Лев, глотающий солнце

24

Дома все по-прежнему. У тети Саши, прав да, был приступ холецистита — и неделю она к нам не приходила… Мама оставалась одна, пока я была на работе. В общем, все было терпимо: она не сильно меня утомила (обычно мама доводит тетку своими жалобами и слезами), потому что я купила ей коробку конфет (огромную!) и она ела конфеты, не переставая.

В институте тоже все нормально. Дима, мой прямой начальник, уехал на специализацию, и прислал мне письмо, в котором рассказал, что видел старый документальный фильм о Кулагиной, она передвигала телекинетически коробок спичек, читала сквозь бумагу конверта и пр. Письмо Дима вдруг закончил так «Ладно, пока, Анна. Живи, пей коньяк с красивыми мужчинами и ешь бисквитные пирожные!»

Вчера мы гуляли с Филипповым; шли по проспекту, он рассказывал мне о детях (хотя его семья как бы находится для меня совсем в другом измерении) и встретили Елену. Она, кстати, выходит замуж за Гошу, потому что ждет ребенка. Гоша ко мне больше не показывается — ну, понятно, что он может мне сообщить интересного? Мне очень не хотелось сталкиваться с Еленой и она, слава богу, сделала вид, что нас не увидела — и перешла на другую сторону.

Потом Филиппов вдруг предложил съездить в гости к его приятелю, потому что у приятеля есть какие-то нужные Филиппову книги, а сам приятель в отпуске и на работу, — он тоже научный сотрудник из Академгородка, — не покажется до конца июня. Я согласилась. С Филипповым мне интересно, погода отличная — почему бы и не прокатиться на такси до другого района, где я по-моему вообще ни разу не была. Ведь вся моя жизнь проходит на пятачке центра и в Академгородке, я даже названий городских улиц не знаю, когда ко мне обращаются прохожие с просьбой подсказать им, как куда добраться, я порой с удивлением узнаю, что у нас есть улица Александра Грина, кафе «Эллада» и тому подобные названия. Впрочем, чему удивляться, если продают стиральный порошок «Офелия-м» — то есть Офелия модернизированная!

Наше такси летело по мосту, я смотрела на сизые тяжелые волны — и на миг вдруг представила, что мой черный берет кружится на воде, подхваченный спиральной воронкой.

В районе, расположенном на другой стороны реки, я была раза два — и то со школьной экскурсией.

Сейчас мы ехали по проспекту Маркса и я вдруг обратила внимания на то, что на двух домах были застеклены очень большие окна чердака.

— А там что, живут? — Спросила я у Филиппова.

— Это мастерские художников. — Пояснил он… — Некоторых я знаю Недавно было открытие выставки Абдуллина — оригинал: все время рисует только себя — то с женщиной, то в гробу, то на кресте…Хорошо, что на его картинах ничего непонятно, а то вряд ли все прошлые годы он бы так широко выставлялся…

На соседней улице такси остановилось, Филиппов расплатился с водителем (он, кстати, никогда не берет сдачу) и мы вышли возле светло-серой кирпичной пятиэтажки.

— Второй подъезд, пятый этаж, — Филиппов засмеялся. — Лифта, разумеется, нет! — Поднимаясь, он запыхался — фигура у него хоть и не крупная, но грузная. В жару он страшно потеет, а вчера было двадцать пять градусов тепла. — Здесь! — Ключи оказались у него в заднем кармане джинсов, он достал их, подковой изогнув тяжелую спину и, когда дверь открылась, распрямился и быстро глянул на меня — наверное, выражение моего лица было такое растерянное, что даже он ощутил какую-то неловкость.

— Да это моя квартира, — счел нужным объяснить он легонько подталкивая меня в прихожую, — еще два года назад мне дали на расширение. Пока живет в ней мой приятель, а я ищу обмен.

Комната, метров восемнадцати, действительно была почти пустой: на подоконнике и на столе стопками лежали книги, у стены, противоположной окну, стояла раскладушка, застеленная шерстяным одеялом. Даже стульев и табуретов не было.

— Кофе сделать? — Филиппов попытался меня обнять — но я отстранилась.

— Может быть…

Он принес минут через пять из кухни кофе в чашках, поставил их на толстую английскую книгу, лежащую на полу возле раскладушки, а сам сел на шерстяное одеяло и закурил, в блюдце сбрасывая пепел. Я посмотрела, что за книга служит нам импровизированным столом: это был Льюис Кэрролл…

— Вам что-то здесь было нужно, — напомнила я, тоже садясь на раскладушку с ним рядом. Он молча докурил сигарету, загасил окурок и взял меня за руку. Ладонь у него была потная и горячая.

— Какая-то книга, да?

Он, не отвечая, притянул меня к себе и неловко обнял. Я подумала, что кофточка помнется. Он положил голову мне на грудь, уткнувшись носом в ключицу — и долго сидел так, отчего у меня затекло плечо. Потом он выпрямился и, не поднимая на меня глаз, стал расстегивать верхнюю пуговицу на моей кофточке, которая уже, конечно, смялась Пуговица не расстегивалась: он не знал, что она пришита сверху как декоративная деталь, а никакой застежки под ней и тремя другими пуговицами нет. Он покраснел и на его лбу выступили крупные капли пота, казавшиеся розовыми, потому что уже садилось солнце и его закатные лучи падали прямо на лицо Филиппову.

— Ну что? — сказал он, отпуская наконец пуговицу. — Так вот и посидели…

Он опять закурил, погасил через несколько минут окурок, некрасиво сплющив его о бледный цветок белого блюдца, встал — и, проведя рукой по моим длинным волосам, усмехнулся — наверное, над самим собой.

Когда мы закрывали ключом дверь, выглянула соседка — в синем халате в желтый горошек — и в ее взгляде мне почудилось презрительное осуждение.

Вечером, дома я рассматривала фотографии. Просто так, потому что мне нравится смотреть на застывшие мгновения своей и чужой жизни. Посмотрела на молодого деда: неприятная улыбка. И глаза — фанатика. Бабушку он полностью подчинил своей власти. Любовь? Не знаю. А мать совсем на него непохожа, все черты лица — бабушкины, но в глазах что-то такое есть — какие-то странные искорки… Кстати, у нее в юности был такой пышный бюст! Выпал из альбома снимок — сначала я. наклонившись, решила, что это я — лет в пятнадцать — но, взяв фото в руки, увидела — нет, на нем — сестра. Она недавно прислала мне письмо и эту фотографию».

Я отложила дневник. Мне вдруг стало не по себе: точно моя фотография выпала сейчас из альбома, где, кроме меня, уже не было живых лиц. Я так ярко представила, как она лежит на паласе в пустой квартире сестры — лежит именно сейчас! — что мне захотелось побежать туда, поднять ее и скорее забрать себе. И вообще — нужно посетить Василия Поликарповича: неизвестно, в какое состояние привели его гости сестринскую квартиру, — вряд ли они стараются убирать за собой — не тот контингент!

Господи, сколько мне еще торчать здесь? Я взяла отпуск за свой счет на три недели: декорации в сущности к новому спектаклю готовы — наш главреж, любитель Чехова, репетирует «Чайку»; Иванченко нанесет как говорится, последние штрихи, а о том, что премьера пройдет без меня, я не особо жалею: опять наш домашний фюрер или из юдашкинской красотки сделает чайку, или мужчин переоденет женщинами… И зрители в один голос будут хвалить его за смелость и новое слово в режиссуре.

Вот Максим… Максим! А вдруг он, решив, что я изменяю ему в далеком городе Н, с отчаянья познакомится с кем-нибудь и тут же женится? Не в его характере, конечно, такая поспешность.

Я не верю, что мы расстались с ним навсегда, но то, что он, как большинство мужчин, не смог поставить свое чувство ко мне выше своего самолюбия, сильно подмочило мое к нему отношение. Более того, у меня закралось крохотное, но катастрофически опасное предположение: а не глуп ли он? Брррр.

Одевшись и выйдя в коридор, я увидела моего соседа — Андрея. Он мило болтал с какой-то интересной брюнеткой и поздоровался со мной на этот раз весьма сухо, зато брюнетка задержала на мне любопытный, острый взгляд подведенных глаз.

Как ни странно, но я старалась отогнать мысль, что совершенно безразличный мне Андрей может уехать из гостиницы раньше меня — наверное, словно в чужом и холодном доме небольшой, но все-таки согревающий огонь, его внимание ко мне хоть несильно, но согревало меня. Представить, что я буду ходить по долгому гостиничному коридору, чужая и даже просто незнакомая никому, оставленная Максимом, — нет, это было почти мучительно. Моя замерзшая душа зацепилась, видимо, за краешек веселой души Андрея и опасалась сорваться вниз — туда, где открывалась черная беззвездная бездна одиночества.

Иванченко часто говорил мне о том, что моя душа согревает его. И вот — я сама, ушедшая в неизвестное прошлое за голосом сестры, прозвучавшим из небытия, греюсь у чужой души… Боже мой!

На улице потеплело; с крыш капало и несколько раз, возле моих ног, разбивались упавшие сосульки. У бродячих собак уже были мокрые весенние морды, а на славянских девичьих носах выступили симпатичные веснушки.

Люди улыбались, слышался смех — весна будоражила кровь, все спешили к своим родным или к близким знакомым, и, наверное, только я, выпавшая из своей жизни, как ленточка из детской косы, ощущала весну как противоречие моему внутреннему состоянию: в ней было столько закипающей жизни, а из меня жизнь словно вытекала все эти дни через образовавшуюся дыру — и вот, вытекла почти вся — и я вдруг почувствовала себя почти бесплотной.

Но, пройдя с таким ощущением несколько шагов, я вдруг приостановилась (для приличия возле книжной лавки) и подумала: а я ли это? Я ли чувствую себя бесплотной? Я — такая жизнелюбивая и смешливая, такая любознательная и заражающая всех своим оптимизмом? Не душа ли моей сестры, замерзшая и одинокая, говорит и чувствует сейчас ч е р е з меня? Или я просто устала, просто не с кем мне здесь поделиться болью о прошлом? Конечно, устала, конечно, мне здесь тоскливо — вот и все. К чему — мистицизм и личный спиритизм, или как там назвать такие размышления? Нет, все эти потусторонние «измы» мне чужды — и даже то, что они здесь, в городе моего детства, закрались в мое сознание, уже удивительно. Чтение дневника сестры так влияет на меня …Надо постараться отделить то настроение, которое налетает на меня, когда я следую за ней по ее юной и трагичной жизни, от моего собственного «я», иначе я рискую попасть в обыкновенную депрессию, какой периодически страдал мой отец. Не знай я, что произошло с сестрой, я, возможно, читала бы ее историю с родственным интересом и женским сочувствием — и всего лишь. Так и надо себя настроить.

— Вы что-то хотите купить? — Спросила продавец. И я узнала ее. Когда мне было пять-шесть лет, она приходила к нам в дом, была приятельницей моей матери. Ее фамилия…да, Хованская. Она говорила, что по отцу княгиня. Она, конечно, никогда не вспомнит маленькой девочки с ровной челкой и большими серыми глазами.

— Купить? А что вы можете порекомендовать?

— Возьмите это… — Она протянула мне книгу в темно-зеленой обложке.

— Какая цена?

— Десять.

Я отдала деньги и сунула книгу в сумку, даже не поглядев названия. У княгини, когда она улыбнулась очередному покупателю, изо рта высунулись два острых кривых зуба. Но в общем, она как-то мало изменилась за двадцать лет.

Весенний ветер, точно подросток, носился по двору — и на облупленном краю фонтана сидели взъерошенные голуби. Обертка от конфеты прилипла к моим ногам — я наклонилась и сбросила смятую бумажку с черных брюк в мокрый осевший снег. Дверь в подъезд была приоткрыта, ее придерживал обломок ржаво-красного кирпича. Я вошла и стала подниматься по старым ступеням, замедлила шаг возле почтовых ящиков — и заглянула в тот, который еще недавно принимал почту для моей сестры — пусто. Кто-то спускался — я подняла голову и увидела Василия Поликарповича. Когда он поравнялся со мной, я поняла — и по запаху и по его блестящим глазам — что он крепко пьян.

— Вы не ко мне? — Он, чтобы не покачнуться, ухватился за перила. Его желто-смуглая цепкая рука оказалась прямо перед моими глазами. Под желтыми ногтями чернели дуги — точно недавно старик копал землю прямо ладонью, как лопатой.

— А вы уходите?

— Знаете, в Одессе был такой ресторанчик Гамбринус, где играл цыган-скрипач. И там я познакомился как-то с коренным одесситом. И так вот, — рука Василия Поликарповича напряглась — равновесие требовало от него больших усилий, — этот самый одессит как-то сделал мне комплимент, с его точки зрения, комплимент, разумеется, — ты, говорит, Вася, по характеру настоящий одессит, потому что отвечаешь на вопрос вопросом… — Василий Поликарпович засмеялся — и тело его покачнулось — смех, просыпавшись на весы, все-таки нарушил с трудом сохраняемое равновесие.

— Я буду через час, — старик придал своему лицу строгое прямое выражение, намереваясь, по-видимому. подчеркнуть, что его шаткость — просто случайность. — Заходите.

Он оторвал руку от перил и с тем же строгим и добропорядочным выражением лица, стал спускаться дальше.

А я поднялась еще на этаж — и начала открывать замки, забыв поинтересоваться у старика его гостями — но вряд ли бы он и сознался в том, что имеет дубликат ключей и отдает их своим знакомым. Ну и ладно, лишь бы не сожгли квартиру. Я вошла в прихожую и мне показалось, что в квартире появился какой-то непривычный запах: пахло то ли воском, то ли какими-то увядшими цветами.

Сначала я посмотрела кухню — нет, особого беспорядка здесь не было, по-моему, вообще ничего не изменилось: чайник я ставила на подоконник — он там и стоял, моя чашка из-под кофе (я предпочитаю всегда и везде пить из одной — своей — чашки; это привычка моего отца, передавшаяся мне то ли из-за нашего с ним сходства, то ли по причине обычного подражания дочери отцу) так и осталась на столе, где я ее и поставила; в кухонном застекленном шкафу мутно поблескивали фужеры и рюмки — и непохоже, чтобы их вообще вынимали в последние полгода. Правда, гости Василия Поликарповича могли пользоваться его посудой и почти не заходить в кухню, ставя вино (а вряд ли они без него обходились) на журнальный столик. Я прошла в комнату — ну да, здесь кто-то был — на паласе валялась то ли какая-то картинка из журнала, то ли фото — а так все прибрано. Ну и ладно, пусть, пока квартира не продана, Василий Поликарпович разрешает своей даме или даме с приятелем здесь ночевать. Лучше вообще пока не поднимать с ним разговора на эту тему. Только вот пусть ничего не разбрасывают — я подошла и наклонилась над бумагой, лежащей на полу, и поняла, что это чей-то фотоснимок, упавший изображением вниз — из чистого любопытства я перевернула его — это была моя фотография. Та самая, о которой писала в дневнике сестра.

По моей коже поползли мурашки.

Первым моим желанием было убежать, взять билет на самолет и улететь домой. Но, оказавшись в подъезде, на площадке, и уже начиная торопливо закрывать дверные замки, я неожиданно для самой себя, опять распахнула дверь и вернулась в квартиру.

С детства склонная к анализу и самоанализу, я победила свою панику — и решила все-таки понять, как мог снимок выпасть вторично из альбома сестры, причем сразу после того, как я прочитала у нее в дневнике, как моя фотография упала на палас?…

Я вновь взяла ее в руки и взглянула на свое лицо — юное, четырнадцатилетнее, немного грустное, но в то же время и немного насмешливое.

Здесь где-то должен быть фотоальбом. Я осмотрела комнату и, зайдя в спальню, поискала его и там. Нет, альбома нет. А где он?

Хорошо. Можно вполне принять такой вариант: сестра, когда писала мне записку, уже зная, что произойдет с ней дальше, достала из альбома мое старое фото (может быть, именно этот снимок был ей чем-то особо дорог) и смотрела на него. А потом сунула — ну, к примеру, вот сюда — на книжные полки — он и находился там все это время, стиснутый двумя книжными обложками, пока случайный гость(или гостья) Василия Поликарповича не решил (не решила) почитать на ночь. Тут-то фотография и выпала. Вот и все. Просто и реалистично.

Я поставила чайник и выпила чашку кофе.

Конечно, и при таком вот рациональном объяснении остается какой-то непонятный осадок: все-таки такое мгновенное воплощение прочитанного делает с л и ш к о м случайным простое совпадение. Правда, и за случайностью, происходящей в тот, особый жизненный момент, когда именно случайности, потом все определившей и расставившей по местам, только и недоставало, всегда проглядывает намек на замысел. Мы отмахивается от намека, чтобы не приближаться к той черте нашей психики, за которой начинаются неизведанные пространства. Ведь, откровенно говоря, несмотря на то, что сейчас я объяснила появление на паласе моей фотографии просто совпадением, — случайностей-то я всегда и побаивалась. Их внезапные и таинственные полуулыбки способны заманить нас в самые неведомые глубины, откуда выбраться уже нельзя будет с помощью обычной нашей психологии, но, словно в испытаниях древних мистерий, потребуются иные — сверхспособности психики, соприкасаться с которыми мне — человеку отнюдь не смелому, не готовому ставить опасные эксперименты на самом себе, вовсе не хочется.

То есть, другими словами, я решила успокоить себя — но успокоила только видимую часть своего сознания, а ее невидимая сторона стала подавать мне какие-то смутные сигналы. Сигналы тревоги? Может быть.

Но я вновь не сдалась и, глоток за глотком, отпивая из чашки кофе, решила все-таки расшифровать неясные знаки…

Что беспокоит меня?

— Разрыв (пусть временный, в конечность наших отношений я продолжаю не верить) с Максимом;

— дневник сестры, читать который мне тяжело из-за того, что сестры уже нет;

— квартира, задерживающая меня здесь, в городе, веющем на меня только холодом и печалью;

— и, наконец, всякие мелкие глупости: свет в окнах пустой квартиры, женский голос, отвечающий по телефону и оказавшаяся вдруг на полу, фотография, о которой написала сестра.

Кажется, все… Нет, есть что-то еще…Я стала медитировать, отталкиваясь от слова «тревога», прикрыв глаза и постукивая носком левой ноги: тик-так-тик-так.

Княгиня Хованская!

Встреча с ней усилила мое беспокойство. Почему? Непонятно Приятельница моей матери, отличающаяся от смазливых беспородных личиков, растиражированных сейчас всеми мировыми журналами и телеэкранами, породистой некрасивостью: крупным носом с горбинкой, бесцветными бровями, серо-голубыми глазами в темных ресницах, плохо заметных под очками и чисто русскими низковатыми бедрами, замеченными еще наблюдательным Набоковым. Она приходила к нам довольно часто — и всегда приносила мне детские книжки Ей было уже прилично за сорок и она относилась к маме, как к младшей сестре, но вдруг — я запомнила этот день из-за маминого сильнейшего удивления, выраженного, едва закрылась дверь за Хованской, — оказывается, та вдруг сообщила, что скоро у нее будет ребенок (княгиня была замужем за шофером такси) — и через некоторое время надолго исчезла. А потом мы ходили к ней в гости, мама купила погремушек, взяла серебряную ложечку (их у нас было множество и они терялись с фатальной предрешенностью), вышитую простынку (кажется, мою) — и мы, мама, я и сестра, долго, как мне казалось, плутали по какими-то дворам, пока не вошли в подъезд серого дома, где, этаже на шестом, и нашли княгиню с ее пухлым, страшно симпатичным малышом. Я стала играть с ним, захваченная в плен всеми нежными чувствами, какие только могут быть у шестилетнего существа.

Я сделала последний глоток кофе — и вдруг вспомнила! У княгини сидела ее приятельница — гадалка, раскладывавшая карты. Что она предрекла маме, я не слушала, играя в соседней комнате с грудным карапузом, но, когда мама стала собираться домой и мы с сестрой встали, ожидая ее в дверях, гадалка внезапно просверлила нас черепашьими глазами и произнесла, после каждого слова издавая носом звук, напоминающей всхлип выпи: «Младшая да поберегись старшей, а старшая да поберегись своей тени».

Мама, уже парализованная, несколько раз вспоминала гадание странной женщины, встреченной у Хованской, оказывается, ей она пообещала долгую болезнь. Пыталась мама растюковать и странную фразу, брошенную гадалкой нам с сестрой, даже записала ее в блокнот и старалась найти какие-нибудь литературные аналогии — но ничего у нее не получилось, кроме того, что непонятное предостережение въелось в меня накрепко, как татуировка.

Судя по притчевости оброненного пророчества, женщина была человеком интересным и настоящей гадалкой — хотя мама и посчитала ее полусумасшедшей.

Так вот что встревожило меня — поднявшаяся со дна памяти странная фраза: «Младшая да поберегись старшей, а старшая да поберегись своей тени».

Но разве я, в то время шестилетняя девочка, могла запомнить такое сложное предупреждение?!.

За окном капало. Я смотрела на голые ветки, на воробья, присевшего на одну из них, на окна соседнего дома, на куцее облачко, повисшее над его крышей и думала. Нет, я не стала пытаться растолковать фразу гадалки; я слишком хорошо знала, что подобное открывается подобным (по крайней мере в моей жизни) — и объяснение придет только через такую же странную ассоциацию — может быть, через неожиданный образ или обрывок случайного разговора. Я думала о княгине. И встреча с ней стала казаться мне предостережением. Предостережением — от чего? Это не было мне понятным. Более того, я знала, что начиная воспринимать обычные события в мистическом ключе, я с гладкого, ровного асфальта ступаю на рыхлую и неизвестно куда ведущую дорогу, изменяя своему стремлению к ясности и реалистичности. В доме моего «Я» все предметы расставлены по своим привычным местам, а главное, каждый служит тому, к чему и приспособлен: чайник — кипятит воду, краны эту воду дают, стол позволяет поставить на него чашки, налить в них чай, заваренный в закипевшей воде… А я уже догадалась, что в доме души моей сестры все не так — и каждый предмет, кроме привычных обязанностей, наделен еще и какими-то мифологическими свойствами: чайник может встать так, а может иначе — и положение его не будет просто легким изменением в бытовом пространстве, но особым языком, на котором говорит сама суть предмета с глубинным оком твоей души…

Именно сейчас, здесь, в квартире моего детства, я обязана сказать себе: встреча с княгиней не значит ровным счетом н и ч е г о. Иначе границы миров — моего и сестры с о в м е с т я т с я — и… Дальше простирается неизвестность. Но эта неизвестность пугает — значит, следует вовремя остановиться. Встреча с княгиней ничего не означает: она увидела рассеянную покупательницу, может быть (и скорее всего) и не собирающуюся ничего покупать — и быстро, по-купечески, решила всучить ей малоспрашиваемую книжонку. Что, кстати, она мне подсунула?

Я прошла в прихожую и достала из сумки книгу в темно-зеленой обложке. В прихожей было темно, я вернулась в комнату и посмотрела название: «Роковая любовь». Понятно, дешевый роман. Такую литературу я не читаю. Бросив книгу на полку, я сразу же забыла о ней. И повеселела. Продавщица книг могла оказаться и незнакомой — и так же точно сбагрить мне дешевую книжонку. И в самом деле, встреча эта ничего не означает…

Я вздрогнула, потому что зазвонил телефон. Брать или не брать трубку? Я все-таки трубку сняла — молчание, а потом короткие гудки.

…н и ч е г о, к р о м е п р е д о с т е р е ж е н и я.

Неожиданная сильнейшая слабость заставила меня вновь упасть в кресло.