Лев, глотающий солнце

10

Нельзя сказать, что мужчина с горящими глазами, одетый в джинсы и вязаный джемпер, обалдело уставившийся на нее в коридоре института, не понравился Ане. Может быть, даже наоборот — сначала она сама его заметила — такие черные яркие глаза! — и очень захотела, чтобы и он ее заметил, а уж потом он обалдело уставился, — так выразился Дима, сослуживец, который все потом про Владимира Ивановича ей и рассказал. Тридцать три. Женат. Здорово рисует орнаменты. При чем тут орнаменты, удивилась она. Но он действительно здорово рисует орнаменты. Ну и что? Ему бы кладбищенские оградки делать на заказ. Был бы давно знаменит.

У Димы юмор, однако! Аня надула алые губки. Дима и про семью яркоглазого рассказал: двое детишек, неработающая жена — принцесса, есть еще и ее сестра, светская пантера, квартира, дача, в общем очень стабильный, крепкий дом.

И Аня вроде к встреченному в институтском коридоре мужчине интерес потеряла. А Дима, отметив, что выражение лица у нее стало грустное и скучающее, сразу же пригласил в кино. Старомодно? Но так приятно! Она даже улыбнулась. Но в кинотеатр идти отказалась — солгала: не с кем оставить мать.

А в субботу позвонила Ленка — поедем загород, на дачу к моему приятелю Гошке, покупаемся, позагораем.

И Аня согласилась.

В сущности, ничего такого в Аниной наружности не было, отчего можно было мгновенно сойти с ума, так ей потом противным голосом нудел Гошка, влюбившийся в нее и сразу решивший на ней жениться Обычная жердь, каких много. Ну волосы пушистые, длинные, ну глаза… а вот глаза какие-то не женские, не девичьи, когда она их опускает, ресницы долу, так сказать, то просто куколкой становится, а когда на тебя смотрит прямо, в упор, такое ужасное чувство, словно тебя рентген просвечивает, начинают по коже мурашки бегать.

— Так у меня прадед был гипнотизер, — смеялась она, слушая Гошку. Гоша сам-то очень эффектный — пшеничный блондин, высокий, глаза зеленые… Но — ску-у-учен! Так Елена определила, еще когда вместе мазали ресницы перед тем, как бежать на вокзал к электричке. Ску — у — учен, как энциклопедический словарь.

— А я люблю словари! — Аня затаенно улыбнулась. — И — энциклопедии.

— Гипнотизер? — Переспросил Гоша. — Не врешь?

— Нет. Он однажды попал в скверную историю: внушил одной даме, что у той дочка — Комиссаржевская, даму потом свезли в сумасшедший дом, потому что она все театры замучила, требуя дать ее дочери первые роли в спектаклях.

— А потом это как его…разгипнотизировали ее?

— Не знаю, — сказала Аня небрежно.

— А еще что твой прадед делал?

— Он внушил прабабушке к нему такую страстную любовь, что прабабушка бросила родительский дом, весьма обеспеченный и приличный, поссорилась со своим отцом, запретившим ей брак с каким-то бродячим полуколдуном — полуиллюзионистом, вышла замуж за моего прадеда — и всю жизнь прожила с ним, как сомнамбула, пока не скончалась. И умерла она загадочно: вышла на балкон ночью, при лунном свете, протянула руку… и…

— Что? — Гошкин голос дрогнул Ночь. А на него еще в детстве, в лагере, такие мистические жутики действовали.

— Перила сломались.

— Она разбилась?

— Потом как-нибудь расскажу.

— Н у вот, — обиделся Гошка, — заинтриговала, а потом показала шиш.

— Это мой характер, — Аня засмеялась. — И вообще, ты слишком впечатлительный. Как девушка!

— Эй, где вы там? — Лена выползла из соседней комнаты, заспанная. — Я уже сон видела, а вы все сидите. Пьете?

— Уже напились, как дикие скифы, — Гоша усмехнулся.

— Ладно заливать, — она взяла в руки и покрутила едва начатую бутылку сухого вина. — Небось целовались?

— Вежливая ты, Елена, — сказал Гоша, — другая бы спросила — уже натрахались, а ты так по-пионерски.

Утром они отправились на реку. Голубовато — белый туман полз по воде и, поднимаясь вверх, исчезал, поглощенный солнечными лучами. В береговых кустах пели птицы. Хранящий узорные следы волн, еще влажный песок незаметно становился сухим и рассыпался крохотными ящерками между босых пальцев ног, прибрежная галька уже теряла свою разноцветность, почти сливаясь со здесь и там побледневшим песком, а на корягу, чернеющую у воды, присела утренняя сереброкрылая стрекоза…

— Хорошо-то как, — сказал Гоша. — Как в раю.

Аня глянула на него и улыбнулась.

Когда она загорала, ее почти болезненная худоба становилась привлекательной, и сейчас, смуглокожая, она нравилась себе и потому ей нравился и весь мир. И даже Елена со своей тяжелой грудью и грубоватым подбородком. показалась ей вдруг красивой.

— Елена, ты прелесть, — прошептала она. Гоша не услышал, но, возможно, Ане и не хотелось, чтобы он услышал, а Лена повернулась и улыбнулась так по-женски горделиво, что Ане вдруг стало ясно, она и сама считает себя красивой и ей безразличны любые сторонние оценки.

— Приятный ветерок, — сказала Елена. — Когда ветер, кожа быстрее загорает…

Гоша уже плавал, его голова казалась все меньше и меньше, а над ней, высоко-высоко в небе таял снежный след самолета.

Снежный — нежный… Аня прикрыла глаза, почувствовав именно нежность ко всему, ко всему — и к Елене, и к Гоше, и к этой сильной реке…

— Пойдем поплаваем, — Елена стояла над ней и на черных волосах ее упругих ног поблескивали капельки пота. — Жара!

Так быстро и незаметно, стало припекать. Аня тоже поднялась, и они с Еленой побежали, разбрызгивая воду и мальков, вдоль кромки реки, хохоча просто оттого, что они молоды и свободны.

Потом они снова, уже все вместе, лежали на песке и Гошка смешил их студенческими историями: он перешел на четвертый курс университета и уже опубликовал две статьи в университетском научном сборнике: одну о Юнге, а вторую о Фрейде.

— … простите, юноша, сказал профессор, но мое либидо пропело свою так сказать либидиную песню, поэтому не станем больше о Фрейде, поговорим лучше о Блюме Вольфовне, дай Бог ей долгой жизни в русской патопсихологии, по которой у нас, собственно, и зачет.

— И что же юноша? — Поинтересовалась Аня, подняв лицо. По ее волосам скользили золотистые блики.

— И поговорили.

— Ничего веселого, одна пошлость, — прокомментировала Елена. — Я и кэвэны терпеть не могу: студенческий юмор и песни под гитару мне просто отвратительны.

Гоша обиделся. Аня глянула на него сочувственно.

— Когда я сдавала патопсихологию, — сказала она, — мне тоже попался идиотский вопрос: нарушения мышления. И я сказала, что считаю латентные признаки предметов в ответах пациента на вопросы методик не признаком патологии, а следствием гениальности, которая не смогла проявиться по тем или иным причинам, социальным, скорее всего, а непроявленная, не воплощенная в конкретное дело гениальность оборачивается психическим или физическим распадом.

— Вечно ты выпендриваешься, — проворчала Елена, подставляя горячему солнцу уже полноватый живот.

— А зачет тебе поставили? — Гоша поднял брови. — Я бы тебя завалил.

— Не говори двусмысленностями, — хмыкнула Елена. — Она же не самка кабана.

— Но и я не кабан!

— Поставили. Я ни разу ничего не пересдавала.

— Ну да, у тебя же дедушка — гипнотизер!

— Первый раз слышу, — опять хмыкнула Елена. — Вечно у тебя, Анька, что-нибудь этакое: то тебя, единственную со всего факультета посылают на престижную конференцию, то фото графию публикуют в газете… И ты утверждаешь, что все это — просто случайности! А теперь еще и дедушка появился не такой, как у нас, смертных.

— А что нельзя? — Прищурившись, спросил Гоша. — Нельзя таких дедушек иметь?

— Нельзя все время лезть на рожон, — сказала Елена, садясь на песке. — Я вот училась на одни пятерки, а ректор меня знать не знал, потому что я не бегала по редакциям и не предлагала свои фотографии!

— Так и я не бегаю, Ленка. — Аня глянула на нее грустно. Ревнует, наверное, что Гоша так явно отдает предпочтение подруге. — Ты не перегрелась немного, а?

— Перегрелась! — Елена попыталась улыбнуться. — Ладно, Анюта, я тебя все равно люблю!

— И я тебя люблю, Елена!

Наконец, разморенные, они встали и пошли по крутой тропинке к дачному поселку.

— Зайдем в магазин, — предложил Гоша, — купим что пожрать.

— Вот— вот, — опять забурчала Елена, — студенческая лексика: «пожрать»! Не выношу!

Они свернули на какую-то улочку. И в этот момент Аня и увидела их: он, в шортах, она в ярком сарафане с тоненькими лямочками, оба загорелые, чернобровые, у нее на шее тонкая нитка красных бус, у него в руках надувная игрушка, а рядом с ними черноглазый и совершенно голенький, похожий на цыганенка, малыш лет двух… Как они, наверное, любили друг друга, когда поженились Может быть, они учились в одном классе и не расстаются до сих пор? Что-то, похожее на зависть к их простому семейному счастью промелькнуло у Ани в душе — какое-то залетное облачко, готовое пролиться дождем первых девичьих слез…

— Э! Смотри — кА, Филиппов с семейством, — проговорила Елена с осуждением, — ну, обжоры, у нее уже ляжки висят и спина, как булка.

— Ты их знаешь? — Удивилась Аня. А Гоша только скользнул по семейной паре равнодушным взглядом — и закурил. О чем он думал в то летнее утро?

— Моя сестра Виктория с ним спала…

Все рассыпалось, как башенка из детских кубиков: вместо летнего аромата счастья на Аню дохнуло кисловатым сквозняком чужого дома. И тут же она вспомнила, что Дима говорил, говорил, конечно, о браке Владимира Ивановича: женился на дочери своего шефа. Намекнул и на его измены.

Семья прошла мимо. Заметил ли он Анну?

Гоша накупил в магазине уйму консервов, пива, конфет и торт.

— А он не жлоб, — тихо сказала Елена Ане.

Придя на его дачу, они отлично перекусили. Потом включили видео и посмотрели старый-старый детектив с Винтурой. В город решили ехать в понедельник рано утром.

— Отвезу вас на жигуленке, — предложил Гоша, — второй год вожу.

Елена стала клевать носом, еще смотря телевизор. Она выпила больше всех, больше всех съела и сильно затосковала. Откровенно говоря, я ожидала какого-нибудь еще мальчика, заявила она, напившись, ты обещал взять приятеля и где он?.

— Мамашхен его не пустила, — усмехнулся Гоша.

— Извини, котик, но мне такой и не был нужен.

— Другого нет.

— Ну тогда я пошла спать.

Она ушла в другую комнату и вскоре уже спала, посвистывая, как сверчок.

— Вот так и станет она у тебя жить да посвистывать, — внезапно сказала Аня.

— Что?

— Да я так… — Глаза у Ани зеркально блеснули.

— Тяжело тащить лямку дуэньи, — сострил Гоша.

Они вышли на террасу, сели на старые табуретки, в некоторых местах изъеденные проворными жучками, Гоша курил, рассматривая ночных мотыльков: он не хотел спугнуть Аню грубым приставанием да и робел немного, не желая себе в этом признаться. Лунная дорожка вела сквозь темные кусты и траву и все, попадающее под лунный прожектор, становилось странным: то ли непроявленным снимком, то ли театральной декорацией, то ли сном, нереальным и холодным, как сама Луна. И Гоша ощущал непонятный холодок в области солнечного сплетения, когда, следя взглядом за лунными бликами, вдруг оборачивался и видел крупные расширенные зрачки Ани.

— Перила треснули… — Заговорила она внезапно. И вдруг, тут же, раздался сильный глухой треск. Гоша побледнел и вскочил. Он оглядел террасу: под тазом с вареньем, которое начала из первой клубники варить Гошина мама, почему-то сломался стул — ножка теперь едва держалась. Гоша взял таз, переставил его на табуретку.

— Ерунда какая-то, — пробормотал он.

— Ну, ты же сам просил досказать историю про моего прадеда, — как бы извиняясь сказала Аня. — Признаюсь тебе, когда бабушка начинала его вспоминать, у нас всегда дома происходили странные вещи: начинались всякие стуки, шорохи. Бабушка говорила, что еще в доме матери моего прадеда — то есть моей прапрабабки сама по себе двигалась мебель.

— Полтергейст в общем. — Гоша сел вновь в плетеное кресло и закурил. — Ну досказывай. Полтергейста я почему-то не боюсь: мне кажется, я угадываю за ним какое-то природное явление, просто еще неизученное….

— Прадед мой один из первых стал фотографировать галлюцинации, — сказала Аня, — он тоже хотел дойти до самой сути. Сейчас бы его назвали экстрасенсом. Он мог определить по портретам, жив человек или мертв…

— Но с прабабкой-то что случилось?

И все-таки Гоше было немного не по себе, понятно, что в ведьм он не верил — все это сказки и поэзия, но как человек науки или желающий таковым быть он полагал, что существует непознанное, таинственное и загадочное, которое нужно познать, открыть и разгадать. И за народными представлениями, ставшими такими модными, о ведьмах и колдунах, ему чудилась какая-то другая, может быть, кастанедовская реальность. Гоша был начитанным молодым человеком, поклонником Кастанеды, переснятые на пленки книги которого ему принесли друзья дет десять назад, и в Гошиной голове каким — то парадоксальным образом уживалось представление, что ведьм и колдунов нет с верой в то, что они все-таки есть, но не ведьмы и колдуны в старом, сказочном варианте, а, может быть, люди из д р у г о г о мира. И сейчас, вообразив, под влиянием влюбленности и винных паров, что и Анин прадед, и его мать, и она сама — именно и есть представители иной реальности, имеющие какие-то свои задачи, о которых они получают информацию только в особых состояниях, возможно, во сне, — Гоша ощутил страстное влечение к Ане, смешанное с сильным страхом: это не было чисто физическим желанием молодого мужчины, но, скорее, психологическое влечение к обладанию чем-то не совсем понятным и, наверное, даже опасным — например, змеей. И Гоша, задохнувшись дымом, закашлялся. Аня совсем на змею не походила. Она, молча, смотрела на него: при свете небольшой лампы, вокруг которой, как водится, вились мотыльки, желая сгореть, лицо Гоши за несколько секунд выразило все оттенки его мыслей и чувств.

— Рассказывать? — Спросила она.

— Конечно!

— Прабабушка упала с балкона, но не разбилась, потому что было совсем невысоко. Она потеряла сознание, а когда очнулась, нянька моей бабушки возьми да и скажи ей, что получена телеграмма, в которой говорится о смерти прадеда — смерть настигла его именно в тот поздний час, когда рухнули перила балкона. И моя прабабушка в тот же день умерла — сердце остановилось и все… Она не смогла без него.

— Мой отец тоже странно умер, — вдруг сказал Гоша глухо. — Он был ученый. Неудачник. Проведет исследование, подойдет к открытию, а через неделю в каком-нибудь зарубежном научном журнале прочитает, что только что такое открытие сделано. И так раза четыре И как-то вечером он вдруг сказал матери: «Клавдия, видишь черного коня?» Мать: «Где?» «Да вот там, за домами» А, говорит мать, опять наверное, Кантор новую причуду завел… То кроликов наш академик разводил, то песцов… А отец возьми да и умри в ту ночь. Инфаркт. Бабушка, его мать, считала, что его сглазили. Хотя я думаю — чушь. Просто нервы сдали.

— А кто сглазил?

— Да одна женщина у них в институте, все его обхаживала, к себе зазывала, а он от нее бегал; он мать любил. И вот бабушка считала, что она на него и наслала порчу…Да ерунда. Он был фанат науки. Вот и сорвался. Никогда нельзя ни к чему относится одержимо, так я решил, ни к работе, ни к женщине, ни к жизни. Бабка моя партийной была, заведовала отделом кадров, но вот, верила во всякие предрассудки.

Но странность его смерти в том, что коня — то не было. Ему почудилось.

— А вы все торчите здесь, — зевая, вышла на террасу Елена. — Не смотрите в ту сторону, я боюсь тащиться в туалет…

— И вообще, — сказала она, вернувшись, — дом у вас хороший, большой, но удобства на улице — позор!

— Вот брошу все и стану кооперативщиком, — сказал Гоша, — знаешь, парни какие бабки зашибают? Майки шьют и все. А тут закончишь универ, придешь в институт и будешь по гроб жизни мэнээсом.

— А ты сначала закончи, миллионер! — Елена опять зевнула. — Ну я так баиньки, а вы хоть до утра…