Крым, я люблю тебя. 42 рассказа о Крыме [Сборник]

Анжелюс

«Это был он — Сальвадор Дали»

Из гипнотеки Е. Никифорова

В душе каждый человек — Художник. Но не каждый Художник знает, что он Босх или Леонардо, даже если он по паспорту ЕС900214, и ему назначили эту жизнь, чтобы он думал, что живет, а он думает, где достать каких-то пять уев, чтобы отдать долг и купить себе пачку «Ватры».

Но к нему тут же подослали говорящую морду Г., чтобы выпить вместе водки, а потом красиво рассуждать, что было бы, если бы… Утром не болела голова, пошел дождь, который смыл все следы его вчерашней глупости, и, словно из верхнего мира, позвонила боевая подруга Инга и без всяких предисловий сказала, что устала ждать, что если все гении такие му…, то он хуже последнего му…, потому что знает, что он му… (она ему об этом уже говорила). Короче, верни деньги или…

На этом многообещающем «или» я и поставил точку, в смысле, положил трубку, в которой еще какое-то время знакомым голосом по угасающей затихало: деньги… деньги… деньги…

А потом я обнаружил себя под этим чудовищным мутантом — фикусом, который словно старался прикрыть меня своими прохладными лапами, пока я приду в себя, чтобы начать соображать и в нужном месте сказать «да».

«Да» — это была работа, работа, которая почему-то старалась избегать меня в трезвом виде, а вот после бодуна — это всегда пожалуйста. Может, в трезвом виде мне не хватало наглости, чтобы произвести впечатление. А тут и впечатление произвел, и работу получил в одном престижном санатории. Раньше в нем отдыхали работники умственного труда, а сейчас — просто крутые парни, которые еще не успели стать олигархами (а кое-кто, может, уже и стал, но об этом как-то вслух говорить не принято).

А сейчас мне покажут комнату, которую надо оформить в стиле З, чтобы для отдыха и расслабления. Чтобы человек из нее выходил… Одним словом, понятно, каким выходил.

И вот я уже месяц долбаюсь в этой комнате. Причем долбаюсь по полной, света белого не вижу. Даже курить меньше стал, чтобы времени понапрасну не терять.

Несколько раз звонила боевая подруга Инга, но голос у меня был трезв, а с трезвым голосом женщине и говорить не о чем.

Честно говоря, мне и самому комната все больше и больше начинала нравиться. За последние дни я из нее только в санаторскую столовку и выбегал. Словно, как в запое, счет пошел уже не на дни, а на часы.

Один раз заглянул главный Босс, от которого веско пахло коньяком (Коктебель, коллекционный) и какой-то тухлятиной, но работой остался доволен. Без лишних слов распахнул портмоне-гармошку, не глядя, выхватил сто уев и в карман моего замусоленного халата брезгливо так, двумя пальчиками, опустил.

Особенное впечатление на Босса произвел аквариум на всю стену, где средь зеленых водорослей, лениво шевеля красновато-золотистыми плавниками, прогуливались красавицы рыбки. Они жили в подводном замке с башенками и подсвеченными изнутри окнами, которые бдительно охранялись черными, как смоль, меченосцами.

Иногда они, взметнув облачко мути, устраивали перед дамами сердца настоящие рыцарские турниры, но дамы оставались холодно-неприступными. Все они словно ждали какого-то принца, приближаясь почти вплотную к зеленоватому стеклу аквариума и высматривая что-то снаружи своим огромным, увеличенным толщей воды, глазом.

От этого холодного взгляда мне даже делалось порой не по себе, будто между нами начинала устанавливаться какая-то непостижимая связь.

Они и на Босса посмотрели своим глазом, но как-то, разочарованно вильнув хвостами (нет, не принц), одна за другой скрылись в окне замка.

Были там еще диковинные раковины и черепашки и даже увитый водорослями грот свиданий.

Посреди комнаты успокаивающе журчал фонтан, а на ветвях живых деревьев на своем языке щебетали птицы.

Я почти закончил расписывать стены, которые, по замыслу, должны были органично соединить аквариум с рыбками, фонтан и зеленые деревья с живыми птицами в единое целое, и устроился в кресле передохнуть. Наверное, я даже прикрыл глаза… и слышал только журчание фонтана и голоса птиц, которые постепенно удалялись… И тогда в этот райский уголок бесцеремонно вторгся мой старый друг детства — слесарь Гаврилюк, который был, как всегда, пьян, но в этот раз пьян он был как-то по-особенному. Словно он уже испытал счастье и сейчас спешил поделиться этим праздником с другом, потому что такое случается лишь раз в жизни. Или не случается вовсе. Но это был настоящий праздник, на котором пьянеют без вина.

— Он здесь! — выдохнул Гаврилюк и обессиленно рухнул в кресло рядом.

— Кто?.. Кто здесь? — испуганно взвился я.

— Сальвадор Дали! — Казалось, ради этих слов слесарь Гаврилюк и влачил все эти годы свое унылое существование. И сейчас был его звездный час, его смертельный марафон, после которого жизнь теряла всякий смысл… — Сальвадор Дали…

Я, конечно, приготовился дать пьянству бой, но по каким-то неуловимым признакам сразу понял: Гаврилюк не врет. Слесарь еще мог бы соврать, но Гаврилюк… Нет, что-то должно было случиться в мировом масштабе, эдакий бермудский завихряж, чтобы Сальвадора Дали занесло в наш курортный городок, где, правда, и бывал когда-то царь Николай II, а потом космонавты, но чтобы Сальвадор Дали!.. И чтобы его увидел именно слесарь Гаврилюк, который в тот момент находился лишь в самом начале своей астральной дозы, и чтобы… сколько же должно было совпасть этих «чтобы»… чтобы именно здесь и сейчас оказался Сальвадор Дали!

— Понимаешь, у него правую руку прихватило, не мог даже кисть держать, — слесарь Гаврилюк почему-то опасливо оглянулся по сторонам. — Лучшие светила смотрели и решили — «будем делать операйт». Слава Богу, жене хватило ума послать их всех подальше. Тут и вспомнили о наших Мойнакских грязях, на которых его жена, Гала, — кстати, по происхождению русская — еще ребенком побывала когда-то вместе с бабушкой. Тут же их король Хуан связался с нашим Хуаном (секретность, конечно, высочайшая), и Сальвадора — в санаторий для космонавтов. Там ему и грязи, и секретная аппаратура для лечения. С такой аппаратурой могут и мертвого на ноги поставить. Через несколько сеансов Дали снова мог держать кисть. А сегодня меня в срочном порядке туда вызывают, сантехнику в люксе заклинило… дерьмо, или как это по-испански будет? — гуано, из сортира полезло. По этому делу я у них, в Космосе, главный спец, чуть что — грудью на амбразуру. Пришел, смотрю — и глазам не верю: неужто он?! Хотел еще подойти автограф взять — руки грязные, а он уже чемодан укладывает…

— Так что же ты молчал? — Только сейчас до меня дошло, что Сальвадор Дали собирается уезжать.

— А я и говорю…

— Во сколько он уезжать должен?

— Скорее всего, поедет московским, а это… примерно через полчаса.

Меня, словно катапультой, выбрасывает из кресла. Срываю рабочий халат, ловлю частника и быстро — на вокзал. Уже началась посадка. Загорелые курортники, увешанные сумками и плетеными корзинами с дарами юга, мамаши с орущими детьми на руках, озабоченные папаши и веселая молодежь уже проталкивались к своим вагонам. Закаленные санаторской жизнью маленькие Рэмбо, серьезные и молчаливые, с компактными рюкзачками и с цветастыми «фенечками» на запястьях, под звуки марша «Прощание славянки» готовились к решающему штурму вагонов.

Успел купить в привокзальном буфете бутылку «Портвейна таврического» судакского разлива. Бегу с бутылкой вдоль вагонов, расталкивая потные, горячие тела, под градом ругательств, поднимаюсь в тамбур, прохожу дальше в вагон, и дальше, дальше — по нескончаемому коридору… все выше и выше — вверх. Нет, я не оговорился — вверх. С какого-то момента и поезд, и вагоны стали располагаться вертикально. Наверное, так надо, чтобы взять старт. А может, мы уже и взяли старт… и сейчас главное — вырваться за пределы всего нашего земного, и тогда, словно в награду за надежду, наступит невесомость. А это значит, что Бог уже совсем рядом…

Наконец стало тише — пошли купейные вагоны. Но и скорость продвижения замедлилась, так как приходилось заглядывать в каждое купе. Со словами: «Икскьюз ми!..», с лязгом открывая одну дверь за другой… Какие-то полуголые девицы, обливаясь холодным шампанским, с хохотом попытались затащить внутрь. Успел только слизнуть несколько сладковатых пузырьков с прильнувшей ко мне на секунду незагорелой груди. В другом купе меня пытались обидеть. Но все это мелочи, над которыми я смеюсь… с каждым следующим купе все ближе и ближе подбираясь к своей цели… сердце стучит от восторга, душа наполняется ликованием… Кто такие все эти люди и кто такой Я?!. Они «рождены, чтоб сказку сделать былью», я же — наоборот: невероятную, немыслимую быль сделать сказкой. Никто и не догадывается, что Бог совсем рядом… в соседнем, возможно, купе… соседнего вагона… а вы, не разобравшись, готовы его вот так же запросто, как и меня, обругать и вытолкать… или мокрой сиськой по фейсу… Но я вас все равно готов любить, люди. И, проскакивая очередной гремящий тамбур, я уже откуда-то знал: Он здесь. Прохладный ветерок кондиционеров, толстая ковровая дорожка и комфорт тишины. Это вагон «СВ» — вагон для избранных. Здесь хочется ступать на цыпочках и говорить вполголоса, желательно на английском или на плохом русском, с акцентом. В следующем купе на мое «икскьюз ми» ответили «ю а велкам!».

Я узнал его сразу — тот же царственный лоб, те же пронзительные лучистые глаза (слегка навыкате), те же лихо подкрученные вверх кончики усов (как у немецких кайзеров), та же загадочная (как у Моны Лизы) улыбка на аристократически тонких и нервно подрагивающих губах — все как на автопортрете. И было еще нечто… о чем я подумал лишь потом, а в тот момент просто знал — он меня ждал! Даже не удивился, только кончики усов на секунду замерли, когда заметил бутылку «Портвейна таврического» на столе.

— Мишель, — не в силах скрыть своего восторга, я пожал ему руку, с удовлетворением про себя отмечая, что рука у него хоть и худощавая, но пальцы крепкие. Значит, к ним и в самом деле вернулась сила… «Наши грязи — самые лучшие в мире грязи!» — вторглась в сознание реклама.

— В вашей книге «Метаморфозы Нарцисса» описывается параноидально-критический метод творчества, принципы которого разделяю не только я, но и мой друг слесарь Гаврилюк, — мы как-то сразу перешли на испанский, который, как оказалось, я откуда-то знал.

— Гениальность параноидально-критического метода в синтезе жесткой критики и вязкой паранойи, кристалла и слизи, жизненной силы и духа. Итог — интуитивное прозрение, — мягким тоном заговорил он.

— …Кристалла и слизи, — словно завороженный, повторил за ним я. — Правда, мой друг, слесарь Гаврилюк считает, что паранойя все-таки главное.

— Дали — наркотик, без которого уже нельзя обходиться, — сказал Дали с обезоруживающей улыбкой гения. — Пикассо говорил мне: «Искусство — дитя сиротства и тоски». В вашем городе сиротство сплетается с искусством в некий причудливый узор востока и запада, где фаллосы мечетей утоляют похоть вечности.

Я услышал голос проводника в коридоре и пришел в ужас, так много еще мне нужно было спросить и сказать, а меня могли запросто выгнать! Но, на мое счастье, никому до нас с Сальвадором Дали не было никакого дела. Поезд плавно набирал скорость, вагон «СВ» мягко покачивался, словно на волнах. «Эх, была не была — такой шанс один раз в жизни случается — буду ехать, пока возможно. Наверное, проводницу предупредили, чтобы не слишком беспокоила». Стараясь не показывать, как трясутся от волнения руки, откупорил бутылку портвейна и разлил по стаканам, которые стояли на столе, словно приготовленные для такого торжественного случая.

— За ваш гений, дон Сальвадоре! — кажется, сказал я или просто успел подумать, поднимая свой стакан.

— Если все время думать: «Я — гений», в конце концов станешь гением, — сказал Дали, рассматривая меня сквозь стекло стакана. Не знаю уж, что он там в эту минуту видел… — Люблю мух! Это самые параноидальные насекомые мироздания, — неожиданно заключил он.

— Мой друг, слесарь Гаврилюк тоже любит мух. Говорит, что в природе произошла какая-то ошибка параметров, что, если муху увеличить хотя бы до размеров голубя, жизнь человека сразу стала бы намного интересней… Часто проблема плохого и хорошего — это, прежде всего, проблема размера. Он даже умудрился одну муху сфотографировать и увеличить. Зрелище, конечно, не для слабонервных. Но слесарь Гаврилюк считает, что мир насекомых — это такой «сюр», что и придумывать ничего не надо. Все уже придумано Творцом.

— Идиотизм — вот что следует взращивать и пестовать! Вы посмотрите на идиотов Веласкеса — все они словно знают какую-то тайну! Такие же идиоты делают искусство сегодня, но за их искусством нет никакой тайны… И вообще, мне почему-то кажется, что у вашего мэтра Гаврилюка непременно должны быть усы.

— У него действительно есть усы, — подивился я его способности ясновидения. — Только они у него… каждый раз разные.

— Мне ваш слесарь Гаврилюк все больше и больше начинает нравиться. А усы — это средство связи между мирами: внешним и внутренним. У художника кончики усов улавливают эманацию, флюиды модели. Форма усов исторически строго обусловлена. У Гитлера не могло быть никаких других усов — только эта свастика под носом. Наверное, ваш Гаврилюк художник?

— Нет, это я художник… — сказал я и стыдливо добавил: — Оформитель.

— И Пикассо, и я — тоже оформители. Только мы оформляем в картины свои сны. Это все равно что красиво упаковать какую-нибудь вещь. Тогда она станет товаром, и кто-то выложит за нее деньги.

О чем-то подумав, Дали извлек из своей сумки папку с листами бумаги и карандаш.

— Вот, прошу. В вашем распоряжении одна линия… Одной линии достаточно, чтобы изобразить женщину. Одной линии достаточно, чтобы узнать о художнике все…

После его слов на меня что-то как будто нашло. Руки стали легкими и словно бесплотными. Расположив удобным наклоном папку, одним немыслимым движением на бумаге я завернул, словно в кокон, линию и лишь потом увидел девушку — прекрасную обнаженную девушку с запрокинутой за голову рукой. Ее тело было полно неги и влекло к себе. Я даже не успел толком рассмотреть…

— Это Веласкес! Что-то из ранних набросков, — в каком-то странном возбуждении он просто выхватил у меня лист с рисунком. Такое же быстрое движение — и из небытия появилась еще одна девушка. Она бежала. Ее тонкая талия и упругие бедра были как натянутый до предела лук. Казалось, что может быть выше совершенства? Но Дали почему-то остался недоволен. Тут же скомкал листок своими тонкими, нервными пальцами.

— Еще! — требовательно и в то же время просительно воскликнул он, возвращая мне планшет.

Еще так еще. Я тут же, недолго думая, набросал голову какого-то бородатого мужика, которого даже никогда не видел прежде.

— Веласкес… «Голова Вакха»! — Дали пришел в неописуемый восторг. Его подвижные глаза сверкали, как у ребенка. Его заостренные кончики усов были сейчас как минутная и часовая стрелки и показывали без четверти три. Я даже оглянуться не успел, а он уже протягивал мне свою очередную работу.

— Я ведь тебя, Родригес, узнал сразу! — с простодушной хитрецой подмигнул он. — Ты думал, Дали кончился, и пришел проверить мою руку? А я снова могу — могу, как никогда прежде. Эти русские грязи сотворили чудо. И сейчас ты увидишь не просто Дали, а нового Дали. Искусство кончилось… Бог всего один, и с этой минуты этот Бог — Я, — в каком-то приливе безумия он начал выхватывать из папок и раскладывать передо мной одну за другой свои божественные работы. — Я всегда знал, предчувствовал, что рано или поздно мы должны встретиться. В сущности, ведь кто такой Дали? Дали вчера — это Веласкес сегодня. Тот самый дон Диего-Родригес-Веласкес де Сильва, который был когда-то моим Богом. Но сейчас этот Бог — Я. И кто-то, возможно, придет завтра, чтобы сказать, что Я — это Дали сегодня. А вместе мы — как один художник. У нас даже мазок один и тот же. Вот, смотри, это мои последние работы. Я их еще никому не показывал. Я снова начал писать, как когда-то в юности, пьянея от собственной смелости и новых красок.

Это мой друг Пикассо в образе Бога, сквозь который угадывалась девушка, и я даже помню ее имя… А это — «Анжелюс Гомера перед стенами Трои»… «Антропология русского фаллоса»… «Дитя запретной любви»… «Людовик XIV после знакомства с Сальвадором Дали»… А вот и наша с тобой совместная работа, которой я придумал название: «Укрощение розы»… Ты как никто другой умел передавать оттенки красного, а я голубого, и здесь мы достигли совершенства. Но сейчас, когда мы наконец встретились, я хочу, Родригес, чтобы мы с тобой вместе нарисовали Бога! Это моя такая давняя мечта… Когда-то мне снился сон — ты с Бунюэлем и Галой впервые приехали в Кадакес, и в этот день пошел снег, словно покрывая всю землю нетронутым холстом. А потом мы все отправились к морю встречать возвращающихся с лова рыбаков и услышали эту чарующую музыку. Играла скрипка… Сначала мы не поняли, откуда ветер доносит звуки, а потом узнали, что это играет сын одного из рыбаков, совсем еще мальчик. Он выходил на причал встречать своего отца и своей божественной музыкой заговаривал непогоду и снег, чтобы рыбаки не сбились с пути… И снег перестал, из-за облаков пробилось солнце, и мы, ошеломленные произошедшей на глазах переменой декораций и красок, в немом изумлении смотрели, как стремительно тает снег — и из парящего, как после рождения жизни, моря, поскрипывая снастями, медленно появляются фелюги рыбаков… Это было чудо, и это чудо своими звуками скрипки, словно специально для нас, сотворил мальчик, которого звали… Николо… Да, Николо… А потом мы пили с рыбаками подогретое вино и ты, Родригес, сказал, что самое великое искусство — это сама жизнь и что не родился еще художник, который сумел бы передать все оттенки розы, а ведь всегда остается еще и запах… и можно почувствовать вкус… И тогда я сказал, что если Бог дал нам свой дар — значит, дал нам и возможность сделать это… Иначе все в этой жизни теряет смысл. И мы, сгорая от нетерпения, помчались в мастерскую и принялись рисовать снег, и солнце, и этого маленького мальчика с развевающимися на ветру черными волосами, который своей игрой на скрипке сотворил чудо; и, словно вырубленные из коричневого дерева, мужественные лица рыбаков, и сотканное из золотистых снежинок лицо Галы, глаза которой будто уже тогда видели ей одной известные картины будущего. Мы рисовали неистово, как безумные, словно боялись не успеть удержать на поводке этот неповторимый миг, который ускользал… ускользал неумолимо со всеми своими цветами и красками… И мы в этой нескончаемой погоне за абсолютом совсем потеряли счет времени…

И тогда ты сказал:

— Он прекрасен! — словно признавая свое поражение, с какого-то немыслимого ракурса продолжая рассматривать странный холст, на котором, казалось, ничего не разобрать, словно непогода все-таки успела смешать все наши краски.

— Кто… кто прекрасен? — почти выкрикнул я. Настолько были напряжены мои нервы.

— Бог — разве ты не видишь его образ?.. Только постарайся поймать свет.

И тогда я увидел…

Вначале это была просто картина — картина, которую еще минуту назад мы рисовали вместе. При ближайшем рассмотрении я даже, наверное, смог бы распознать, где чей мазок, хотя когда рисовали, никто об этом не думал. И сейчас, словно из снежного тумана, начало пробиваться солнце, и уже можно было распознать слегка размытые контуры пирса, и маленькую фигурку мальчика, и тень рыбацкой фелюги, и даже услышать гортанные, похожие на крики чаек, голоса рыбаков… Но стоило немного сместить взгляд — и все заливало сияние солнца, и тогда в золотистых отблесках снежинок, в каком-то световращении еще не родившейся новой яви… проступило лицо Родригеса… Родригеса де Сильвио Веласкеса, которое тут же ускользало… ускользало навсегда, в считаные секунды превращаясь в такое же ускользающее лицо Федерико… Пабло… Бунюэля…

В какой-то момент я узнал себя… и, чувствуя, что еще немного — и совсем сойду с ума, в ярости выплеснул на картину краску, стараясь не смотреть на пурпурно-красное пятно, которое, словно в замедленной съемке, еще только растекалось, но уже было похоже на едва распустившуюся розу с подрагивающими капельками росы…

— Зачем?.. Зачем ты это сделал? — наверное, хотел спросить Родригес, но как-то странно замер, словно онемев. А краска продолжала растекаться, пятно меняло очертания, и в какой-то момент я невольно вздрогнул: в контуре пятна я увидел того самого мальчика со скрипкой. Я даже знал его имя… Теперь его звали Сальвадор Дали…

На какое-то время он замолчал, отрешенно глядя в окно, за которым проносились развалины каких-то строений на островках, окруженных водой. На одном каким-то образом оказалась тощая корова. На ее жилистой шее вместо колокольчика висел старый оловянный умывальник. Огромной толщины серебристая труба, петляя по зеленым холмам, уходила за горизонт. На другом острове была странная арка с остатками надписи: ДА…

Линза

Посвящается сыну Андрею

То, что гусеница называет Концом Света,

Учитель называет бабочкой.

Ричард Бах, «Иллюзии»

На плато, наверное, как всегда, ветер. Упругими порывами набрасывается на палатки, рвет натянутые веревки креплений, громко хлопает целлофаном о брезент.

Или с вечера зарядил дождь. Сперва из Чигинитринского ущелья наполз туман… На Караби почти всегда так бывает — сначала туман, а следом дождь…

Впрочем, когда выбираешься из «дыры», а наверху дождь — он даже кажется праздником специально для тебя, к твоему возвращению. Прямо-таки шалеешь от дождя, подставляя ему заскорузло-черную от грязи физиономию. Несколько минут лежишь обессиленно на траве — «проявляешься». Пока, словно на фотобумаге, и в самом деле не начнут постепенно проступать знакомые нос, глаза, губы… Тонкие губы и перебитый нос. Да, еще глаза… Как много могут порой сказать глаза!.. Иногда, бывает, посмотришь человеку в глаза, и все тебе о нем ясно до конца…

Одним словом, это Рыбкин. Ты видишь его отчетливо, как на посмертном снимке, а в голове уже начинают складываться до боли знакомые казенные слова: «Ему еще на последнем отвесе свело судорогой ноги, я понял, что Рыбкин переохладился, согрел его в «самоспасе» и приказал возвращаться. Остальные пошли до дна. Если бы Хавер не искал в озере на дне пещеры этот чертов «сифон», если бы не пришлось вытаскивать «помойным котом» Милку…», если бы… если бы… если бы…

«Но вы же руководитель и хорошо знали, что инструкция запрещает в таких случаях отправлять одного…»

«Знал, но состояние Рыбкина позволяло…» (не станешь же в объяснительной расписывать, чего стоило его заставить).

«Почему же тогда перед спуском в пещеру четвертой категории сложности не сообщили на КСС? Это второе нарушение инструкции, которое в конечном счете и привело…»

«Виновен?.. Виновен!.. Виновен!..» — гулко падают в тишине слова, и ты видишь, как члены экспертной комиссии один за другим ставят свои авторитетные подписи…

…Светящиеся стрелки часов показывают два пятнадцать. Они и раньше показывали два пятнадцать. «Время останавливается для умерших…»

«Когда его обнаружили, он уже не подавал признаков жизни!..» — запоздало вспомнилась подробность, которая в эту последнюю минуту вдруг почему-то показалась исключительно важной, но седые головы членов экспертной комиссии молчаливо поглотила ночь.

Ребята, наверное, дремали. Да и о чем говорить — все, что можно сказать, как-то сразу потеряло значение. У Рыбкина по очереди ведется дежурство. Зачем? Чтобы еще теплилась хоть какая-нибудь надежда, хотя, конечно, все понимают… но от этого понимания, к сожалению, ничуть не легче. И только одна мысль на разные лады все сверлила и буравила: «Что делать?.. Ведь должен же быть какой-то выход… Какой-то выход…»

— Торопуша, твоя очередь… — проговорил вслух, в тщетной надежде переключить мысли на другое.

Торопуша проверил налобный свет и, чавкая по грязи, пополз к «Линзе».

— Дохлый номер, — послал ему вслед Андрон.

— Ну что ты все каркаешь, каркаешь!.. — окрысилась тут же Милка. — В конце концов, на месте Рыбы мог любой оказаться.

— Но оказался почему-то Рыба, — скучно заметил Чернов.

— А по-моему, Рыба чувствовал… — из темноты подал голос Хавер. — Такие вещи всегда чувствуют. В последнее время только о «Линзе» и говорил.

— Просил еще меня нарисовать, как лучше ее проходить, — припомнил Андрон. — Словно зациклился на этой «Линзе»!

— Ай, оставь: у Рыбы, как-никак, высшая инструкторская подготовка, — все больше начинала заводиться Милка.

— Подготовка инструкторская, а очко сыграло, — невозмутимо продолжал Андрон. — Между прочим, так оно и бывает: чего больше всего боишься, то по закону подлости и случается. Со мной в армии один кадр служил… Полетели, значит, с парашютом сбрасываться. Ну, все как все, а кадр — ни в какую — и руками и ногами упирается, кричит… Мы подумали, у пацана очко играет, в таких случаях человеку даже помочь надо. Потом только спасибо скажет. Короче, вытолкнули кадра дружненько, а у этого самого Работягова… вот, надо же, и фамилию запомнил — Колька Работягов… парашют возьми и не раскройся…

— Помогли! — после вязкого молчания угрюмо хмыкнул Чернов.

Но ему никто и отвечать не стал.

«Вниз-то он «Линзу» прошел!» — чуть не вырвалось у тебя вслух, словно все еще продолжал диалог с незримой экспертной комиссией.

В тишине было слышно, как где-то над головой тонкой ниточкой струится вода, и каждый в который уже раз представлял себе «Линзу» — узкую, метров семь длиной, трещину. Она изгибалась в трех плоскостях и давала скупую возможность прохода только в срединном положении. Там, в ее каменных тисках, безнадежно и застрял Рыбкин, застрял нелепо, ни туда ни сюда. И прошло уже слишком много времени, как он не подавал признаков жизни, закупорив своим затянутым в «гидру» телом этот единственно возможный из пещеры выход.

Но молчать было еще хуже. Казалось, еще немного… и все начнут незаметно сходить с ума.

— Закурить бы! — первым подал голос Чернов.

— Курить — здоровью вредить, — вяло отозвался Хавер. — А вот пожевать я бы не отказался. У нас там больше ничего…

Ему даже и отвечать никто не стал — последний НЗ разделили еще в «обвальном» зале. Осталась только порция Рыбкина: кубик сыра, граммов пятьдесят халвы да раскрошенный сухарь, и если Хавер имел в виду это, — значит, тоже не сомневается… Может, и в самом деле настало время разделить долю Рыбкина… Тогда все поймут, что и ты… Нет, нельзя, надо как можно дольше продержаться. Зачем?.. Ты и сам не смог бы сказать, зачем, просто в данной ситуации это, пожалуй, единственный выход — ждать. Потом… кто-кто, а ты слишком хорошо знаешь, что будет потом. Сколько раз сам участвовал в спасательных экспедициях… Наверное, это совсем не больно. Все равно что уснуть… Скоро от холода захочется спать. Словом, остальное вопрос времени… Тогда, кажется, у Милки и началась истерика…

— Эх вы! Мужики, называется! Не могут что-нибудь придумать!.. Я замерзаю… Я чувствую, как медленно замерзаю… У меня уже перестали сохнуть руки!.. А они все сидят, ждут… ждут, пока… А что ждать?.. О нас же никто не знает! Слышите, вы!.. Никто!..

И Милка тоненько, почти неслышно заплакала. По опыту ты знал, что успокаивать бессмысленно. В такие минуты малейшая жалость способна довести ее до бешенства.

— Теперь мне понятно, почему раньше бабу на корабле считали дурным знаком, — еще подлил масла в огонь Чернов.

От этих слов Милка прекратила нытье. Словно выдохлась. Или собиралась с новыми силами. На самом деле это злость высушила все слезы. Слез не было… была пустота. И в этой одуряющей пустоте, как птица о стекло, билась мысль. Сперва не мысль, а лишь предчувствие… что вот сейчас, именно сейчас, через секунду-другую придет объяснение всего этого промозглого кошмара ночи. Оттого и легкость возникла необыкновенная. Будто «гидру» со сморщенной внутри Милкой надули воздухом… Будто и самой Милки нет… осталась только мысль… Всего какой-то час назад она показалась бы Милке до абсурда дикой, а сейчас — ничего, встретила спокойно, даже слишком спокойно, словно все уже произошло… свершилось… Ведь ее, Милки, в сущности, уже нет… или почти нет… скоро их всех окончательно поглотит ночь, и теперь о каждом можно говорить все, даже самое-самое… о чем и думать себе обычно не позволяешь… Потому что, когда о подобном начинаешь думать, но не говорить, — становишься как бы соучастницей… Почти как в жизни… когда знаешь, что этот милый с виду человек преступник… и все знают, а не говорят… И ты не говоришь… Даже как бы привыкаешь… сосуществовать… со всеми этими мерзавцами, подонками, преступниками, у которых хватает совести честно смотреть в глаза… Словно догадываются, что о них знаешь, что все о них знают, а вот высказать в лицо, в глаза… Деликатно так стараются не замечать, точно всего этого не существует и не происходит, а если и происходит, то, слава богу, не с тобой, не с твоими близкими, но рано или поздно может наступить и твой черед…

Она могла бы сказать Хаверу, а значит, и Чернову… Какие они и в самом деле подонки… Той ночью убили жеребенка… Хавер убил, Чернов освежевал… перед спуском оставили в «бобах» замачиваться мясо. На шашлык. Самый вкусный шашлык на свете из нежного мяса жеребенка… И все ели… И она, Милка, тоже… Делая вид, что не догадывается… не соучаствует…

Она могла бы высказать Андрону… какой он… нежный… и жестокий одновременно… В горах был всегда с ней, а дома женился на другой… Потом, что называется от греха подальше, передал ее Торопуше, у которого к тому времени, правда, уже была жена и вот-вот должен был родиться ребенок, но Торопуша принял ее как должное… а она не сказала «нет»… В этом смысле она — как кошка… Чуть-чуть погладит кто… или там спьяну приласкает… Может, в ней и в самом деле каких-то гормонов не хватает или просто уже пора заводить семью, но все почему-то спать-то с ней спят, а заводят семьи с другими. До чего даже додумались подлецы: составили что-то вроде графика, кто будет с ней в очередном походе… Словно она безответная подстилка, если не сказать больше… А сказать больше — даже язык не поворачивается… потому что без этого уже не может… Вот и таскается с мужиками по горам. И надо же было такому случиться, что последним был именно Рыбкин, несчастный недотрога Рыбкин, который, в отличие от всех этих скотов, оказался человеком и даже обещал жениться, но сколько раз она убеждалась, что слова, сказанные в горах, по возвращении на «землю» теряли смысл, словно там, среди людей, другие законы и слова, которых она, Милка, или не знала, или ей еще не довелось узнать (а скорее всего она и не слишком этого хотела), и сейчас, в эту самую минуту, они вдруг открылись ей с самой неприглядной стороны…

А до Рыбкина она была с «дедом», Олегом Сергеевичем, у которого, к сожалению, тоже и жена, и дети, но, во‑первых, она видела его жену, во‑вторых, она, Милка, на десять лет моложе, и казалось, что все еще только начинается, а в итоге и Олег Сергеевич для нее теперь — лишь шлак, отработанный материал… И нужно, наверное, просто жить, не требуя от жизни многого… Жить сегодня и сейчас… с любым из этих грубоватых с виду парней, готовых проявить к ней нежность под расслабляющий звук гитары у костра и хрипловатые песни, когда в завораживающем танце скачут огненные зайчики на словно окаменевших лицах, и обступают темные контуры гор, и странный комок в горле, и припухшие от поцелуев губы… По крайней мере, это было всегда искренне… Ни звезды, ни горы не выносят фальши… А она, Милка, была женщиной, женой на миг, всем этим в сущности прекрасным парням, и кто знает, у кого этих самых «мигов» было больше: у жен по паспорту или у нее, Милки… Может, ради подобных «мигов» людей и тянет в горы…

Вверх-вниз… вверх-вниз… — плавно покачивает на волнах. Это подземная река времени. Она заканчивается озерком. Черная стоячая вода напоминает масло. Вчера Хавер выпустил в озерко игрушечного крокодила. На пластмассовом пузе заводская надпись: «Крокодил Гена», но кто-то заботливо исправил ее на «Хавер». За год крокодил Гена-Хавер изучит здесь все ходы и встретит их в следующий раз… Скорее всего, за озером пещера продолжается, но этого никто не знает. Хавер так и не нашел тогда «сифона»…

Словно кто-то сзади закрыл тебе глаза… Мокрые холодные пальцы… Они крадутся вдоль искореженных стен каменного хода… От самой «Линзы» тянутся… Это пальцы и руки Рыбкина… Рыбкин зовет тебя к себе, зовет давно, но время уже остановилось… Черное застывшее озерко, к которому так и не дошел Рыбкин…

При слове «Рыбкин» кто-то пробует трогать ночь — из невидимой точки проклюнулся ленивый луч. Медленно переполз по окоченевшим мыслям, пока не остановился на одной: время… Сколько успело пройти времени? Совсем выпало из головы, что где-то рядом есть часы… или должны быть часы… Кажется, ты поплыл… Еще немного — и время действительно могло бы остановиться навсегда. Никогда не думал, что подобное возможно и с тобой. Словно сорвался с отвеса над бездной, неизвестно сколько летел, пока не дернулся, зависнув на страховочном тросе. В следующую секунду подумал об остальных: «Хавер!.. Черный!. Андрон!..» Непослушными руками начал тормошить рядом сидящую Милку. Ее голова бесчувственно болталась из стороны в сторону. Включил свет… Какой смысл экономить, когда все почти кончено… Налобный фонарь, самодельная свеча… По идее, ее должно хватить на сутки… «Милка!.. Да проснись же ты, слышишь!» — ожесточенно принялся хлестать ее по щекам, по чему попало. В отчаянии бросался то к одному, то к другому, что-то кричал, ругался, скользил, бился коленями об острые камни, но боли не чувствовал (как во сне). «Хавер!.. Черный!.. Андрон!..» — умолял их проснуться или хотя бы открыть глаза, и они нехотя начинали разлеплять веки. Первой пришла в себя Милка. Застонала от капнувшего на руку парафина, испуганно зажмурилась от света. Потом очнулся Хавер. Удивленно захлопал своими нордически голубыми глазами (ты просто знал, что они должны быть голубыми), протянул затекшие ноги. На черном от грязи лице — гримаса боли. По стенам зашевелились тяжелые тени. Поймал на себе тупой, остекленелый взгляд Чернова. Тощий нескладный Андрон зачем-то встал на четвереньки и не знал, что делать дальше. Милка недоуменно оглядывалась по сторонам.

Тусклый огонек свечи чем-то напоминал ей праздник — это праздник, когда задувают свечи. Она уже задула множество свеч, но на последнюю совсем не осталось сил, а задуть надо обязательно — все ждут… от нее только этого и ждут — чтобы подарила еще немного праздника…

«Эх, вы! Мужики, называется!.. Не могут что-нибудь придумать!..» — слышится в ее молчании немой упрек. Но мысли твои пусты. Да и какие, к черту, мысли? Сейчас главное… во что бы то ни стало смотреть на огонек. Стоит отвести взгляд — и он погаснет, и тогда все покатится в тартарары. Но чем дольше смотришь на свечу, тем больше начинает расплываться все вокруг. Сумерки будто сливаются в одну точку, из которой вырастает и проявляется лицо. Глубокие складки делают его похожим на лицо старика…

«Вы не могли не знать, что в подобную ситуацию попала группа в пещере Ручейная», — председатель экспертной комиссии старался быть объективным и бесстрастным, но ты догадывался, каким трудом ему все это давалось,

«Знал».

«Так какого же черта… чего ждали? Вы обязаны были принять решение…»

«Обязан…»

Седые головы членов экспертной комиссии оторвались от бумаг в ожидании. Их собрали, чтобы найти виновного, и если каждый в отдельности не желал тебе зла, то вместе они все равно поставят подписи. Впрочем, ты не прав. Они старались — хотели искренне тебе помочь. Их цель — докопаться до истины, но истина у каждого оказывалась своя, а подпись как бы приводила все к общему знаменателю. В остальном, в принципе, хорошие мужики. Каждый в прошлом терял друзей, именами погибших называли пещеры. Когда-нибудь, возможно, и ты будешь сидеть за этим почетным столом и точно так же не верить, что из двух зол нельзя выбрать меньшее…

Видение мелькнуло и погасло. Ах да, свеча… Кто-то потянулся погреть руки… А ты еще по инерции подыскивал слова, но все они казались жалким лепетом вины…

«Зло всегда зло. Оно не бывает ни большим, ни меньшим. Рыбкин был мой друг, семнадцать лет вместе… Ни у кого уже просто не оставалось сил…»

Кто-то чиркнул термитной спичкой. Снова зашевелился хилый огонек, но место экспертной комиссии уже заняла Милка…

«Эх, вы — тоже мне, мужики!.. Не могут что-нибудь придумать!..» Может, Милка имела в виду… Может, все они только делают вид… а сами ждут… Ждут…

И сразу каждая мелочь увиделась в другом свете. И то, что Хавер намекнул на долю Рыбкина, и то, как Милка быстро погасила свою истерику, и молчаливая готовность Торопуши отправиться к Рыбкину. Они же все ждут! Словно каким-то образом успели сговориться… Ничего, сейчас ты выведешь на чистую воду всех… Надо только…

Но сперва надо разделить долю Рыбкина. Чтобы ни у кого не оставалось никаких иллюзий.

Маленький целлофановый пакет… Ты хорошо помнил, что положил его сюда, в этот брезентовый транспортник, с самого краю положил, чтобы потом недолго пришлось доставать. Но сейчас транспортник был пуст, если не считать мокрых веревок да десяток крючьев. Ни малейшего намека на пакет, будто его и не было. А ты все еще верил и искал… Маленький целлофановый пакет с НЗ — собственными руками завязывал его узлом, упаковывал в транспортник…

Может, потерялся — нет, исключено, шнур был затянут намертво. Обломал о него все ногти. Фу, черт!.. наверное, в другом транспортнике. После каждого отвеса их сваливали как попало в кучу, потом хватали, не разбирая… Милка… Чернов… Андрон… Ты бросался от одного к другому, спихивал окоченевшие тела с транспортников, один за другим вспарывал ножом шнурки. Вслед неслись пинки и ругань, но тебе было наплевать… Тебе сейчас на все было наплевать, кроме…

Только Хавер наблюдал за тобой спокойно, точно наперед знал, что поиски закончатся ничем (но и об этом ты уже подумал после). Его голубые глаза, казалось, по-кошачьи светились в темноте, недобро так светились, словно вот-вот прыгнет сзади и вцепится своими, как у покойника, пальцами. Лишь когда убедился, что и у Хавера пакета нет, пришло спокойствие, словно случилось то, что и должно было случиться. Значит, кто-то из них. Потому и молчат, прикидываются. Нет, скорее всего, это сделал один. Тогда кто?.. Хавер?.. Всю дорогу тащился последним, и эти его намеки… Или, может быть, Чернов… В нем всегда было что-то… Просто не подвернулся случай… И сейчас прикидывается… Они все прикидываются, а в каждом сидит бес… Маленький такой бес… У него голубые глаза Хавера и толстые плотоядные губы Чернова… всклокоченная, как у попа-расстриги, бороденка Торопуши и вздернутый нос Андрона… Острыми и хищными, как у Милки, зубами он раздирает целлофановый пакет… крошки халвы сыплются на зубастую в оскале морду… Бес хохочет… хочет… хочет… Его куцые, словно опиленные рожки, мелко стучат о камни свода…

— Перестань!.. — даже заметелил в него обрывком веревки.

Бес по-кошачьи сверкнул зенками и юркнул в испуге в темноту.

— Ты что, охренел?! — кажется, ты попал в Чернова. — А то не посмотрю, что руководитель…

— В общем, так… — словно со стороны, услышал свой голос, который стал неузнаваемо чужим. — Дальше ждать не имеет смысла. В данной ситуации есть только один выход… Если кто-нибудь вспомнит тот случай в пещере Ручейной…

— Это там, когда кого-то расчленили?.. — Чернов будто нарочно подталкивал тебя дальше.

— Да!

Вот и все. Теперь главные слова сказаны. Пусть решают. Иногда и в самом деле лучше разделить ответственность на всех. Тогда каждому достанется ее по чуть-чуть, почти совсем ничего…

Но все сделали вид, что не поняли, и тогда тебя взяло зло — нет, не выйдет! Никому не удастся переждать, отсидеться, словно ни при чем. (Ведь кто-то же из них умыкнул долю Рыбкина…)

— Тогда будем решать голосованием: Андрон?!

— Да вы, братцы, что!.. Какое голосование?..

— Хавер?..

— Пошел ты знаешь куда…

— О таком и подумать даже муторно, — голос Хавера слегка дрогнул.

— С тобой все ясно, — презрительно сказала Милка. — Что ж, поищем для подвига другого… мужчину. Может, все-таки, Чернов, ты?.. Ты же у нас повар… Наверняка приходилось… и мясо… и остальное…

— Нашла что с чем сравнивать!.. Одно дело — мясо, другое… Это скорее по части Андрона, как-никак фельдшер. Их там, в училище, специально к трупам приучают. Сам рассказывал, как одной девчонке ухо от трупа в сумку подложили… Приходит она, значит, домой…

— Заткни сопло! — Андрон бросился через сидящего между ними Хавера к Чернову.

Какое-то время сквозь приглушенные звуки возни и тупых ударов жалобно прорывалось лишь Милкино: «Мальчики!.. Мальчики!.. Ну, что же вы, мальчики!..»

Наконец общими усилиями Чернова и Андрона удалось растащить в стороны. Тяжело дыша, каждый в своем углу слушал, как кроет их пострадавший ни за что ни про что Хавер, которому в неразберихе, как всегда, досталось больше всех.

— Желающих, значит, нет… — уныло подытожила Милка. — Какие будут предложения?.. И предложений тоже нет… Хорошо, можно сказать, чудненько. Тогда будем тянуть жребий. К сожалению, нет только Торопуши…

— Просто обойтись нельзя, — зло съехидничал Чернов.

— А что — и в самом деле скажем Торопуше, что тянули жребий, — на полном серьезе подхватила Милка, — и выбор пал на него… Раз все такие нежные…

Но все молчали, и тут в натянутой до предела тишине голос Хавера как-то странно произнес:

— Я только сейчас подумал… выходит, окажись на месте Рыбы я, вы точно так же решали бы, кто пойдет и разрежет меня на куски…

— Бред!.. Что вы слушаете этот бред!.. — накинулась сразу Милка.

— Нет уж, дайте досказать… Сперва кто-то предложил бы устроить голосование… Как на профсоюзном собрании. Само собой, все — единогласно. Или как только что… этот жребий… и все со спокойной совестью…

— Господи, что он несет!.. Что он… — еще пыталась как-то вмешаться Милка.

— Значит, ты у нас один праведник, а мы все дешевки в рваных ботах? — в свою очередь не вытерпел Чернов. — Только учти: у нас такие номера не проходят. Все так все. В конце концов, шесть жизней стоят одной… тем более что в «Линзе» уже давно труп, которому все равно…

— Рыбкина никто не тронет!

Вроде и спокойно сказал Хавер, но было в этом голосе настораживающее… А Милка не поняла или не захотела понимать.

— Да что вы слушаете этого подонка! Как жеребенка убивать, так он тут как тут — первый, а сейчас вдруг заговорила совесть! Вот и оставайся со своей совестью! Лично я не собираюсь! Подыхать в этой чертовой дыре… Я сама пойду сейчас к Торопуше…

По ногам, по транспортникам, спотыкаясь и падая, Милка начала пробираться к «Линзе», пока не ткнулась в грудь Хавера…

— Пусти, слышишь! Пусти!.. — она кричала и колотила кулаками куда попало. — Да что же это делается!.. Ни одного мужика вокруг!..

От этого ее «мужика» тебя будто бросило вперед, но Черный оказался раньше. Казалось, еще шаг — и он достанет Хавера…

«Все были взвинчены до предела, понадобился ничтожный повод…»

«Значит, вы признаете, что потеряли над ситуацией контроль?..»

«Да… то есть нет… просто я не успел…»

«Так да или нет?.. Старайтесь отвечать четко. Иначе мы не добьемся никакой истины… Постарайтесь вспомнить каждую мелочь. Все может быть очень важно. В какой момент вы потеряли над ситуацией контроль?..»

До чего въедлив этот тип! Где-то раньше вы уже виделись.

Ах да, контроль… это случилось… наверное, в ту самую минуту, когда вдруг отчетливо понял, что надежды нет, все стало безразлично, а когда человеку становится все безразлично…

В эту секунду спина Чернова закрыла собой весь проход, на короткий миг как бы зависла в воздухе, и сдавленный голос Хавера еще на какой-то миг задержал спину в полете:

— Не подходи! Убью, падла!

— У него нож! — раздался выдох, и ночь замерла на кончике ножа.

…И тогда к ним спустился Бог.

— Вы свободны! — сказал Бог и милостиво простер над ними свои крылья рук, словно отпускал грехи. Но, как всегда, его не поняли или не захотели верить.

— Вы свободны! — терпеливо повторил Бог голосом Рыбкина и заставил всех вздрогнуть: — По-моему, шутка и так слишком затянулась. Даже не думал, что такое получится кино… Сперва, конечно, зло взяло, целый год к этой экспедиции готовились, а меня из-за какой-то судороги отправили наверх. А потом и самому стало интересно… На что, так сказать, способны твои лучшие друзья… Наполнил «гидру» водой — и в «Линзу»… чтобы эффект присутствия создать…

Он помолчал, словно подыскивая еще какие-то нужные слова или надеясь услышать что-то в ответ. Но для всех Рыбкин уже умер, а жизнь и смерть не бывают дважды…

…По каменистому плато будто в замедленной съемке плыли лошади. Черные контуры на фоне заходящего солнца.

Убешщур

Алексею Парщикову и Сергею Новикову

Солнце уже начинало припекать, и на море было больно смотреть. Словно сверкали, играли и переливались тысячи слепящих зеркалец, которые пытались поймать его, Вадима Петровича, в потный фокус, чтобы прогнать с набережной пить пиво.

Но на пиво еще надо заработать. А он с утра не продал ни одной книги. Не помог даже магический ритуал с «бычком» сигареты «Davidoff», который нашел возле отеля «Ореанда» и берег для вот таких безнадежных случаев, чтобы по фэн-шую привлекать богатство.

Нет, сегодня не его день. И эти люди на набережной — не его. Такое впечатление, что все они сознательно обходят его стороной, словно боясь заразиться вирусом, имя которому — лох.

Потому что только лох может на набережной продавать книги. Только лох может быть врачом и сидеть без работы, которая вроде бы и должна любить дураков, но выбрала в дураки совсем другого.

…Лишь один поэт-шатун остановился полистать книгу «Архаические техники экстаза», пока не наткнулся на загадочное слово: «пудак», от которого в его голове что-то замкнуло, и он совсем трезвым голосом сказал:

— Мы только вероятные пространства, меж них, меж точек, въедливых в ничто…

И, обнаружив в этом «вероятном пространстве» его, Вадима Петровича, небритый морд счел нужным напомнить главное:

— Не забывай о заброшенных самолетах в снегах…

Это было что-то новое. О «заброшенных самолетах» (в снегах) поэт-шатун ему еще не говорил. А вот о калощадке[9] рассказывал… Обещал даже показать, где она живет, хотя, в принципе, это тайна, которую знают всего двое$$$, и теперь будет знать он, Вадим Петрович, если даст два рубля.

Почему-то всякая тайна всегда стоит денег.

…И уже уходил в туман «Ореанды», где начинается седьмой «пудак» — последняя ступень перед нисхождением в аид (он, Вадим Петрович, потом нашел это место в книге), где живет бог Эрлик Хан, с которым надо выпить (чтобы задобрить). И тогда Эрлик Хан исполнит любое его желание…

Об этом своим криком «наингак! наингак!» сообщит птица… по всей видимости, чайка, от крика которой туман превращается в дождь и начинают плакать дети.

Туман и в самом деле надвигался, а значит, надо собирать книги. Кроме «Архаических техник экстаза» Мирча Элиаде, на парапете лежали: «Психология бессознательного» Зигмунда Фрейда, «Половые болезни» Маврова, «Кодекс японских самураев», «Глубокое замораживание и длительное хранение спермы производителя», «Эволюция сифилиса» Милича и «Китайский календарь» по дням до 2020 года.

Вот и все, что осталось от его библиотеки, которая прямо на глазах исчезала в никуда. И сейчас, расставаясь со своими книгами, он незаметно из врача превращался в кого-то самому себе неизвестного и чужого, с которым все труднее и труднее становилось вступать в контакт.

Первой это почувствовала жена Нина, которая теперь далеко — где-то на третьем уровне «пудака», а точнее, в штате Иллинойс, где она вместо картин раскрашивает ногти, потому что за это платят «маню». А с «маней» можно в любой стране чувствовать себя человеком, даже если рядом окажется мужчина по имени Дик… да еще с фамилией Вуд.

Но первое время Нина еще английского толком не знала и с гордостью подписывалась — Нина Вуд (почти как Нина Ричи).

Потом ей, конечно, знающие люди объяснили, что Дик Вуд с английского переводится как «стоячий член». Поэтому этот Дик и жену в своей Америке не мог найти — никто не хотел связывать судьбу со «стоячим членом». Но Нине в тот момент было по барабану. Главное, что она оказалась в стране «стоячих членов» и у нее теперь есть «маня». Не так много, как хотелось, но на колготки, по крайней мере, хватает. А остальное она заработает себе сама, так как ее Дик хоть и был Вуд, но большую часть времени лежал на диване у телика, чтобы не спугнуть судьбу, которая в любой момент могла решиться в телевизоре, если индекс Доу-Джонса пойдет вверх.

Дик работал риелтором по продаже недвижимости и за последние годы продал всего одну недвижимость, на вырученные деньги от которой и завел себе жену Нину (как морскую свинку или рыбку гуппи, чтобы за ней наблюдать со стороны и думать о себе хорошо).

Но в их заштатном городишке под названием Рокдейл дела шли все хуже и хуже, и все больше жителей становились риелторами. И Нина в ужасе представила, что скоро сначала все жители их городка станут риелторами, а потом — и жители всей остальной Америки.

Еще из телевизора узнала, что за каких-то пятьдесят «маней» можно купить целую деревню с бензоколонкой, алкоголиком-шерифом, двумя ковбоями и одной проституткой на пенсии, которая писала книгу воспоминаний под названием «Sweet Pussy». Но и эту деревню, правда, с долгами и писательницей, никто не торопился покупать. И у Нины началась депрессия. Самая настоящая депрессия, а не какая-нибудь «голова в затылке» или «депривационный синдром» по причине отсутствия присутствия (по всей видимости, денег).

Несколько дней задумчиво лежала рядом с Диком Вудом на диване, пока в доме не кончились чипсы. И она на clunker(е) Дика Вуда поехала за чипсами, а оказалась в Чикаго.

Где-то в этом Чикаго жил президент Буш, который ее, конечно, встречать не собирался. Просто ей подмигнула обезьянка «манки», когда она остановилась возле какого-то «Хотела» в поисках туалета и вспомнила, что у нее совсем нет денег.

Обезьянку звали Чупа Чупс, и от нее пахло клубничным вареньем, а потом сразу догонял запах кракелюрного лака для ногтей, от которого у нормальных людей обычно начинается мигрень.

— Ты по объявлению? — спросила Чупа Чупс и, не дожидаясь ответа, показала ей рабочее место и туалет, в котором можно покурить.

Нина еще хотела спросить, а что за работа, мол…

Но к ней уже подсела Наоми Кэмпбелл, которая не знала, куда деть свои стройные ноги, и тут же метнула одну Нине на стол, чтобы она не думала… О своей депрессии не думала, не говоря уже о чипсах, которыми нужно кормить морскую свинку по кличке Дик Вуд.

А когда не думаешь, оно еще лучше получается.

И Нина, не думая, нарисовала на ногте Наоми Кэмпбелл сначала морскую свинку, которая сейчас где-то в затуманенном пространстве лежала на диване в ожидании причитающихся ей чипсов. А на втором ногте нарисовала этот самый «дик вуд» во всей его, что называется, сомнительной красе… сперва красным лаком, потом синим, потом белым…

К пятому ногтю ее фантазия настолько разыгралась, что она затребовала вторую ногу и в каком-то головокружительном амоке (видимо, все-таки лака надышалась) нарисовала еще пять «диков вудов» в разных положениях и оттенках.

И здесь Нину поджидал эффект кинематографа, на который она не рассчитывала. Стоило Наоми Кэмпбелл пошевелить пальцами, и «дик вуд» начинал показывать такое кино, что Нине не то чтобы стало стыдно, а срочно захотелось покурить…

А когда она вернулась, это кино уже смотрели все труженицы массажного салона «Чупа Чупс», которых настоящее искусство застало, что называется, врасплох.

Одна даже украдкой вытерла скупую мужскую слезу, потому что и в самом деле была немного мужчиной. Другая, словно в гипнозе, повторяла за Наоми Кэмпбелл пальцами… только на руках.

По стенам в холле тоже различное искусство было развешано. В основном, конечно, «мясо»… если не считать Сальвадора Дали. А точнее, его картины «Великий мастурбатор», которую им в художественном училище показали под названием «Зов любви».

На этот «зов» и откликнулась она, Нина, чтобы сделать знаменитой Наоми Кэмпбелл, которая еще ни о чем не догадывается, но «spooky»[10] только этого и ждут.

Нина раньше тоже ни о чем не догадывалась. Незаметно закончила школу, потом училище… Так бы и жила незаметно дальше, как учили мудрые китайцы, которые считали, что чем больше человек незаметен, тем меньше на него нападают. Но что-то уже начинало накапливаться, раздражать… Даже хотелось не то чтобы нападения… а чтобы хотя бы заметили, что можно уже нападать.

Вот для этого и надо быть немного «spooky». Иначе ты никому не интересен. Миром правят «spooky», с которыми не соскучишься…

И Нина игриво подмигнула «Великому мастурбатору», для которого, по всей видимости, Сальвадор Дали и придумал «Chupa chups» (что в переводе с испанского означает «соси сосучку» — так, во всяком случае, было написано на разных языках в красочном проспекте их салона).

А Сальвадор Дали был еще тот «spooky».

Особенно ногти понравились русскому миллиардеру Владиславу Доронину, который захотел такие же ногти и себе (чтобы другим пацанам показывать, в случае чего), и даже посылал на розыск Нины каких-то мастурбаторов… Но к тому времени Нина уже перешла на следующий уровень «пудака» и росписью ногтей не занималась.

Теперь по ногтям она гадала… и, согласно слухам, предсказала судьбу Буша-младшего, если он станет баллотироваться на первый свой пудак.

Буш потом часто к ней обращался, особенно по политическим вопросам. А однажды Нину в срочном порядке вызвали в Белый дом какие-то ногти показать. Снимки были сделаны из космоса и очень секретны. Нина, конечно, многое могла бы сказать про эти ногти, но понимала, что от ее слов сейчас может зависеть…

Еще эта Кондолиза Райс над душой стоит и буровит своим взглядом. Даже хотела послать ее подальше, но 6‑й флот во главе с авианосцем «Джорджем Бушем» там оказался раньше, и спасти ситуацию может только асс… Асимметричный ответ, если на русский перевести. Так и сказала тогда Жоре Бушу — все, что угодно, но с рогаликом надо быть поосторожнее… этот рогалик — у него слабое звено…

— Yep… слабое звено…

И сразу весь Белый дом пришел в движение. Забегали и закружились «ногти». Только Кондолиза Райс застыла стоуном, словно в ней произошло короткое замыкание и надо срочно заменить предохранители.

Но тут на помощь поспешил вице-президент Дик (оказывается, тоже «дик») Чейни, который сказал «фак», и Кондолиза сразу встрепенулась и застучала каблучками по мрамору.

Так президентом России стал В. Путин.

…Все это Нина рассказала ему, когда приезжала в Ялту на круизном теплоходе с какими-то старыми пердунами в шортах. И пока пердуны в прохладных подвалах Массандры дегустировали хересы, они с Ниной в пиратском баре «Остров сокровищ» пили ром и целовались носами, как пингвины… Потому что после шампанского в носах еще оставались пузырьки, от которых хотелось смеяться и плакать одновременно.

В порыве ностальгии Нина даже подарила ему 500 «маней», которые в стране стоячих «диков» честно заработала на ногтях.

Хотела еще по ногтям предсказать что-нибудь хорошее, но он сказал, что президентом быть не хочет… и прокурором — не хочет… и директором банка — не хочет, и депутатом — не хочет… и выглядывать из-за кустов, гаишником, — не хочет, разве что — киллером… только пули сделать из какашки, чтобы в оптический прицел было видно, как Чубайс (в зависимости от заказа) размазывает по фейсу причитающуюся ему пулю.

И они мощно перешли на виски, которое Нина привезла ему в подарок из страны «стоячих членов»…

Это было последнее, что он помнил, потому что в том месте, где его застало утро, ни Нины, ни 500 «маней» уже не было. А был пиратский фингал под глазом и шишка в том месте, где, по идее, должна находиться голова, которой он пока не ощущал. Так, неловкое пространство пустоты сразу за шишкой, которая болела и мешала думать странное — что он… не он… А точнее, не совсем он.

«Потому что муравьи в минуты опасности могут действовать как всеобщий мозг (на днях по телику показывали), когда функции одной головы берет на себя голова другого… муравья».

И сейчас он немного Буш… И не просто Буш из всем известного кино, где он спасает планету Земля от «spooky» пришельцев и прочих зеленых человечков… А самый настоящий Джордж Уокер Буш, 43‑й президент Соединенных Штатов Америки (которая сейчас спит), поэтому его, Вадима Петровича, голове пришлось взять командование на себя… и отдать приказ 6‑му флоту США направить свои «дики» на остров Кипр, где скоро должно было начаться самое интересное…

Но в ту же секунду в глаза брызнул свет, и из темноты возник сам лично Бог Эрлик Хан в образе уборщицы со шваброй бабы Шуры, которую он знал еще в прошлой жизни, когда дежурил в приемном отделении больницы. Было там у них одно место в закутке под лестницей, куда «Скорая» свозила алкашей со всего города.

Если, конечно, такому алкашу вставить в ноздри ватку с нашатырным спиртом, то через пять секунд он начинает крутить педали. А еще через три — выходит на орбиту вокруг приемного покоя, который кажется ему капсулой космического корабля, и все время хочется спросить «просто… та… проста… то…».

…Короче, можно считать, дежурство испорчено. Поэтому лучше алконавта не тревожить. А дождаться, когда под лестницей сработает эффект пирамиды, и космос вернет ему разум. Во всяком случае, утром под лестницей никого не оказывалось.

Баба Шура еще что-то кричала на непонятном языке, а ее швабра угрожающе приблизилась к голове (которой не было) и вот-вот должна была коснуться шишки… которая была. Наверное, он все-таки что-то ей сказал, а может, сам вид его сказал бабе Шуре больше…

Но сейчас его волновал всего один вопрос: успел ли он отдать приказ 6‑му флоту США… или швабра бабы Шуры и была тем самым ас… симметричным ответом наших пацанов ихним… мастурбаторам, так сказать.

Пошарив по карманам, нашел какую-то мелочь на непонятном языке. Одна монетка была с дыркой посередине, и на ней было написано «5KRONER». Откуда у него могли взяться эти «кронеры», он, хоть убей, не мог вспомнить. А вот пробку от виски «Джонни Уокер» ред лейбл — вспомнил сразу… И сразу понял, что надо спешить. И не просто спешить, а бежать… лететь на всех парусах, пока его Нину еще можно спасти.

Но круизный лайнер уже ушел. А точнее, и не было никакого круизного лайнера. Последних три года — не было… А Нина — была… И Наоми Кэмпбелл — была. Он видел ее в забытом на пляже гламурном журнальчике и даже пытался рассмотреть ногти… но тогда она еще не была знакома с миллиардером Владиславом Дорониным. И Путин уже был… Он как раз собирался в Америку, чтобы встретиться лично с Жорой Бушем на его ранчо в Техасе…

Значит, он, Вадим Петрович, все-таки успел тогда отдать приказ 6‑му флоту США.

В парикмахерской «Crazy», что на Екатерининской, было написано: «Посещение парикмахерской иногда становится для человека началом новой жизни. Ведь все мы выходим оттуда измененными внешне. А значит, и внутренне тоже…»

Но начинать новую жизнь в его планы пока не входило. А вот запах кракелюрного лака вспомнил сразу — так пахли баксы, которые ему подарила Нина, а он еще хотел сказать «нет», и тогда Нина прошептала ему на ухо слово, которое было как пароль…

И сейчас в читальном зале библиотеки им. Чехова он вспомнил этот «пароль», который нельзя произносить вслух… А вчера кричал, безумствовал и лез на стол, чтобы исполнить какую-то симбабву, которую тут же придумал в честь своей «манины»… а потом была драка, менты и… нуар… полный нуар…

Танца «симбабва» в энциклопедическом словаре не оказалось. Слова «манина» — тоже. Еще заглянул в «Китайский календарь» предсказаний. «Пойди и выпей…» — советовал календарь за вчерашний день. Здесь все сходится. Настолько сходится, что на сегодняшний день и уточнять не стал.

Свою голову он обнаружил на картине «Великий мастурбатор» Сальвадора Дали. Голова была вся из золота и страдальчески валялась на земле. Из головы пыталась убежать женщина, но с закрытыми глазами натыкалась на «дик», который был совсем не «вуд».

Особенно поразил его кузнечик под носом несчастной головы…

В комментариях к картине говорилось, что это «автопортрет»… который было, конечно, не узнать, потому что кузнечик успел выгрызть мастеру его знаменитые усы.

Что же касается «5 кронеров», то их, оказывается, просто могли забыть в джинсах, которые он, как все приличные люди, покупал в «секонде». Об этом ему поведал Поэт-шатун на набережной. Еще Поэт сказал, что вышел на прямой контакт с калощадкой, у которой можно узнать главное.

И они в срочном порядке понесли сдавать «кронеры» в «антиквар». Там Поэта уже знали и за дырку в «кронерах» добавили еще «маню». Но Поэт сказал, что для калощадки это капля в море, и начал прямо на набережной читать стихи:

…Вспыхнуть раз над Вселенной целой!

А потом — хоть трава не расти…

В новолунье после концерта

я сажусь в ночное такси.

Исчезаю в туманном свете

навсегда. И возврата нет.

Я живу среди вас, как ветер…

Я живу среди вас, как свет…

Деньги собирали в пакет для мусора.

Денег оказалось много. Поэт даже растерялся от такого успеха и начал читать стихи задом наперед. Он читал с закрытыми глазами, запрокинув могучую лысую голову назад, в руке крепко сжимая пробку от виски «Джонни Уокер» ред лейбл, которую ему доктор одолжил как талисман. И было совсем неважно — понимал или не понимал его народ, который где-то внизу уже начинал раскачиваться и камлать: «Оле-ола… оле-ола… поэт — чемпион!..»

Стало ясно, что Поэта надо спасать. А он еще вырывался и кричал: «Доран в дазан!.. Доран в дазан!..» — то есть «назад в народ». Но в гастрономе был тих и нем, словно инопланетянин — рассматривал ценники и морщил брови, вызывающе держал на плече батон, а с палкой колбасы не знал, что делать, и все порывался сказать некое слово на букву «б», которое вдруг оборачивалось в букву «х», и тогда лоб его перечеркивала musculis procerus, или мышца гордецов, потому что все Поэты внутри себя гордецы, только об этом не догадываются и начинают страдать, как дураки…

На пляже было пустынно и пахло йодом. Несколько чаек сразу заметили Поэта и начали подкрадываться к его батону. Но Поэт на них не обращал внимания, а вот при виде бутылок с надписью «Рот… код… йын… роч…» вдруг заплакал и, размазывая по щекам слезы, совсем по-детски сказал: «Я больше не бу-ду…»

— Депривационный синдром называется… — утешил его доктор, наливая кровавую жидкость в антикварный граненый стакан. — Когда поэту начинает казаться, что он больше, чем поэт…

— А как же, а как… — хотел сказать Поэт, но неожиданно вспомнилась вторая буква за буквой «х», которая почему-то оказалась «а».

— Хороший вопрос, — сказал доктор, отгоняя пустой бутылкой чаек, которые, по всей видимости, считали Поэта за продолжение батона. — Хотя бы даже этих чаек взять… которые совсем не знают, что ты Поэт, а я — доктор… по крайней мере, когда-то был…

— Рот… код… йын… роч… — подтвердил Поэт, который только сейчас заметил чаек и стал их звать: — Наингак… наингак… наингак…

И сразу на место стала третья буква — «н», которая образовала слово «хан». Значит, бог Эрлик Хан где-то рядом. Да и бутылка начала пустеть существенно быстрее. К концу третьей бутылки Эрлик Хан был совсем уже хорош и затянул старую шаманскую песню, чем-то похожую на стихи поэта:

— Все мое тело — сплошные глаза. Посмотрите на них! Не пугайтесь! Это звезды хотели сказать…

— Стой!.. Я понял!.. Я знаю, что хотели сказать звезды, — зазвенел стаканом в темноте Поэт. Но в бутылках все кончилось еще до первой звезды. А сейчас звезд было много. Они двоились, кружились и подмигивали, словно увлекая по лунной дорожке за собой, где вот-вот должно было начаться самое интересное.

Пришлось даже сесть в ночное такси (совсем как в стихах Поэта), которое с места рвануло по лунной дорожке, только в обратную сторону. И сейчас они на огромной скорости неслись по ночному городу. Машину бросало на поворотах, визжали тормоза…

— Welcome to Hell! — прокричал таксист, с хохотом входя в новый вираж.

— Дыр бул щыл!.. — на языке звезд ответствовал ему Поэт. — Убешщур!.. — И они оба хохотали, как сумасшедшие.

В бликах света мелькнуло в профиль лицо таксиста, и Вадим Петрович его узнал. Это был Бог Эрлик Хан. Он был похож на Чингисхана с бутылки водки, которую они распили еще на пятом пудаке… Горящий красным спидометр показывал скорость тоже в пудаках, и сейчас они неумолимо приближались к седьмому…

— Убешщур! — И звезды сыпались на спящий внизу город. Это закончилась лунная дорожка, и машина замерла перед огромным зданием с надписью «Хотел Ялта».

— Это она… калощадка… — совсем трезвым голосом сказал Поэт. — О ней знают теперь трое. А сейчас можешь загадать желание.

— Убешщур! — подтвердил Эрлик Хан.

Сергей Новиков — талантливый ялтинский поэт, который, казалось, только начинал входить в пик своей славы, но время резко изменилось и перестало его любить.

Он умер в 1951 году от нищеты, и дешевые крымские вина здесь ни при чем. Многие его «почитатели» как пили когда-то с ним, так и продолжают это делать без него, словно ничего не случилось.

В Крымской мифологии о Сергее существует много мифов. Судьба словно шутила над поэтом или издевалась, подбрасывая в его жизнь какие-то инфернальные сюжеты.

Например, последним местом его работы была «гильотина». Он так и говорил с каким-то потусторонним юмором: «Сейчас я работаю на гильотине…». Это когда его устроили резать проволоку на устройстве под названием «гильотина».

Есть миф, что когда В. Маяковский приезжал в Ялту читать стихи, дед Сергея заплатил кровный рубль, чтобы попасть на поэзоконцерт. Но после стихов Алексея Крученых «Дыр бул щыл… убешщур…» затребовал свой рубль обратно. И уже никто не узнает, что ему ответствовал тогда В. Маяковский, но кровный рубль деду Поэта вернул.

Вот такая выстраивается кармическая связь.

У Сергея Новикова было много друзей, но все они к концу жизни растерялись во времени и пространстве.

Дружил Сергей и с поэтом Алексеем Парщиковым, который любил Крым и не раз навещал Сергея в Ялте. В одну из таких встреч и возник миф о калощадке — огромном добром кролике, который живет в Ялте (если не считать Намибии и Новой Зеландии), но его никто не видит, потому что для этого надо быть Поэтом.

Есть подозрение, что Маяковский тоже видел калощадку.