складку жира, а потом надевала гипюровый, чуть пожелтевший от неправильной стирки бюстгальтер, шифоновую блузку, зеленый шарфик и юбку-шестиклинку, придававшую бедрам двойной объем, и направлялась в свой любимый аналитический отдел. В такой одежде Поля казалась крупнее, но все равно оставалась размытой, неясной и какой-то бесконтурной.

Девушка во всех отношениях была поздней. Месячные начались только в 16 лет, а первый парень появился на предпоследнем курсе. Влад оказался таким же красным, с крупными веснушками и совсем непопулярным. Он ухаживал за ней из интереса или для опыта, и Поля послушно приходила на свидания к памятнику Раскрывшимся каштанам, где он стоял с учебником по банковскому и страховому делу; его нос был холодным и влажным. Их прозвали парочкой «рыжиков», только они так и не сблизились, хотя старательно играли в любовь и посетили все обязательные для влюбленных места. Гуляли в Мариинском парке между старыми липами, разбрызгивали воду из чугунного фонтана, ели в театре трюфеля и даже один раз поцеловались. Только это было лишним. Касание губ без особых чувств напоминало какое-то несложное физическое упражнение. А по ощущениям — словно губы случайно прикоснулись к шейному атласному платку. И чувства так и остались приятельскими.

Ее настроение всегда было полусонное, без взвинченных нервов даже перед самыми месячными. Она никуда не торопилась, не имела подруг и вела вялый образ жизни.

— Поль, я не знаю, как тебя растормошить. Может, тебе работу сменить, ездить в метро и хоть там знакомиться с молодыми людьми? У меня в твое время были танцы, турпоходы и кино. А что есть у тебя, кроме прогнозирования финансовых показателей?

Девушка пожимала плечами, и мама была вынуждена продолжать разговор с папой, не выпуская из рук какао и разрыхлитель для теста. Она считала, что магазинные сладости не могут сравниться с домашней выпечкой, и пекла торты, рулеты и печенья как минимум три раза в неделю.

— Отстань от нее. Почему ты считаешь, что все девушки должны быть болтливыми? Кому-то нравятся именно такие, как наша Полька. И потом, молчанье — щит от многих бед, а болтовня всегда во вред. Язык у человека мал, а сколько жизней он сломал!

Папа посмотрел на растерявшуюся маму и подытожил:

— Омар Хайям!

— Ты меня совсем не слышишь! Я не болтливости от нее хочу. Я хочу обычного, человеческого умения общаться. А она сидит среди придуманных собеседников то со своими войлочными зайцами, то в компьютерных программах, то в диалогах книжных героев.

Поля в таких случаях выбегала из своей комнаты, хлопала скрипучей дверью, долго дышала, напоминая бегуна-марафонца, и оправдывалась:

— Мам, не всегда тот, кто много говорит, может хоть что-то сказать.

Мама огорченно махала кухонным полотенцем, повторяла любимую фразу, что никто ее в этом доме не понимает, и продолжала ссыпать сахар в мерный стакан.

Только Поле нравилась ее жизнь. В ней можно было перечитывать «Дженни Герхардт» и «Казус Кукоцкого», сидя на подоконнике с сочным яблоком в руке, а когда затекала спина, тянуться шеей и лопатками, вязать джемпер с толстыми «зимними» косами, плавить шоколад на водяной бане и макать в него только что испеченное песочное печенье.

Поэтому повторяла одно и то же:

— Мам, я свободно могу прожить без лишних разговоров. Ведь это просто метание друг в друга слов, фраз и словосочетаний… Никто никого не слушает и никому не интересно, что у чужого мужа второй день пучит живот, а на даче украли весь урожай морозоустойчивых груш.

А потом появилось танго, и в беседах начисто отпала необходимость. И общаться Поля так и не научилась.

Она рассчитывалась в супермаркете, бросая в пакет картошку, сливочное масло и халву, и вместе с чеком ей вручили рекламный проспект школы танца. На нем было фото пары с прижатыми висками и натянутой кожей, как на африканском барабане джембе. Они не улыбались, не смотрели друг другу в глаза, только все равно была видна их напряженная дискуссия.

Целый вечер Поля читала все, что выдавал ей Google. И о поиске общей ноги, и о переплетении двух энергий, и о наркотической зависимости. Посмотрела «Эвиту» и «Запах женщины», «Обнаженное танго» и «Держи ритм», а потом с трудом купила балетные туфли, асимметричную юбку чуть ниже колен и несколько простых черных топов.

И сперва ничего не понимала… Тренер — лысый мужчина с плохой дикцией и редкими зубами, сквозь которые протяжно свистел воздух, подходил, разворачивал на себя ее плечи и говорил:

— Покажи мне свою боль. Вытяни правую ногу так, словно она запуталась во лжи. Так, словно только что ты застала любимого с другой и ползешь на другой конец Земли, в кусты чертополоха зализывать раны. Прояви свою агрессию. Убей его… Или сыграй свое равнодушие, холодное, как нутро морозилки.

Поля слушала и понимала, что ничего подобного не сможет из себя достать. Ведь душа не обожжена и даже толком не прогрета. И нет на ней тех рубцов, по которым нужно идти, как по битому стеклу. И в голове крутился стих о девушке, оказавшейся в такой же ситуации:

Ей в глаза юпитеры сияют,

Режиссер, всесильный как король,

Вкрадчиво и долго объясняет роль:

— Ты пойми. Осенний вечер, лужи…

Муж ушел. Как станешь жить теперь?

А у нее ни милого, ни мужа.

Никаких печалей и потерь…

И девчонке хочется смеяться.

Ведь мечта исполнилась сниматься…

Поэтому Поля не слышала музыку, смотрела под ноги, путала шаги и огорчалась. А учитель, провожая до двери, ободряюще похлопывал по спине:

— Не стоит так волноваться, Поль. Танго умеет ждать. Пока у тебя только движения, а танец — замерший, словно несмышленый эмбрион. Он вроде как есть, но в нем еще не бьется сердце. Через это проходят почти все танцоры. Но лишь тот, кто встретил любовь, а потом ее потерял, может танцевать танго.

Курортный роман возник на ровном месте и поднял в душе то, что крепко и беспробудно спало. Вся их танцевальная группа в середине сентября направлялась в Коктебель на фестиваль «Бархатное танго». Они каждый год ждали этого события, готовились к нему и бурно обсуждали его везде: на паркете, в раздевалке и по дороге к трамваю № 7. Впервые с ними ехала и Поля.

— А помнишь, как в прошлом году Минька провела все вечера в номере, увлеченная своим официантом?

Поля смущенно отходила, тушуясь от пикантности разговора. Девочки тут же замечали ее конфузность и хватали за рукав спортивной кофты:

— Поль, ты что, у тебя никогда не было курортных романов?

Поля краснела так ярко, что ее лицо напоминало миску, полную томатного соуса.

— Подожди, подожди. Ты хочешь сказать, что вообще никогда?..

— Глупости какие…

И девушка слишком резко бросала танцевальные туфли в целлофановый пакет и наглухо застегивала свой плащ лягушачьего цвета.

Степь, выстриженная под машинку, с сиреневыми разливами чабреца, песочными сараями, почерневшими сливами и абрикосами, расползалась, как пряничная патока. Низкое остуженное небо шелковым платком висело над головой. Пахло клюквенной кислинкой высушенной травы и арбузным сахаром. Поля лежала на верхней полке в купе и смотрела, пока глаза не начинали слезиться от напряжения.

За окном проплывали недостроенные бараки и дома с синтетическими коврами вместо дверей. Акации с крупными семенниками, напоминающие камуфляжную ткань, маленькие станции с одинаковыми грядками подвязанных к палкам помидоров, ржавые мопеды и крученые панычи на заборах. И куда ни глянь — всюду прессованная земля, словно один сплошной протеиновый батончик, сваленные в кучу сухие ветки да аккуратно сложенные блоки ракушечника.

Люди шли к станции, не замечая пыль от щебня на ботинках. Строптивые козы жевали брюквенную ботву. Бабки в белых платочках продавали кишмиш, а рядом с ними в ведрах медленно доходили гладиолусы; брели хромые собаки в сторону соленой воды.

Они приехали в полдень, шумно заселились, пообедали пловом с бараниной и побежали осматривать танцевальный ресторан. В нем уже раздвигали столы и стулья, развешивали ленты, а повар кряхтел над новым, практически аргентинским меню.

Бар с открытой деревянной верандой, за которым росли кипарисы, находился у самого моря. Чуть левее — палатки с нанизанным красным луком, напоминающим виноградную чурчхелу, кусками миндального мыла и крымскими чаями в пакетах. Дальше — невысокие горы, словно воспаленные подростковые прыщи, толстая галька и море, вобравшее в себя ароматы дынь и поздних осенних роз.

Поля жутко волновалась и не находила себе места. Тангеро[23] из разных стран, пахнущие привораживающими духами, заходили группками и рассаживались. Мужчины — отдельно, женщины — отдельно. Ведущий в гладких черных брюках пошел с носка и поприветствовал всех в микрофон. Они аплодировали, пили лимонную воду и незаметно оглядывались по сторонам. Все опасались остаться неприглашенными. А потом зазвучал бандонеон[24] и началась магия. Пары выходили на площадку, вели свой молчаливый диалог и так же немо расходились, роняя скупое «спасибо». Они не интересовались именами, возрастом друг друга и местом жительства, так как это было абсолютно неважно. Главное — язык тела, жесты и толчки сбившегося дыхания.

Николай работал барменом уже много лет и охотно наблюдал за танцующими. Любовался танго, имеющим давние традиции, ламбадой и даже безвкусно исполненным диско. На вид ему было около сорока. Чистое лицо с правильными чертами, рубашка из мятой ткани и узкие серые брюки. Он никогда не демонстрировал своей усталости и, хотя наматывал за ночь до двадцати километров, всегда оставался добродушным и сдержанным.

В этот раз пары так же шли против часовой стрелки, а если случайно и соприкасались, мужчина обязательно поднимал руку в знак извинения. Затем делали два медленных движения вперед и поворачивали друг к другу лица. Полю он заприметил в первый же вечер благодаря ее щенячьим глазам, ярким волосам и ученической старательности. А еще от нее исходил комфортный внутренний покой, словно их общий покой имел одну и ту же закваску. И Николай с интересом следил за ее напряженной шеей, за обтянутой капроном ногой и за тем, как она старательно рисует украшения, двигая бутылочными икрами. Они добавляли танцу шарма, как платью — немного кружевных оборок, и совсем немного — ребячества. А она, чувствуя его внимательный взгляд, еще больше пылала от смущения.

На следующий день, ближе к обеду, Поля выползла на пляж и села на лавочку, закутавшись в отельное одеяло. Люди в пледах и шерстяных шалях шли, словно фантомы. Останавливались у бочек с вином, покупали полные стаканы муската и дышали пересоленным морем, которое, как огромное жирное тело, шевелилось и переворачивалось. Узкая, заставленная тандырами, мангалами и фонарными шарами набережная опоясывала бухту широким махровым поясом. Она была полупустой, с замызганными, давно не стиранными палатками и барабанами в виде перевернутых белых ведер из-под сельди «иваси». Старое солнце, как теплая тыквенная каша, большими горстями падало на скамейки и крыши сувенирных лавок. Было прохладно и в то же время очень горячо.

Поля бросила в рот комок горького шоколада и перебралась к морю. Соорудила из шарфа что-то наподобие чалмы, подтянула к подбородку колени и стала смотреть на вершину потухшего вулкана Кара-Даг и лысые макушки костлявых гор, блестящие, как от подсолнечного масла.

— Не помешаю?

Она высунула голову, словно улитка из раковины, и пригладила волосы.

— Я вам кофе принес. Вы сидите уже несколько часов и, наверное, закоченели.

Перед ней стоял тот самый бармен из ресторана, и девушка ощутила свою кровь, булькающую, как магма. Он присел рядом и поставил на гальку большую чашку кофе с молоком, в которой еще колыхалась кремовая пенка, а Поля уставилась на его потертые носки туфель и полоску кожи, слегка покусанную комарами.

— Я вчера смотрел, как вы танцуете. Мне очень понравилось. Видно, что не профессионал, но достаточно искренне…

Поля засуетилась, опять поправила волосы и фальшиво рассмеялась. Николай был очень взрослым, и ей льстило его внимание. Даже кольнула мысль, что он именно тот человек, для которого она хранила себя и не разменивалась на случайные встречи. Поэтому поспешила объяснить:

— Я танцую, чтобы не разговаривать. У меня проблемы с общением. Мама называет меня нелюдимкой и отшельницей, так как я не умею контактировать с людьми. Для меня это столь утомительно, словно я занимаюсь физическим трудом.

Николай улыбнулся, повертел камень, как монету, и бросил в воду.

— Вы знаете, я тоже. Хотя говорят, что бармены самый коммуникабельный народ, но… На самом деле я люблю уединение и стылую тишину. Просто так сложилось. Маленький курортный поселок, нет образования. Семейные обстоятельства, вынуждающие работать по ночам.

Поля выползла из-под одеяла и взяла чашку. Отпила, но не могла придумать, о чем говорить дальше. Николай тоже молчал и смотрел на тонкую нитку горизонта.

— Вкусно?

— Очень.

— В следующий раз я приготовлю тебе кофе-бонбон.

Поля покраснела. Веснушки стали похожими на свежие ранки.

— Ты давно танцуешь?

Поля на секунду застыла, разглядывая свои пляжные шлепанцы. Отметила его доверительное «ты». Проводила глазами деревянный экскурсионный корабль с разноцветными женскими платками и осторожно начала:

— Я занимаюсь с прошлого года. Сначала у меня не было партнера, и я танцевала с девочкой…

А потом осмелела и рассказала об этикете милонги[25], снятых под столом туфлях, что означает «я не танцую», о классическом черном и мужских набриолиненных волосах. Робко на него взглянула и скороговоркой добавила о прогулочном шаге, шаге влево и объятиях.

Николай слушал, не шевелясь. Он положил голову на колени и, кажется, дремал под Полин сбивчивый рассказ, болтовню чаек и бодрый пароходный гудок. А потом очнулся, посмотрел на часы и оправил выбившуюся рубашку:

— Извини. Пора. Встретимся в ресторане.

Милонга каждый раз заканчивалась под утро, когда море становилось рыжим, рождая свое очередное солнце. Николай без лишних слов ставил перед ней чашку горячего чая, клал несколько желейных конфет и тактично молчал. Поля, сидя у барной стойки, рассматривала его ловкие руки, запотевший шейкер и затылок с темным пятном. А он в это время возвращал на место бутылки с аперитивом и устало с ней переговаривался:

— Ты уже спишь на ходу. Беги в отель.

Поля зевала сквозь стиснутые губы и качала головой:

— Нет, я еще посижу.

И они болтали об уходящем курортном сезоне, популярных коктейлях и зимних крымских месяцах, когда ничего не остается: ни людей, ни музыки, ни даже крупных мясистых медуз. А потом, когда все было убрано и сделан кассовый отчет, Поля уходила в его пиджаке или шерстяном прокуренном свитере, чтобы в номере отогреться под душем и лечь в постель, бережно обняв его одежду.

Однажды в перерыве между танцами они спустились на пляж. Остывшая вода пыжилась, надувала волны, словно мыльные пузыри, и хлопала пузом по пирсу. Совсем близко висела луна, напоминающая блюдо для торта; потом она покатилась в сторону синей горы.

— Ты давно здесь живешь?

— Всю жизнь.

— А когда последний раз купался?

Николай вдруг задумался. И думал так долго, что Поля успела рассмотреть связанные веревкой буйки, выныривающие из моря, как огромные анаконды.

— Несколько лет назад.

— Но почему, ведь море рядом?

— А разве море — это все?

Поля спрятала руки за спину и вытянула из топа блестящую нитку. Николай закурил. Разговор повис в воздухе. А потом вдруг лопатки вжались в камни, и стало нечем дышать. И стало некомфортно в собственном теле, словно его надували изнутри. Губы Николая оказались не просто близко. Они были везде: на ягодицах, около пупка и в глубине бедер. Поля вздрагивала от резкой боли и обнимала его изо всех сил. А в это время вечерние горы и телеграфные столбы с толстыми проводами, как домашняя лапша, теряли свои очертания.

Незаметно подошли к концу пять фестивальных дней. Финальное танго иссякло, и потные, уставшие, но очень довольные танцоры разошлись собирать чемоданы. Ночью шел дождь, вернее, сыпался влажной пылью, тандыры еще не были растоплены, и не пахло горелыми газетами. Николай с Полей стояли у истерзанной ветром воды и молчали. Он обнимал ее за плечи и покачивался из стороны в сторону. Покрывал волосы легкими, словно отцовскими поцелуями, удерживал сползающий жакет и закрывал от ветра. А Поля ждала признания, объяснения, адреса, оставленного на салфетке.

— Пойдем, пообедаем.

Она неловко спрятала обиженные глаза и стала смотреть под ноги, беспорядочно передвигая носком конфетный фантик. Как можно думать о еде, когда осталось ровно два часа? Николай повторил:

— Повар только что приготовила, а я с вчерашнего дня ничего не ел.

Они зашли во влажное, только после уборки кафе и сели у двери. На столе стояла тарелка с кубиками сухарей и баночки со специями. Пол при дневном свете выглядел ущербно, словно проеденное молью старое драповое пальто. Пахло пивом и чем-то прокисшим. Официантка в углу штопала чулок, пряча голую ногу. Им принесли куриный суп с оранжевыми полумесяцами моркови, и Николай, наклонившись, с аппетитом принялся за еду. Зачерпывал ложку за ложкой, щедро бросал сухари, механически досаливал и смотрел в экран телефона.

— Что ты делаешь?

— Просматриваю новости.

Поля отодвинула тарелку и уставилась в окно. Хлюпнула носом. Потом еще раз. Николай рассеянно посмотрел в ее сторону и ободряюще сказал:

— Ну что ты, Полька? Прорвемся.

А дома стало невыносимо. Поля потеряла все: привычный комфорт, точку опоры и нажитые ориентиры. Похудела и осунулась лицом. Постоянно думала о Николае и их недоговоренностях. Ей казалось, что что-то помешало им быть честными. Может, море, черное от сажи выжженных крымских трав? Или горы, гладкие, словно после депиляции? Мама, взбивая белки для бисквитного теста и уваривая сгущенку, боялась спросить, а потом не выдержала и уточнила:

— Поль, что с тобой происходит? Ты ничего не ешь. Я готовлю только твои любимые десерты.

Поля, отставив нетронутой тарелку, вышла из кухни.

Через неделю она не выдержала. Купила билеты в Коктебель и этим нарушила все правила милонги. Правила, в которых говорится, что приглашает только мужчина и только он ведет, нащупывая общую ногу.

Она остановилась в той же гостинице и, бросив клетчатый чемодан, побежала к морю, как и была, в дорожном платье с чуть примятым подолом. Перед ней открылась та же аллея со сливовыми пятнами на асфальте. То же море, прикрытое у берега пляжными навесами, словно детской обязательной панамкой. Татарские рестораны с аляповатыми коврами и белыми раздутыми чайниками на столах. Каждый уголок знаком: доктор, заманивающий на массаж, ломти пахлавы, осы и прогорклость масла, в котором жарились чебуреки. Вдруг увидела знакомый силуэт. Коренастую фигуру, светлые торчащие волосы и зауженные брюки. Это явно был Николай. Он шел по набережной и придерживал за локоть стройную женщину в красном крепдешиновом платье. Ее ноги в узких лодочках старались не попадать на стыки между брусчаткой. Ветер трепал темные волосы, а она смотрела на него и смеялась, запрокидывая голову. Николай ей что-то безостановочно говорил, перекрикивая шторм, поправлял воланы на платье и был совсем другим: живым, счастливым и динамичным.

Поля остановилась и стала шептать про себя: «Я невидимка. Я, как всегда, невидима», — но заклинание не сработало, и Николай, поравнявшись с ней, стушевался и замедлил шаг. А потом отвернул голову в сторону, словно и не было обещанного кофе-бонбон, сладкой кремовой луны и моря, напоминающего битый хрусталь.

Поля опомнилась только в номере. Слез не было. Только икота и шорохи сбрасывающей листья черемухи. Только сухое царапание вороньих лап, рассаживающихся головами в разные стороны к безветренному дню. А еще — четкий ритм настоящего, пахнущего потерями танго…