Крым, я люблю тебя. 42 рассказа о Крыме [Сборник]

Что-то, связанное с тобой

Долго искали старые записные книжки: хотели найти его телефон или адрес, на крайний случай. Может, и выкинули вовсе. Что ищем, зачем, не умер ли уже? Но… целая пачка писем. Потом всю жизнь будем мучиться, если не попробуем найти. Позвать его было не то чтобы целью, но сообщить, а там — как сам знает. Пока листали книжки, увидели другое, давно забытое и сразу вспомнившееся имя. Конечно, они же все вместе работали, может, она знает. Позвонили. Она была жива и знала. «Саша Гордеев? Да, мы вместе работали. Жив. Я с его женой иногда общаюсь. Она ведь тоже с нами работала, в другом отделе. Оля умерла?» Длительная пауза. «Соболезную. На похороны его хотите позвать? Нет, я вряд ли смогу, хожу еле-еле. Я позвоню сама, он очень плохо слышит. Говорите, куда приезжать, я передам».

Ялта. Главпочтамт. До востребования. Колотовой Ольге Ивановне. 21 августа 1973 г.

«Олеша, милый, я ищу тебя на улицах. Вздрагиваю. Ты зарыла карандаш в песок и лежишь в нирване. Ветер разносит по пляжу тысячи белых листов, на которых ты собиралась писать мне письма. Ты бегаешь по волнам, по самому синему в мире морю, которого я никогда не видел, и Ялта ликует. А я тоскую и завидую. Вышли мне местную прессу с описанием этих событий. Вчера взял отгул за колхоз и поехал за грибами в Чепелево. Нашел четырнадцать белых и два подосиновика. Чуть не умер от разрыва сердца: скоро ты поедешь домой мимо этих мест. Выпрыгни».

Перезвонила через полчаса. «Я позвонила. Вряд ли он придет. Начал плакать, говорить что-то, я не разобрала. По-моему, был пьяный. Я все передала его жене, Гале. Да, она помнит Олю. Конечно, знала. Лет пятнадцать у них роман был, все уж знали. А сейчас, вот, глухой, старый, еле ходит. Видит вроде тоже плохо. Галя за ним ухаживает. Ну, она помоложе нас, конечно, лет на семь. Вы не беспокойтесь, Галя ему все передаст, она очень хороший и ответственный человек».

Ялта. Главпочтамт. До востребования. Колотовой Ольге Ивановне. 23 августа 1973 г.

«Олеша, теплынь моя, ты там не мерзнешь? Спрашиваю всех, кого вижу: как там в Крыму, тепло ли? Кажется, что с тобой тысячи человек — чьи-то родственники, знакомые, и только я один здесь, как дурак. Думаю только об как бы выпить. После твоего отъезда я впал в небритое состояние. Щетина действительно меняет овал лица, как ты однажды заметила. Может быть, моя физиономия не будет такой вытянутой, и я буду чувствовать себя полноценнее. Но ты не думай, я не бездельничаю. Уже прочитал о Ялте все, что смог найти. Володька (помнишь?), оказывается, был на Ай-Петри и снял целый альбом фотографий. Но ты ведь не полезешь в гору без меня, а? Говорит, там строят канатную дорогу. Но это вверх, а вниз мы пойдем пешком».

На похороны он не приехал. Приехала Валентина, та самая сослуживица, с которой говорили по телефону. Сказала, что Галя, жена, была не против, была готова отвезти или сына попросить, но он только плакал. Сам уже несколько месяцев никуда не выходит. Семьдесят пять лет. На поминках показали Валентине письма в Крым. Она не удивилась. «У них тогда роман был в самом разгаре. Оба были как не от мира сего. Если б раньше встретились… Он ведь позже к нам в отдел пришел, техником. Да, высшего образования у него не было. Как-то долго друг к другу приглядывались. Он у нас и женился. На Гале. Она такая хорошенькая на свадьбе была, моложе его. Влюбилась, конечно. Стихи писал, песни под гитару, красивый. Ему уж за тридцать было. Взял и женился, а ведь тогда уже Олю любил. Потом ваш папа умер. Конечно, он бы от Гали ушел, если б Оля захотела. Но разве она так могла? На чужом несчастье счастья не построишь. Я ее как-то спросила: а каково Гале-то — муж через день где-то в другом месте ночует? Это и есть то счастье, которое ты защищаешь? А она мне: это пусть они с Галей решают. Я помню, как Оля в Крым ездила с дочкой, с вами? Они перед этим, по-моему, сильно поругались».

Ялта. Главпочтамт. До востребования. Колотовой Ольге Ивановне. 26 августа 1973 г.

«Оля-ля! Спасибо, добрая, ласковая! Подхожу к окошку на почте, а мне — раз! — вместо обычного «нет» — твое письмо! Сидел в скверике небритый, грязный и читал про твою заморскую жизнь. Вот и хорошо, что у хозяйки нет горячей воды: ты приедешь вся соленая-пресоленая. Губы твои. Руки. У нас ее тоже нет. Думаю о нашей встрече. И о том, как я хочу в Крым. Так хочу, что вчера удрал из колхоза, где мы тихо копались в капустных грядках. Сел в поезд и еле успел спрыгнуть на станции Залесье. Было не очень-то жарко, и я сначала решил приобщиться к культурному наследию. Отправился на поиски дома-музея Огинского (Агинского?). Мне сказали, что такой существует. Даже местные из Залесья уверенно показывали мне дорогу к музею. Я шел и думал, что, может быть, мне удастся привезти тебе отсюда пластинку, которую я приобрету в ларьке сувениров. Пусть у тебя она даже есть, или ты ее спокойно можешь купить в Москве, но эта была бы почти из рук самого Огинского (Аг-го?). А уж сувениров‑то здесь должно быть навалом. Мне говорили, что здесь отбоя нет от интуристов. И вот последний вопрос, уверенный ответ, и я почти бегу по липовой аллее ко входу, над которым реет флаг и висит лозунг: «Претворим в жизнь решения XXIV съезда!» Меня радостно встретили старички и старушки. Очень симпатичные. «Где музей?» — спрашиваю. «Тута!» Все. Усадьба Огинского (Аг-го?). Единственная табличка: «Дом-интернат для престарелых». Показали мне озеро, старую мельницу. Один старичок уговаривал меня пойти с ним к какому-то камню, который он обнаружил в окрестностях. На нем что-то написано. Я подумал, наверно, Огинский (Аг-й?) похоронил себя так же, как и Волошин. Одиноко. Под камнем с надписью. Ты знаешь? А я уже несколько дней читаю про Планерское. (Коктебель, конечно, лучше.) Спрашиваю у всех, кто там бывал. Пишу тебе подробное письмо с инструкциями. А пока вот что выяснил: когда пойдешь на могилу Волошина, будь осторожна. Там высоко подниматься, если от пляжа идешь, такой ветер внезапно может начаться, что унесет. И будешь лететь вниз, как большекрылая птица, размахивая сумками с тапочками и полотенцами.

До камня Огинского (как его все-таки писать?) я так и не добрался: страшно захотелось на Вилию. Река. Или море? И вот я валяюсь на песочке, как и ты. Посреди Вилии, на острове. И весь я соленый, как и ты, и песок сыплется из меня до сих пор. Я назвал этот остров в твою честь — остров Олеши. Ведь никто мне не может запретить назвать безымянный остров, как мне хочется, только ты. Я пошлю тебе песка с твоего острова, в Коктебеле ведь галька, тебе будет больно там ходить.

Пока стоял на станции и ждал поезда, думал о новой жизни, которую я начну завтра. А сегодня еще можно. Спустился с платформы и нашел три масленка. И еще птичку. С изуродованным крылом. Пытался напоить ее своей слюной (воды поблизости не было), но она не стала пить (ядовитая!) и отказалась от плавленого сырка и черного хлеба. Больше у меня ничего не было. Ускакала в кусты. Последний тост за тебя и за птичку. Птичку жалко! Только ты не думай, что я пьян. Видно, перегрелся на солнце.

P. S. Положил тебе в конверт песка, наскреб по карманам, но он там подозрительно шумит. Пришлось расклеить конверт и выбросить. Еще подумают, что золотой.

Ока, милая. Не загрущивайся надолго, не заунывайся, не завыдумывавайся.

Лютеблюбя очень.

Оля, я больше не буду пить. И вообще, я уже протрезвел».

«Гале с ним, конечно, тяжело было. Мало того, что он пил. Он ведь не мог долго дома жить. Ему все время куда-то уезжать надо было. А работа? Нигде его не держали. Скажет Гале, что на рыбалку на день, и две недели его нет. Приезжает без денег, документы потерял, грязный, пьяный, голодный. У них ведь сын родился, Сережка. Сейчас ему лет сорок уже. Я почему про Крым запомнила, он тогда долго у всех про него выспрашивал, когда Оля туда поехала, книжки какие-то читал. Сам так и не съездил, по-моему. Он ведь все больше туда, куда на электричках можно было доехать. Все на Гале держалось. Да ведь и с Олей у них, думаю, по этой же причине закончилось».

Планерское. Главпочтамт. До востребования. Колотовой Ольге Ивановне. 28 августа 1973 г.

«Олешенька, родная, здорово!

Сижу в Волгограде, крепко сижу с 20‑ю копейками в кармане. Жду поезда. В Михайловке буду ночью. А приехал я сюда, когда над Волгой стоял предрассветный туман. Такой плотный, что даже пароходных гудков не было слышно. Сижу вот и сочиняю в послеобеденное время. После обеда, которого не было. Зато есть для михайловской хозяюшки птичье молоко и зефир, который она обожает. Очень мягкая женщина. Знаешь, кого я здесь встретил? Николая Савостина в кишиневском издании. «Моя дорогая жизнь» (1971). Конечно, он же в Кишиневе теперь живет. Полистал не без ревности, но прямых улик не нашел. Он такой же хитрый, как и ты, по фотографии видно. Но и я хитер, потому как заранее истратил на булку сколько-то копеек, а их как раз и не хватило на твою книгу.

Оля, руки дрожат, до сих пор не могу согреться. Гулял пешком «вдоль по матушке», постеснялся ездить без билета в городе-герое. Из Михайловки уеду 5‑го ночным. Будет погода — будет большая рыба. Как бы я порыбачил на Симферопольском водохранилище! Знаешь, ведь прямо туда и поеду сначала, и тебе придется терпеливо меня ждать, пока я буду искать подходящее место. Говорят, там берег сложный и уровень воды меняется. Зато сколько всего…»

Книжка Николая Савостина с дарственной надписью «Прекрасной Ольге, которая могла бы быть моей музой на всю жизнь» лежала у нас дома. История ее появления была известна. В конце пятидесятых годов наша мама, 22‑х лет от роду, возвращалась откуда-то домой на поезде. Ее соседями по купе оказались трое поэтов, ехавших на какую-то конференцию в Москву. Всю ночь они пили, пели и читали ей стихи. Среди них был и Николай Савостин, который произвел на нее тогда неизгладимое впечатление.

Планерское. Главпочтамт. До востребования. Колотовой Ольге Ивановне. 1 сентября 1973 г.

«Олеша, вот лето и кончилось. Очень скучаю по тебе. Я в Горках, ребята позвали помочь на пару дней. Они там КЗС строят. Знаешь, что такое КЗС? Зерноочистительный сушильный комплекс. Из-за дождей не успевают к сроку. Это в Калининском районе. Представляешь, километрах в восьмидесяти река Осень. Они туда на рыбалку ездят. Вот так, из лета в осень. Опять пишу на больной коленке. Ты умеешь писать с закрытыми глазами? Сегодня совсем скис. Завтра сбрею бороду. Из зеркала на меня смотрит грустный тип с заросшей, но опять вытянутой физиономией. Стыдно перед ребятами расклеиваться. Они все так бодро живут. Очень много черемухи.

Посылаю тебе отдельный лист с описанием моей новой жизни. Я его заранее написал, поэтому он не такой унылый, как это мое письмо.

План моей новой жизни.

Я окончательно бросаю курить и т. д. Буду придерживаться режима питания, который рекомендовал один известный английский профессор. Видишь, я совершенно серьезен. По утрам лучше всего пить только сок. Правда, я не буду апельсиновый. Березовый, по-моему, лучше. 9 копеек стакан, но не в деньгах дело. Дальше я усиливаю метод английского профессора. В обед я пью тоже сок, но уже томатный. И, наконец, за ужином раскрывается весь смысл моей системы. Очевидно, что завтрак и обед по моему методу не содержат в себе достаточного количества белков, жиров и чего-нибудь еще. Следовательно, я могу немного похудеть. Тогда вечером необходимо выпить кружку пива, и равновесие будет восстановлено. Шедевр! И всего за 41 коп. После этого, если я выживу, я смогу поехать к тебе в Крым».

«Сережка его в детстве очень любил. Папа-праздник, если вдруг дома. И на санках, и гулять, и на велосипеде. Дачи-то у них никогда не было, он Сережку возьмет — и к кому-нибудь в гости. Поможет там что-нибудь. Он вообще-то рукастый мужик был».

Поднапряглись и вспомнили дяди-Сашины поделки, много лет украшавшие дом. Точно, ведь это он приходил к нам вешать карниз лет двадцать назад. Еще что-то. Рисунок черной розы под стеклом, до сих пор красиво. Рыцарь, сделанный из скрученной проволоки.

Планерское. Главпочтамт. До востребования. Колотовой Ольге Ивановне. 3 сентября 1973 г.

«Олешенька, привет!

Перечитал твое письмо. Оказывается, многое-то я и не заметил. Как жаль, что вам было душно и невкусно в столовой. Мне тоже жарко. Я сижу в конторе. В спину врезается солнце, и с меня течет и капает. Но я не против солнца, на улице мы с ним поладим. Но еда… Я же бросил на всю жизнь (сама знаешь что) и теперь не могу без пищи. Завтра назначен запуск КЗС. Все думаю, неужели зерно проскочит этот чертов лабиринт, который мы ему уготовили? С шабашкой надо кончать. Что меня держит? Деньги? Вряд ли. Я прямо сейчас готов повиниться перед ребятами и уехать… Тебе, очевидно, ясно, что я принял очередную дозу. У нас сегодня такой день. А у меня особенно. Я здесь совсем замолчал. Залез в трубу и никак не могу из нее вылезти. Что думают обо мне ребята? Ты-то знаешь, что я больной просто. Но мне самому не хочется в это верить, и я никому больше об этом не говорю. Ты, пожалуйста, тоже. Забудем о недугах. Будем набирать пуды красоты. Во мне сейчас не наберется и четырех пудов мужской красоты. По нашим научно-исследовательским меркам, это уже теловычитание. Прости, пожалуйста, это, конечно, хамство — так писать. Почерк, стиль. Не Волошин. Сам не знаю почему, но меня замучили запятые. Можно без них?

Олеша, это я уже вечером. Пришел, а у меня на кровати какие-то вещи и твое письмо. Как, кто передал… не знаю. И не хочу. После этого решил начать с нуля. «Начнем сначала, начнем с нуля!» Бедный Вознесенский, что это с ним? Последние стихи, которые я читал в Литературке, про «графоманство» чувств. Графоман ли я, что ты думаешь? Гудит холодильник. Пишу в сенях стоя. Ребята спят, а здесь лампочка. И сквозь дырявую крышу на меня льет дождь. Когда я надеваю штормовку, то чаще попадаю в дырку, а не в рукав. Карманов стало очень много. Оленька, все ничего и даже лучше. Просто очень хочется спать. По-настоящему я ничего так и не научился делать за свою жизнь. Вот только пить, может быть. Но так как я все бросал, не доведя до конца, брошу как-нибудь и это. Брошу пить, ныть, курить, буду вставать рано-рано, ходить на рыбалку или за грибами. Оля, родная, чуть не забыл написать: мне рассказали про Карадаг. Говорят, потухший вулкан. И там ходить-бродить-не переходить. Я б, наверное, оттуда и не вышел. Остался бы жить».

Пытались вспомнить, когда последний раз видели дядю Сашу. Точно не получилось, но очень давно. И не слышали о нем тоже очень давно. Валентина подтвердила: «Да кончилось у них все. Не сразу, правда. Сначала на месяцы расставались, потом годами не общались. Он пьяный совсем дурной становился. Не дрался, нет, а философствовал, да так, что сил не было слушать, вообще рядом находиться. Мне Галя жаловалась. Напридумывает чего-то, унижает. Потом уйдет куда-нибудь в ночь — и вот что делать? День нет, два нет. То ли погиб где, то ли еще что. Потом приходит. Потом снова. Оля все с ним какие-то разговоры вела. Что нельзя так с людьми. Ей ведь тоже от него доставалось, как и Гале. То придет, то не придет, она ждет его всю ночь, волнуется. Ему это бесполезно было объяснять. А Сережка-то потом подрос, вообще отца возненавидел. Не разговаривал с ним несколько лет. Галя между ними. Потом смягчился, конечно, Сережка-то. Женат уж три раза был. Двое детей. Он красивый, в отца».

Планерское. Главпочтамт. До востребования. Колотовой Ольге Ивановне. 6 сентября 1973 г.

«Олеша, здравствуй!

Считаю дни до твоего возвращения. Считаю и боюсь этого. А все потому, что помню эти твои страшные слова тогда, накануне отъезда, о том, что тебе надо зацепиться за что-то, не связанное со мной. Не надо мне было приезжать за книгой и тем более пить.

С чего мне начать? С признания, что мне никогда не было плохо с тобой? Ты, наверно, не поверишь. Трудно отличить «плохо» от «трудно». Разве не гениально? Готов променять свою непризнанную гениальность на твою непонятную ясность. То, что для тебя химера, плод моего больного воображения, для меня реальность.

А все тот неудачный прыжок с трамвая. Никогда не надо валить с больной головы на здоровую. Может, те слова, которые засели у меня в мозгу, и не дают покоя, не были сказаны? Конечно, в больной голове может все родиться. Например, мысль о лжи, которая встала между нами. Ее ведь нет? Об этом будет наш предстоящий разговор? Значит, опять трамвай. И значит, я болен, и лучше тебе не догонять меня, не останавливать. А то ты мне тоже перестанешь нравиться. Видишь, здесь я сам себе господин, а с тобой я чувствую себя служаночкой твоего ясного ума. Будешь опять убеждать меня, что с «милой рай и в тупике»?

Я помню твой взгляд в такси, и опять слова о том, что ты в чем-то абсолютно уверена. Без лишних объяснений брошенные в мою пьяную рожу. В который уже раз ты играла в непонятную мне игру. И ушла, оставив меня «холодного и довольного». Это я себя процитировал.

Разумеется, ты права, что надо быть добрым ко всем. Только это про добрых сказано.

Какая ужасная ночь. Вчера дрожащими руками я набрал твой номер. Просто так. Сказали, что ты в Крыму. В котором я уже побывал. С тобой или вместо тебя? Весь вечер я пытался согреться и никуда не выходил. А сегодня я оделся как на овощную базу. Стало теплее, но я все еще не оттаял. Меня бы сейчас к теплой стенке у тебя на кухне. И поговорить. А может, расстрелять. Мыслю о тебе, но и есть тоже почему-то хочу. Скоро потолстею.

P. S. Получилось черт знает что. Но что делать, последние судороги».

Посмотрели несколько сохранившихся черно-белых фотографий того, 1973 года. Счастливая, молодая, красивая мать на Ялтинской набережной. «У них тоже такая есть. Он принес домой, где-то бросил. Галя видела». Две его фотографии. Одна на документы, с белым уголком, где он, с прямым и четким взглядом, по-мужски красив и значителен. Другая — где-то в походе. С топором в руке, около наполовину срубленной сосны. Действительно, вытянутая физиономия. Странный беретик на голове.

Планерское. Главпочтамт. До востребования. Колотовой Ольге Ивановне. 7 сентября 1973 г.

«…Сегодня у меня был, пожалуй, самый светлый день на КЗС. Меня запустили наверх, и это было как допинг для моего угасающего пыла. Потом солнце садилось за озеро, которое было видно как на ладони, и по этой ладони плыли лодки. И я буду плыть и не утону, если мне удастся зацепиться за что-то. За что-то, связанное с тобой».