Лев, глотающий солнце

64

Утром, в понедельник, он снова увидел банкира: джип его с ревом затормозил у ворот института. Даже секретарша Карачарова, анаконда, вылупилась из окна приемной — что за шум?! — но тут же спряталась, а, понятно, понятно…

В одиннадцать вызвал Карачаров. У меня вот какое к вам дело, Владимир Иванович, тут, пришел ко мне врач с симпатичной и немодной теперь фамилией Красный, Лев Петрович Красный. И предложил мне, знаете что?

— Что? — Филиппов старался сделать приветливое лицо. Ничего не получалось.

Из его расширенных зрачков сочилась тьма. Уже несколько дней, как мрак поселился в его душе, постепенно заполняя все ее, самые дальние уголки и заливая черной своей тяжелой водой все щели и впадинки …

И Филиппов стал смотреть вниз, на давно не обновляемый пол, уже не прилично потертый для кабинета директора института, над полом зависла большая черная бородавка, она оттягивала правую щеку Филиппова, оттягивала все сильнее, сильнее, и щека вдруг стала отслаиваться, как тесто, он потянул ее рукой и ладонь ощутила липкую податливость массы, которая уже свешивалась к старому паркету, норовя на него упасть…

…— пирамиду? — Пораженно переспросил он.

Ну да, ну да, похохатывая, объяснял Карачаров, вы же сами, конечно, знаете об уникальных свойствах пирамиды, у нее внутри иначе течет даже время, вечную молодость приобретем, Владимир Иванович, а? А, может быть, Карачаров поднял ввысь серый указательный палец, и гениальность, а? А здоровье, здоровье… в общем, спонсором станет банк, а Лев Петрович все сам разработает и пирамиду построит.

— Где?! — Филиппов решил, что беседа с шефом ему просто напросто снится.

— Сразу за коттеджами академиков, там возвышенность, прекрасное место для большой пирамиды. — Карачаров как-то воровато глянул в окно кабинета. — А главное, она станет нас очень хорошо кормить, да что кормить, просто озолотит нас, батенька! Уж поверьте мне!

По-прежнему ощущая все услышанное как сновидный сюрреализм, Филиппов покинул стены института и пошел побродить по Академгородку.

Лев Петрович Красный, Лев Петрович Красный, шел и бормотал он. В другом городе прохожие приняли бы его за помешанного, но здесь, на асфальтированных дорожках научного городка, такие, о чем-то рассуждающие сами с собой ученые — не редкость. Никто из старожилов и не обратил на Филиппова никакого внимания; только в проехавшем «Мерседесе» один из короткостриженых сказал другому: «Глянь, Петруччио, на того вон джинсового мужика. Ученый! Идет, сам с собой балаболит. Они все тут малость тронутые». Но в голосе говорящего звучало не презрение, а восхищение, однако, этого Филиппов даже не мог предположить. Иномарок он принципиально старался не замечать, такой нестерпимый зуд зависти вызывали они у него в мозгу.

Лев Петрович Красный, глухо бормотал он. И вдруг приостановился: «Красный Лев.». У него резко изменилось выражение лица. Это же значит, простучало в голове, что я дошел!.Это был он! Певчая птичка моя в ванной ты не догадываешься о том, что носишь в себе! Остается только овладеть. Но как, к а к овладеть?! Только стать е ю. Полностью стать. Чувствовать, что я не Филиппов, а Кавелина Анна. Вот, я уже иду ее походкой, ага, так, наклоняю голову, улыбаюсь… Я — Анна Кавелина. Я— Анна Кавелина. И тогда в момент ее физической смерти, я овладею тем, что так долго искал. О смерти Анны он подумал как о чем-то само собой разумеющемся. И снова стал ощущать себя только Филипповым Сутуло побрел. Снова остановился. В ней никогда бы не было ничего, если бы не я. Трансмутация произошла только благодаря мне. И то, что получилось, не только ее, но и мое! О н о возникло только в н а ш е й с ней страсти. Значит, если она покидает наш бренный мир, все то, что в ней, должно принадлежать мне. Но как забрать? Если я становлюсь ею и… Я поймаю э т о в миг ее смерти. Только не пропустить.

Все последующие дни Филиппов походил на безумца.

Марта, глядя на него, перешептывалась с Ольгой. Заехал как бы между прочим старик Прамчук. Наверное, Ольга позвонила ему. Собака соседей шарахнулась от Филиппова и завыла.

Т о л ь к о н е п р о п у с т и т ь.

Он позвоним Карачарову, попросил несколько дней отпуска. Болею. Тот согласился, посмеялся в трубку

— Не пропустите, Владимир Иванович, начало строительства! Не каждый век пирамиды возводятся, а!

— Да, да, — пробормотал, — именно, именно — не пропустить…

К Анне он поехал днем. Был уверен, что она — дома: вчера подала заявление об уходе. Филиппов узнал об этом от институтского слесаря. Тот, проходя мимо, произнес: «Карачаров заявление Кавелиной подмахнул … Вот и мне уже здесь больше делать нечего» Филиппов глянул на него ошалело и сначала ничего не понял. Но, когда сообразил — Анна — то уволена! — рванул к ней домой.

В голове его плясали черные и вертлявые «еще» и «уже», сначала они просто скакали по его мозгу, потом стали тянуть — каждый на себя — ось, на которой крепились две, испещренные кратерами и узкими извивами, мягкие полусферы, тянуть так сильно, что ось страшно зазвенела и, казалось, вот— вот разорвется…

Однако Анны дома не оказалось… Тогда Филиппов, звякнув к старику — соседу, забрал у него ключи от ее квартиры, привычно сунув тому в желтую сморщенную ладонь мутную сотенную. У него с Василием Поликарповичем, после смерти Анниной матери, возник такой договорчик. Доверчивая, Анна оставляла всегда у старика второй экземпляр ключей. Вдруг приедет внезапно моя сестра, говорила она или… А Филиппов давал старику деньги на выпивку и дважды, в отсутствие Анны, обследовал ее скромненькую квартирку. Впрочем, она бы и так, без всякого секретного сговора с соседом, наверняка сама отдала бы Филиппову ключи, попроси он ее об этом. Но этого он не хотел — напридумывает себе сразу чего не надо, проговориться какой-нибудь приятельнице, той же Елене…. к чему?

Но сегодня ему было уже все равно. Уже!

И это «уже» так сильно вдруг потянуло за мозговую ось, что Филиппов, убирая на лестнице подъезда в карман кошелек, покачнулся, как пьяный. Только он успел открыть, а потом снова закрыть дверь, только прошел в кухню, чтобы поставить чайник, снова раздался звук открываемого замка. И в квартиру влетела Анна. Смертельно бледная, испуганная, упала она в свое стареньком кресле.

Филиппов вышел из кухни и встал в проеме между коридорчиком и комнатой.

Сначала она молча смотрела на него: в ее посветлевших глазах застыл ужас.

— Ты видел? — неожиданно спросила она, показывая в сторону окна. — Смотри же, смотри!

— Что? — Как ни всматривался он в давно немытое стекло, ничего не заметил.

— Два наших тела, соединившись, покинули нас…Гляди! — Она вскочила с кресла, быстро снова села. По ее запавшим щекам текли слезы. У когда-то пухлых губ собрались иголки морщин.

— Что мы будем делать без них? Они улетают от нас… навсегда.

Он не сильно обратил внимание на ее слова — фантазия. Страдает, бедная. Одна она, совсем одна.

Никому не нужна ты, Анна, тут же подумал радостно. Идиоты. Если бы они только знали, ч е м ты владеешь, ч е м скоро буду владеть я, если бы они только могли предположить, ч т о мы с тобой создали нашей страстью. Конечно э т о должно достаться мне.

— Анна, золотая моя, прошептал он, наклоняясь к ее плечу. Он встал на колени перед креслом, обнял ее худые бедра…

— Володя, а мы станем мужем и женой? — Вдруг спросила она, робко на него глядя. — Когда-то ведь ты говорил — вот, подниму детей и тогда мы с тобой родим дочь.

— Золотко мое, прости, но у меня уже есть дочь, — прошептал он, — и Ольга родила без мужа, слабенького такого парнишку, нужно помогать. Какие уж нам с тобой дети.

Она не закричала, не вскочила с кресла — она побледнела так, что белая стена, когда он перевел на стену взгляд, показалась ему красной. Он понял: она убита. Ее больше ничего не ждет. Она не сможет петь. Не сможет смеяться. Не сможет спокойно и радостно болтать по телефону. Не сможет свободно смотреть вокруг.

— Лучше умереть, — крикнула она.

— Может быть, — прошептал он, — может быть… — Она глянула на него одним из своих странных нездешних взглядов и стала, как-то криво, точно Лера, покойная подруга Марты, вставать с кресла…

— Прости меня, сказал он, поднимаясь с колен. Я пошел.

— Уходишь?!

— Увидимся т а м, — глухо сорвалось с губ.

Он пересек комнату, потом небольшой коридор. Если я вернусь, она выживет, стукнуло в мозгу. И я н е п о л у ч у. А я только ради этого страдал. Она принесла мне одни мучения. Она разрушила мою семью. Он уже спускался по лестнице. Навстречу попался прихрамывающий сосед. Он был нетрезв: сотенная ненадолго задержалась в его руках.

— Как там Анна Витальевна? — приостановился он и заговорил так, будто они с Филипповым сегодня еще не виделись. — Еще дома А говорила, что собирается уехать в дом отдыха.

— Сегодня уезжает, — выдавил Филиппов через силу — и заторопился вниз. Теперь страшно потянуло за его мозговую ось ухмыляющееся «еще».

Она мучила меня своими изменами и увлечениями, она отравила мне отношения с шефом, она унизительно жалела меня!

Он шел по проспекту, серому мрачному проспекту, по которому ходил, наверное, тысячи раз. Сновали пешеходы, куда-то мчались машины. Мерзкие морды, сытые и голодные, но все мерзкие, мерзкие, мерзкие… Насколько выше, прекраснее, чище вас всех моя Анна! Пусть не станет тебя, но то, что мы создали нашей с тобой любовью — будет м о е, в о м не!!! Я стал тобой, Анна, я — это ты.

Господи, точно целую вечность я бегу по этому хмуровзорому проспекту! Я чувствую такое горькое отчаянье! Такую муку! Лучше бы покончить с этим бесконечным бегом раз и навсегда.

Филиппов помчался, не разбирая дороги. Сейчас! Желтая, желтая труба.

Где мой шарф? Красный! Вот он!

Филиппов упал на скамейку и с силой затянул на себе свой бледно-серый шарф.

Стало так больно в груди. И тяжело дышать. Золотые искры вспорхнули над ним, он подпрыгнул, как зверь, норовя схватить сверкающее, порхающее, летящее золото.

Нежное женское лицо склонилось над ним:

— Вам плохо?

Он открыл глаза: в дверях палаты маячил Сурен Арсеньевич, а возле кровати стояла молодая и очень симпатичная медсестра.

— Вам очень плохо? — Переспросила она участливо.

— Плохо? — Он попытался привстать. И все вспомнил. Он вспомнил, как он, будучи не Филипповым, а Кавелиной Анной …

И Красный Лев, распавшись на миллионы крохотных сверкающих золотых искр, рванулся из нее на волю. Малиновый звон на заре… Поет? Кто? Старая, старая песня.

Умчался на волю. Не — ее — т. Филиппов все-таки привстал на постели. Не може — е — е т быть! К т о — т о оказался с ней р я д о м, кто-то успел до меня, я чувствую, кто-то успел до меня, кто-то завладел м о — о— о — и м! — он завыл. Позвали срочно Сурена.

— Лихорадит его, — сказала молодая медсестра, трогая лоб беснующегося Филиппова. — Да у него по-моему за сорок!

— Я найду, я найду, я убью, он отдаст мне золото, оно мое, мое! — Кричал и метался в белых простынях Филиппов.

— Надо его фиксировать, — решил Сурен Артемьевич, — а то чего бы… ну и…. понятно.

Сурен часто говорил междометиями и обрывками фраз. Но все в больнице давно научились его понимать.

— Ну прям как в кине, — проскрипела сердитая старая санитарка, та самая, что когда — то делала уколы Ирме Оттовне, а теперь помогала привязать руки и ноги Филиппова к железным спинкам кровати, — как ее там, вчерась глядела, а «Золотая лихорадка»!..

Дня через три, когда Филиппов пришел в себя и даже почитывал местную газетенку, явился тесть.

Он закрыл дверь в палату, взял табурет, подсел к кровати.

— Вот что Володя, — заговорил задумчиво и сочувственно, — Кавелиной Анны больше нет. Это случилось в понедельник. Ты был у нее за несколько минут до ее гибели… Тебя видели. Свидетели есть. Но это ерунда. Главное, Карачаров утверждает, что она вела подробный дневник. Очень подробный. Он уверен, что дневник ее ценен. И намеревается найти дневник и опубликовать. Ты понимаешь чем это грозит?! Марта…

— Понимаю, — прошептал Филиппов.

— Так вот, скоро приезжает сестра Анны и тогда, даю голову на отсечение, дневник окажется у Карачарова в руках. Этого бы не хотелось. У тебя растут дети. Так что прошу тебя, Володя, дай мне ключи от квартиры Анны, дневник этот нужно ликвидировать.

— У меня нет ключей батя, я брал их у соседа, — с трудом вымолвил Филиппов — и заплакал.