Крым, я люблю тебя. 42 рассказа о Крыме [Сборник]

Стерва

— Та-та, та-та-та. Та-та, та-та-та. Та-та-татата, таратата-та-та-та-та… — пропела про себя Оля, когда поезд «Москва — Феодосия» вздрогнул, громыхнул и тронулся от перрона, увозя с черноморского побережья отдыхающих, прильнувших к пыльным окнам, чтобы в последний в этом году раз взглянуть на полоску городского пляжа и уже недоступное море.

Муж махал Оле рукой и напоминал Брежнева из документальной хроники — вправо‑влево, та-та, «До свиданья, наш ласковый Миша, возвращайся в свой сказочный лес». Он был старше ее на десять лет; разница между мужчиной и женщиной, которая стирается с годами, у них почему-то не стерлась, а с каждым годом все больше расползалась, грозя из трещинки превратиться в пропасть.

Над перроном в полуденном мареве стоял запах чебуреков, пахло куревом — неизменным спутником вокзалов, запрещай его не запрещай. Оля схватила за руку шестилетнего Гришку и махала в такт медленно уплывающему мужу и «Прощанию славянки»: та-та, и чуть быстрее: та-та-та.

При расставании всегда есть обоюдное мимолетное чувство вины: у провожающих — перед теми, кто уезжает, у собравшихся в путь — перед теми, кто провожает. Странное дело: вины нет, а чувство есть, и гремящие вслед уходящим поездам песни его только распаляют, взывая, быть может, к исторической памяти и архаическому страху перед дорогой и неизвестным: что станется с теми, кто уехал, что будет с оставшимися?

Оля тряхнула головой, но это не помогло. Поезд ушел, а чувство вины не пропало. Может быть, потому, что отъезда мужа она ждала. Ему было не объяснить, зачем ей понадобилось ехать за тридцать километров в Щебетовку, где раньше жила тетка.

Тетке, давно перебравшейся в Феодосию, можно было ничего не говорить.

Гришке поездку без него можно объяснить музейным днем: картинная галерея Айвазовского; дом-музей, где Грин жил, и дом-музей, где он умер; дом-музей Паустовского, приехавшего посмотреть места, где Грин жил и умер, и полюбившего их; дом Волошина, где он прятал красных и белых во время Гражданской войны. Феодосия, Старый Крым, Коктебель — это на целый день. При слове «экскурсия» Гришка поскучнеет лицом, как отец, и с удовольствием найдет себе дела во дворе теткиного дома.

Три дня Оля вынашивала мысль о поездке в Щебетовку, подыскивая мотивы, оправдания, аргументы. Так ничего и не найдя, решила, что цель ее путешествия — «просто так». Возвращаемся же мы в места своего детства, туда, где уже нет домов, друзей и памяти о нас, для того чтобы побродить, повздыхать и в очередной раз убедиться, что и тогда хорошо было не снаружи, хорошо было внутри.

— А поцеловаться три раза? — Гришка сложил губы трубочкой, закрыл глаза и потянулся к Оле.

— Раз! Два! Три! Хорошо себя веди!

Из летней кухни в глубине двора пахло прогорклым маслом. С шести часов утра каждый день тетка пекла пахлаву и караимские пирожки для отдыхающих на пляже; в Крыму все наоборот — летом работают, а зимой отдыхают.

— Интеллигенция, — вздохнула тетка, когда Оля напомнила ей про музеи, и перевернула сочащиеся маслом, засахаренные лепестки бронзовой пахлавы на сковороде.

Закрыв калитку, Оля пошла вниз по мощенной камнем дороге; задники сандалий звонко шлепали по голым пяткам. Тетка жила на улице Осоавиахима — почти на вершине Лысой горы. Отсюда открывался вид на весь город, порт и море — хоть смотровую площадку на террасе возле дома устраивай. Оля любила встать рано утром и смотреть на подрагивающий диск солнца, выраставший из моря, и корабли на рейде, величиной не больше чаек. Именно про смотровую площадку чаще всего говорил муж, осторожно спрашивая у Оли, на кого тетка составит завещание.

Одним концом улица Осоавиахима карабкалась на гору, пологие склоны которой были покрыты выжженной колючей травой с редкими оазисами зелени. Другим — бежала с горы, ветвилась узкими переулками, по обеим сторонам которых за невысокими заборами росли вишневые деревья, а у ворот в тени дремали «крымские овчарки» — так взамен утерянной легендарной породы называли коротконогих, приземистых, деловитых дворняг.

С Осоавиахима Оля свернула на Неглинную, оттуда — на Свободы и прямо — к городскому рынку, возле которого останавливались автобусы пригородного направления.

Дышать медленно, дышать глубоко. Воздух должен достать до желудка — главного врага на пути из Феодосии в Щебетовку. Так было двадцать лет назад, теперь не должно укачать.

Маршрутки здесь до сих пор не завелись, ходили такие же, как и прежде, рейсовые автобусы — строго по расписанию. Оля протянула водителю рубли — все никак не привыкнуть — и села на продавленное сиденье к окну.

Когда тетка жила в Щебетовке, а они приезжали к ней летом, мама покупала для Оли на рынке соленые огурцы перед дорогой: сначала за рубли, затем за гривны, а были ведь еще и «купоны» — странные деньги, еще не гривны, но уже не рубли. Хотя рубль тогда тоже был в почете. Достаточно было показать рубли и вопросительно взглянуть на продавца, он тут же кивал, протягивал руку и клал рубли под низ пачки «купонов», а когда заталкивал их под резинку, было видно, что твоих земляков сегодня перебывало немало.

Автобус покружил по тенистым улочкам, выкатился из города и не спеша пополз по узкой дороге: справа — виноградники, слева — село Подгорное, а над ним — попа мадам Бродской. Она же — Ляля-Тепе, самый западный отрог хребта Тепе-Оба, она же, с легкой руки феодосийских извозчиков, Мадам Бродская, гора Бродской, Бесстыдница, Попа и попа Бесстыдницы. Не зная названия, нипочем о нем не догадаешься, и гора кажется обычной горой. Но стоит услышать про филейную часть жены феодосийского аптекаря, каждый раз, проезжая мимо, будешь улыбаться, отмечая ее сходство с пятой точкой человеческого тела. Впереди — Узун-Сырт и Кара-Даг, у подножия которого конечная цель ее путешествия — Отузы-Щебетовка.

Маленький округлый автобус, как и раньше, похож на дыню, в которой с каждой остановкой семечек все прибавляется, а свободное место и воздух убывают. Она бы давно лопнула, не будь у нее железных боков.

Скорее бы Коктебель — там автобус-дыня становится почти пустым: на остановке успевшие взмокнуть за время пути пассажиры, подталкивая друг друга, изливаются на тридцатиградусный, но все же свежий воздух, а ей до свежего воздуха — всего одна остановка. Оля прикрыла глаза; под веками поплыла знакомая дорога — та же, что и за окном, но двадцатилетней давности.

Кто-то открывает форточку, кто-то ругается: «уступите бабушке место», кто-то раздраженно бросает: «ребенка продует». Ругаются не на нее, она и есть ребенок. Беспокоиться надо о другом: ребенка не продует, а укачает. Лучше бы продуло.

Скорее бы Планерское. Справа уже показалась высокая гора с самолетиком на верхушке. Взрослые говорили, что на «планерной горе» во время соревнований погиб летчик.

— Скоро Коктебель? — растягивая слова, спрашивает бабуся слева.

— Да вот сейчас и будет, — заверяет ее соседка. — Если к рынку надо, на второй остановке выходите.

«Что такое Коктебель? — в ужасе думает Оля, высасывая из огурца мякоть. — Еще одна незапланированная остановка?»

Автобус въезжает в знакомый поселок Планерское. Бабусю выносит поток пассажиров. Оля понимает, что Планерское — и есть Коктебель, и облегченно вздыхает. От огурца осталась только расползшаяся шкурка, ее хватит до Щебетовки.

Низкая белая мазанка с голубыми ставнями почти у подножия Кара-Дага. По краям дороги растут сливы и дикие абрикосы — жерделы. Созревая, они падают на землю и лежат в пыли, не нужные даже собакам. В детстве Оля негодовала: настоящие сливы и настоящие абрикосы валяются под ногами! В первые дни каникул у тетки она пыталась их поднимать, но ее ругали, и она уговорила себя представлять, что это муляжи, как в витрине гастронома в Москве, и не обращать на них внимания.

Еще Оля старалась не обращать внимания на рыжеволосого парня, который в последнее ее щебетовское лето появился в доме по соседству. Когда ее отправляли к бочке за квасом, он, словно карауля, тоже оказывался на пустой в полуденный зной улице и медленно ехал на своем старом велосипеде по противоположной стороне чуть поодаль, не отставая, но и не обгоняя.

Собственная неотразимость вызывала у Оли большие сомнения. «Издевается», — думала она и шла, не оглядываясь, с гордо выпрямленной спиной, а внутри все сжималось от страха сделать что-то не так и дать повод для насмешек. Оля чувствовала себя жертвой, взятой на мушку и ведомой насмешником, который настолько уверен в своей безнаказанности, что и не думает скрываться. Иногда он заезжал вперед, выписывал восьмерку на своем драндулете и опять возвращался на позицию «чуть поодаль». Как его зовут, Оля не знала и не хотела знать.

Каждый вечер рыжий преследователь нес вахту напротив теткиной мазанки: сидел на корточках, нахохлившись и втянув голову в плечи, как кочет на насесте, лущил семечки и пялился в окна.

Рыжий порядком надоел тетке: «Ошивается под окнами, будто медом намазано». Ругала тетка его, но Оля чувствовала, что и ее тоже — прицепился, как репейник, хотя ничего плохого она ему не сделала.

Саму Олю больше занимала история про героического летчика с Планерной горы. Днем она забывалась, но перед сном будоражила воображение. Оля засыпала, скомкав одеяло между ног и представляя летчика, чудом выжившего после падения самолета с полукилометровой высоты. Образ летчика был одной зависшей, волнующей, не меняющей своей высоты нотой. Он не имел четких черт лица и приметной одежды, скорее, был ощущением летчика, мечтой, приукрашенной воображением.

Накануне отъезда Оля пошла в поселковый продмаг за солеными огурцами — верными дорожными спутниками. Оглянулась: Рыжего не было; к мгновенной радости примешалась боязнь подвоха, который не заставил себя ждать.

За спиной противно затренькал звонок велосипеда. Рыжий мчался, делая вид, что Оля — пустое место, сквозь которое он проскочит, не сворачивая. Можно было метнуться в сторону, как затравленный заяц, но только этого преследователь и ждал. Оля остановилась и молча уставилась на Рыжего. Склонив голову, как лидийский боевой бык на корриде, тот вращал педалями и тренькал звонком, но не сворачивал. Оля тоже приросла к месту, вдруг поняв с несвойственным ей упрямством, что скорее умрет, чем сделает шаг в сторону. У нее не было мысли отомстить ему за издевательство, она просто не хотела становиться зайцем.

До последней секунды Рыжий ждал, что девчонка отойдет, но ошибся в своей жертве и, когда тормозить было поздно, резко отвернул руль и полетел в канаву.

Оле не было его жалко, хотя выжженная солнцем и потрескавшаяся земля с осколками белых острых камней была похожа на щербет и тверда, как камень. Ей стало страшно, когда он завыл, пытаясь вылезти из-под своего велосипеда. Рыжему помогли прохожие, словно материализовавшиеся из горячего воздуха: вытащили из канавы и положили на дороге.

Она не стала глазеть на своего поверженного врага, пошла дальше, и только представляла его разбитые в кровь локти и колени, бурую кровь, припорошенную белой пылью, и боль, которую он испытывал.

К поезду в Феодосию они с мамой добирались на том же бокастом автобусе, который битком набился в Планерском. Все ехали на вокзал и утрамбовывали друг друга чемоданами, держа их перед собой, как щиты. Каждый влезающий в узкие двери казавшегося резиновым автобуса походил на маленький бульдозер, сминающий на своем пути препятствия.

Зажатая со всех сторон чемоданами, Оля стояла на одной ноге и яростно жевала соленый огурец. Гору с самолетом на вершине заслонил толстый дядька, который скулил из-за отдавленной ноги и прижимался к окну. Но он не помешал Оле снова представить спасшегося летчика, который в первый раз отряхнул брюки и вдруг повернулся к ней лицом. Воображение сыграло с ней злую шутку: это был Рыжий.

Огурцов из продмага хватило до автовокзала в Феодосии. Ощутив соленый привкус во рту, Оля вскинулась и проснулась: губу во сне прикусила. Автобус тормозил возле знакомого продмага.

Как потом Оля ни пыталась заменить тайком прокравшегося в ее фантазии Рыжего на более героический персонаж, ничего не получалось. Его ежевечерние бдения под окном обрели для нее сакральный смысл, и теперь уже на безопасном для мечтаний расстоянии она могла домысливать черты и поступки Рыжего, не боясь разочарований. Чем больше она представляла себе Рыжего, тем менее реальным он становился. Потеснив летчика на Планерной горе, он шагнул на широкие просторы девичьего воображения, где обретал то мученические черты героя-молодогвардейца Олега Кошевого, то загадочность графа Монте-Кристо, то сумрачность Овода до тех пор, пока вовсе не утратил своей идентичности и даже перестал быть рыжим. Черт его лица Оля не помнила: каждый раз оно складывалось из черт героев кино и книг, как мозаика из цветных стеклышек в калейдоскопе.

На следующий год тетка продала дом в поселке и переехала «поближе к цивилизации» — в Феодосию. С тех пор в Щебетовку Оля не приезжала. Со временем и летчик, и Рыжий, как герои сказок, остались в прошлом, только велосипеды Оля не любила и даже Гришку оберегала от купленного мужем четырехколесного, а потом и двухколесного транспорта.

Зачем она приехала в Щебетовку, Оля по-прежнему не знала. Старый теткин дом стоял за добротным кирпичным забором, надежно защищавшим сад от посторонних глаз. Оля медленно прошла до конца улицы и остановилась на перекрестке возле покосившейся доски объявлений. Оставалось так же медленно пройти обратно, сесть на остановке и ждать автобуса в Феодосию. А что она хотела?

Для того чтобы потянуть время, Оля стала читать объявления, адресованные в основном отдыхающим: старый дельфинарий на Биостанции — были, новый дельфинарий в Коктебеле — были, сафари-парк «Тайган» в Белогорске — не были, далековато. Экскурсия на Планерную гору с катанием на парапланах двадцать седьмого июня в десять утра и шестнадцать вечера, сбор в Коктебеле на улице Десантников у зеленого микроавтобуса с желтой надписью «Парапланы». Оля перечитала объявление и посмотрела на часы.

Если в прошлое не вернуться по горизонтальной плоскости, может быть, получится по вертикальной? Если рейсовый автобус не стал машиной времени, может быть, назад в прошлое — к летчику на горе, к тому, что живо и трепещет внутри — унесет параплан? Цель приезда — «просто так» — оставляла простор для импровизаций.

— Я инструктор, — помахал Оле рукой сухопарый мужчина лет пятидесяти с загаром оттенка копчености: словно сначала его подержали на жаровне, а потом высушили на соленом морском ветру. — Вы последняя, больше мест нет.

— Едем на хребет Узун-Сырт! — объявил водитель — здоровый детина — и протянул Оле, севшей на единственное свободное место на переднем сиденье, бутылку с питьевой водой. — Ваш паек.

Он тоже загорелый, лицо молодое, а коротко стриженные волосы седые, как в фильме «Сказка о потерянном времени», когда злые волшебники превратили не ценящих время школьников в старичков.

— Вы же Планерную гору обещали, — встрял кто-то с заднего сиденья. — Ту, что на границе степного и горного Крыма.

В любой экскурсионной группе, как бы мала она ни была, находится тот, кто пытается показать, что знает больше других.

— Так это она и есть — гора Клементьева, — хохотнул водитель и подмигнул в зеркало заднего вида сидящему за его спиной инструктору: чайников везем. — Там в советское время первые планеристы тренировались. Один разбился, Петр Клементьев, в 1924 году. Вот в его честь Узун-Сырт и переименовали — гора Клементьева. Планерная гора.

Подъем оказался не таким уж долгим, как можно было ожидать, — только и успели узнать, что хребет напоминает подкову, растянутую по бокам на семь с половиной километров. На север от него простирается степь, а с юга теснятся горы.

На Узун-Сырте «талисман» этих мест Максимилиан Волошин бросил шляпу на ветер, но она не послушалась закона земного притяжения, а продолжала парить благодаря восходящим воздушным потокам. Этот трюк не остался незамеченным, поскольку спутником Волошина был известный авиатор, внук художника Айвазовского — Константин Арцеулов, который и превратил эти места в «колыбель» советской авиации. Оля посмотрела по сторонам: пологие холмы и долина внизу и правда — гигантская колыбель. Пока в Коктебеле культурно отдыхал литературно-артистический бомонд, потрясая аборигенов свободой нравов, авиаторы осваивали гору, да так активно, что на целых сорок восемь лет поселок утратил название «края голубых холмов» и превратился в Планерское.

На горе оказалось людно, как на городском пляже Феодосии в одиннадцать часов утра. В небе крутились черные точки размером не больше мухи. Экскурсанты задрали головы и притихли, всезнайка с заднего сиденья присвистнул.

— Это профессионалы, — успокоил инструктор. — Вы на них не смотрите. Несколько часов надо, чтобы там оказаться, потоки ловить. Мы так высоко не полетим, парапланом управлять можно. Новичков мы вдоль склона катаем. Крепление надежное, я у вас за спиной и регулирую высоту полета.

Здоровяк-водитель помог распаковать снаряжение и сообщил, что он тоже инструктор: один в небе летает, другой на земле за ноги приземляющихся ловит.

— Что вы смеетесь? Не так важно удачно взлететь, как удачно приземлиться!

Кто хочет лететь первым? Не хочет никто. Первой решилась семейная пара. Муж галантно уступил право первого полета жене.

Первый — пошел! Мелькнув кроссовками над поднятыми головами, отважная женщина взмыла в воздух. Сначала они с инструктором крутились волчком, потом поднялись выше.

Оля отвлеклась, доставая фотоаппарат, и тут же потеряла «своих» из вида, так много парило в небе разноцветных лоскутов. Здоровяк перекидывался приветствиями с другими «старожилами». Видно, он здесь свой. Все сетовали на «плохие потоки»: парапланы взлетали и тут же приземлялись.

Из разговора Оля поняла, что полетать их группе не удастся: ветер меняется и потоки слабеют. Все к лучшему: запал прошел и она передумала. Можно просто стоять на горе, под которой столько раз проезжала, и представлять летчика.

«Наши» приземлились, так и не добрав до той высоты, которая приличествует даже полету с новичком.

— Едем на другое место! — командует инструктор, и группа послушно залезает в автобус: назвался парапланеристом — полезай в кузов.

Другим местом оказалась противоположная сторона хребта, с которой видны виноградники, озеро Бараколь и вдалеке — Коктебель. Следующий на очереди — супруг, чья мужественная жена уже смотрела на всех свысока, как прошедшая обряд инициации.

В связке с инструктором, похожие на сэндвич, они все бегали и бегали по земле, приподнимались и падали, но не сдавались. Восходящие потоки и здесь не желали восходить.

Оля заскучала и пошла по грунтовке в надежде увидеть самолет, венчающий вершину. Он оказался совсем рядом — муляж самолетика на железном штыре, торчавшем из бетонного постамента.

Рядом с постаментом — одинокий куст, позади — горы, справа — Коктебель, внизу — шоссе. На постаменте — табличка с надписью: «Пока будут восходящие потоки — будут люди, стремящиеся летать. Первопроходцам и романтикам неба в честь 100‑летия авиации и 80‑летия планеризма. 1903–1923–2003».

Оля прижалась спиной к горячему бетону и закрыла глаза. Летчик Клементьев не оживал.

— Почему самолет не настоящий, он же большим должен быть? — спросила она у здоровяка, вернувшись к группе.

— Так раньше и был настоящий! Железный планер, модель А‑13. Так его ветрами сколько раз срывало! А под горой шоссе, так он прямо туда и приземлялся, махина такая. Вот и плюнули, модель поставили.

Пока Оля гуляла, стало окончательно ясно, что на горе Клементьева нелетная погода.

— Но ведь мы заплатили, — возмущался всезнайка. — Время потеряли.

— Это вы туда жалуйтесь, — поднял глаза к небу инструктор. — Тому, кто не летал, вернем оплату. Это же не ваша вина. Но и не наша. Мы не можем спорить с природой, раз на раз не приходится.

— Едем на Биюк-Енышар, — предложил здоровяк. — Там ветер должен быть, да и «боковики» сильные. Это по другую сторону шоссе, у поселка Орджоникидзе.

Каменистая дорога поднималась в гору все круче и круче, до тех пор, пока не стала почти отвесной. Оле казалось, что микроавтобус, как таракан, ползет по стене. Она вцепилась в плюшевое сиденье и думала только о Гришке и о том, что она дура.

— Держись, сейчас будет конец света! — закричал здоровяк и поддал газа. В следующий миг отвесная дорога закончилась. Автобус влетел в абсолютную голубизну. Только небо и море. Конец света для отдельно взятой группы безумцев.

Под колесами автобуса закончилась дорога, закончилась земная твердь. Впереди был обрыв. Оля закрыла глаза и отчаянно закричала.

Автобус резко свернул налево и остановился. Дорога не закончилась, а всего лишь резко повернула. Здоровяк довольно ржал:

— Всегда срабатывает!!!

Больше никто не кричал, и Оля поняла, что этот трюк был специально для нее, сидящей на переднем сиденье, рядом с водителем, откуда и виден был «конец света»: обрыв и море.

Инструкторы взвалили на плечи снаряжение, и порядком уставшие экскурсанты начали подъем на Биюк-Енышар, снизу казавшийся не таким уж высоким. Оля плелась, замыкая шествие и пережевывая обиду.

Стоило ей оглянуться назад, как она увидела, что теперь их автобус полностью соответствует приставке «микро». Сверху он был похож на игрушечную машинку, запущенную рукой капризного ребенка-великана и забытую среди горных хребтов и равнин.

— Идем на Джан-Куторан. Это вершина, двести тридцать восемь метров. Уже близко! — кричал здоровяк. — Не отставайте!

После шутки с «концом света» Оля не собиралась его слушать и специально не спешила, фотографируя мыс, похожий на туловище крокодила, ползущего в море. Освещенный лучами солнца мыс-крокодил казался обтянутым нежно-зеленым бархатом.

На вершине горы жарко, воздух недвижим, но каким-то шестым чувством инструкторы угадывали восходящие потоки и седлали их, отправляя в полет экскурсантов одного за другим.

— Вы полетите? — спросил у Оли здоровяк.

Она покачала головой.

— А водой не поделитесь? — не отставал он. — Свою уже выпил.

Она молча протянула свою бутылку.

— Кто не летает, тот не пьет! — хохотнул здоровяк.

«Не очень и хотелось», — хотела ответить Оля, но промолчала, чтобы не нарваться на новые остроты. Казаться трусихой все же не хотелось, и она сказала в свое оправдание:

— Я боюсь, у меня ребенок маленький.

— Дело не в ребенке, — он уселся на траву и достал из рюкзака пачку сигарет.

— А в чем? — Надо было лезть вверх двести метров, чтобы слушать его наставления!

— Вот в чем, — здоровяк показал пальцем на голову. — Высоты не надо бояться. Она помогает и освобождает. Вот вы какой спорт любите?

— Никакой.

— Это зря. Может, хоть плавание или велосипед?

— Не умею я на велосипеде, ни разу не каталась.

— Серьезно? — кажется, он опять готов повеселиться. — Даже в детстве?

— Да, я и велосипеда боюсь, с него как свалишься…

— Ну, вот видите, а вы говорите: ребенок. В детстве-то у вас ребенка не было. Дело точно в вас. Подумаешь, свалишься.

Он приподнял штанину, показывая шрам, вьющийся, как выступившая вена, от лодыжки к колену.

— Бандитская пуля?

— Т‑с‑с‑с, — он приложил палец к губам и снова засмеялся. — Все так думают. Я ж во вторую чеченскую воевал. Но на самом деле это другая история… Вот полетите, расскажу.

Оля покачала головой.

— Если не полетите, жалеть будете, что были всего в шаге от неба и не сделали его. Можно стоять на пороге темной комнаты и бояться, а можно зайти и включить свет. На страх надо идти, а не убегать: от велосипеда, высоты, глубины.

— А от смерти? — Оля поежилась. — Она и так по пятам ходит, зачем еще с Биюк-Енышара прыгать?

— От нее все равно не убежишь. Она вовремя приходит, а иногда просто пугает. Но она нас пугает, а нам не страшно! — Он провел рукой по ежику седых волос. — Вдоль хребта полететь можно, не очень высоко будет. Не такие ощущения, как над морем, но все равно полет! И потом, что значит «прыгать»?! Я вам предлагаю не прыгнуть, а воспарить!

— Уболтал? — засмеялся второй инструктор, когда Оля потуже затянула сандалии, чтобы не свалились во время полета.

Под ней расстилался макет земли, опутанный венами тропинок, артериями дорог, по которым ползли муравьи-машины и жуки-автобусы: в Феодосию, Алушту, Новый Свет.

Они обогнули вершину Биюк-Енышара, с которой махали руками черные фигурки, и полетели к Орджоникидзе. Справа — «конец света». Голубое море сливается с небом и горит одновременно золотым и серебряным огнем в лучах заходящего солнца. Слева на горизонте — гора планеристов Узун-Сырт, а на ней — невидимый отсюда глазу маленький самолет и летчик, поворачивающийся к Оле лицом.

Последний рейсовый автобус был набит битком, но все еще стоял с раскрытыми дверями. Шесть человек из их группы тоже возвращались в Феодосию. Подталкивая друга в спины, они влезли внутрь. Стоя на подножке, Оля обернулась к здоровяку и помахала рукой.

— А история? Вы обещали историю! — вспомнила она.

— Это след от кинжала. Спецоперация в горах! — закричал он.

Двери захлопнулись. «Понятно», — кивнула Оля.

Здоровяк помахал рукой и пошел к своему микроавтобусу, думая о том, что след от кинжала гораздо лучше, чем падение в канаву с велосипеда по собственной глупости.

«Нет, не по глупости, — поправил он себя. — А из-за первой любви… Но и она могла бы отойти в сторону, стерва».