Еще один потенциальный покупатель должен был придти завтра утром. Или покупательница. Мне все равно. Мне стало казаться, что заклятая квартира, как тень, уже не может оторваться от меня: мертвые ухватились за меня крепко, я — их единственный способ говорить с миром, да, они станут охранять меня, но не отпустят, пока я не выполню их волю. Их волю? Какую? Что за бред приходит в мою голову?
Гостиничный номер, освещенный скромным полукругом вечернего бра, точно одинокое жилище смотрителя маяка, тихо гудел, отзываясь своей рассохшейся декой далекому, надвигающемуся шторму. И тело вынесет к моим ногам.
Господи, опять бред. Наверное, я уже сплю. Сплю? Я присела на кровати. Нет. Еще нет. Самый таинственный промежуток между явью и сном порой приносит нам отзвуки чужих жизней, обрывки голосов и фрагменты незнакомых пейзажей, темные лица, не виденные никогда или встреченные случайно и тут же потерянные в толпе, отзвуки, отблески, оклики.
Зачем ты окликнула меня, моя сестра? Лучше бы ты и вовсе не вспомнила обо мне, пусть моя мысль и покажется тебе дурной, и завещала все своему верному Дубровину. Твой зов оторвал меня от Максима… Но самое ужасное — не только от Максима, а — судя по моему предсонному бреду — и от самой себя!
Верный Дубровин. Когда я попросила его пойти завтра со мной показывать квартиру, он согласился мгновенно. Буду помогать вам во всем, сказал он, растягивая рот в улыбке, в чем смогу. И в самом деле, в его мимике было что-то клоунское: рот смеялся, а глаза печально и скорбно вопрошали. О чем? Кого? У меня мелькнула подозрительная мысль: не прячется ли за его гротескным выражением чувств заурядное бесчувствие? Клоуны, шуты и пародисты принадлежат миру кривых зеркал. И в моей реальности, стремящейся к ясности и прозрачности, им нет места. Кривое отражение — пусть самое насмешливое и озорное — только разновидность тени, не способной существовать сама по себе. Но и жалкое высокомерие шута, и вызывающий мазохизм клоуна, и самоуверенная вторичность пародиста не таят, как мне кажется, той запредельной глубины, которыми наделены тень и зеркало, поскольку они обращены к зрителю и только к нему, и его признания — пусть в форме отвержения и даже насмешки — страстно жаждут. Тогда как самопародия даоса обращена к собственному отражению и потому, точно змея, кусающая свой хвост, скрывает под собой вечный символ.
Так или почти так думала я, сидя в машине Дубровина, который заскочил в магазин, оставив ключ в пятаке зажигания. Ключик серебрился, как сосулька, казалось, сейчас он растает и стечет на пол — кап-кап… И Дубровин растает. И город, в котором я торчу, никому не нужная и отчужденная даже от самой себя, исчезнет как повторяющийся сон, из которого долгими ночами так трудно было выбраться.
Мы ехали с Дубровиным показывать квартиру. Быстрее, оказывается, было дойти пешком. В те три квартала, что отделяли гостиницу от моего старого дома, уместилось пунктов пять, куда Дубровину нужно было заехать. Последним оказался небольшой универсам, находящейся прямо напротив арки, и легче было выйти из машины, перебежать через дорогу и открыть дверь подъезда, чем сидеть, тупо уставившись на готовый пролиться весенней водой маленький ключик, ожидая Дубровина. Но когда он появился, неся целые пакеты всевозможных деликатесов и, запыхавшись, объясняя, что он придумал отметить наше с ним знакомство после того, как мы покажем квартиру клиенту, его задержки и суетливость я легко простила. В этом сумрачном городе мне всегда недоставало именно праздников. Так пусть он будет. Пусть даже устроенный Дубровиным, который окажется только тем, кто доставляет приятное, не занимая ни души, ни ума, ни воображения, как веселый и присевший зачем-то за соседний столик ресторанный метрдотель. В принципе мое любопытство к Дубровину объяснялось только тем, что он был так близко дружен с сестрой. На вечер я могу об этом и забыть. И просто посидеть, просто поболтать, просто посмеяться и вкусно поесть. Разве так уж плохо?
На этот раз квартиру смотрела женщина. Она не стала вдаваться ни в какие детали: ни ремонт, ни перекрытия, ни старый кафель в ванной ее не интересовали, она обежала квартиру, просвистев фалдами кожаного пальто, хлестнувшими по светлым обоям коридора, и, остановившись напротив Дубровина, быстро проговорила:
— Я согласна. Сколько? — Женщина, явно, экономила слова. Интересно, к деньгам она относится так же?
— Не я продаю, — сказал Дубровин. — Вот хозяйка
— Ну и?
— Я назвала сумму.
— Ммм. Подумаю
— Покупательница простилась и вылетела из квартиры.
Я прошла в комнату и устало села в кресло. Никогда не уставая на работе, способная, гуляя, пройти пешком почти все центральный улицы и проспекты, я буквально валилась с ног, едва начинала заниматься этой заклятой квартирой. Наверное, ее продажа требовала от меня слишком больших эмоциональных затрат.
Дубровин стоял в дверях, глядя на меня пристально: на миг с него спала неестественная гротескность. Маленький и жесткий тиран, напоминающий… кого? Роберта Эйхе. Так подумалось мне. Впрочем, все — чушь, человека не объяснить.
— Как вы думаете, Сережа, — заговорила я, почти беспомощно, — мы продадим квартиру?
— Вы продадите. — Он заменил «мы» на «вы», но не случайно — какой была моя оговорка — а намеренно: выделил голосом и сопроводил убедительным взмахом руки.
— Эта женщина купит?
Он пожал плечами.
— Хоть бы купила, — вздохнула я. Мне хотелось пожаловаться на свое одиночество здесь, и поделиться с ним страстным желанием уехать как можно скорее, и даже рассказать ему о Максиме, с которым все получилось так нелепо….
Уже на следующий день я знала, что совершила ошибку, приоткрыв Дубровину дверцу в свою личную жизнь и дав ему возможность увидеть: с Максимом, возможно, только временный, но разрыв, и сейчас я совсем одинока. Это подействовало на него как сигнал пистолета для бегуна: он рванул за мной следом, поставив целью разрушить здание наших отношений с Максимом, и так, на последнем этапе строительства, внезапно давшее трещину, — теперь до основания!
Что меня дернуло за язык? Желание вызвать у него ревность нежным рассказом о Максиме? Дубровин был мне полностью безразличен. Надежда, что Дубровин мысленно встанет на место Максима и сможет объяснить мне его реакцию, а, может быть, и окажется в состоянии помочь мне помириться с моим экс-женихом? Как такое вообще мне могло прийти в голову? Или это было стремление вскружить Дубровину голову, чтобы потом рассказать Максиму? Но подобных крючков я в запасе не держу — не мой стиль.
Прошло всего несколько дней; я полулежала на кровати в гостинице и думала. Нет, ни одно из этих объяснений не подходило. Крохотная декоративная перчаточка-брелок могла быть натянута с грехом пополам на мой мизинец, но вся ладонь по-прежнему оставалась открытой… Неужели, незаметно для себя, я уже с о с к о л ь з н у л а со своей дороги и побрела, еще того совсем не понимая, тропой сестры — и мое отношение к Дубровину уже не было м о и м, а было именно отношением е е?! Ведь если она поверяла Дубровину все свои заветные мысли и чувства, значит она любила его, испытывала к нему доверие и сестринскую нежность. Кому мы открываем дверь в свой внутренний мир — только самым близким людям, ведь так?
— Мы и не простились с Анной, — как-то промолвил Дубровин раздумчиво, — а ей, наверное, хотелось бы увидеть меня перед тем, как…
— Вы долго не виделись?
— Я уезжал. А когда приехал, в общем…
— Понятно.
— Я очень соскучился по ее лепетанью. Она, конечно, пока меня не было, тоже скучала. — Какая-то фальшь скрывалась за теплыми словами Дубровина о сестре. Я уже понимала, что, подчинившись чему-то, пока мне непонятному и совершенно неопределимому, неосторожно попала в оставленную сестрой тень ее отношений с Дубровиным, но его неискренность, которую я чувствовала всей кожей, вызывала во мне что-то похожее на легкое отвращение. И, когда мы с ним стали почти неразлучны, струйки отвращения иногда, точно ящерки, вытекали из крохотных, но все же существующих, щелей между мной и лицом моей сестры, все плотнее натягивающимся на мои черты — словно в чем-то повторяющая мои черты, но все-таки чужая маска. Впрочем, наверное, все произошло раньше, и встреча с княгиней Хованской, еще более потусторонней, чем моя сестра, ибо все подлинные князья Хованские не смогли переступить рубеж девятнадцатого века, как раз и обозначила символически полную, хотя даже мной не до конца осознаваемую, капитуляцию моего «Я» — неглупого, сомодостаточного и жизнерадостно-уравновешенного.
А в тот вечер с Дубровиным случилось вот что: он, как ловкий циркач, достал из сумки пачку сигарет — и я, никогда не курившая, з а к у р и л а! Казалось бы, что особенного — миллионы молодых женщин иногда, выпив бокал неплохого вина или чашку кофе, пробуют и легкую сигарету. Но то — в обычных ситуациях. А для меня та, первая сигарета с Дубровиным, оказалась грозным сигналом, что эта женщина, сидящая в чужой мне позе: положив ногу на ногу в кресле с тонкой длинной сигаретой в руке, — не я, а д р у г а я, и мое «Я» уже грозит полностью исчезнуть: и не только лицо — под все больше приникающим к нему лицом Анны, но и даже тело, которое сжалось, спряталось вдруг под телом сестры, генетически родным, но все-таки и чужим, надетым на меня, точно скафандр.
Пойманная жесткой сетью птицелова, веселая птица, затрепыхалась, забилась…
И вот прошло несколько дней. Пытаясь хоть что-то понять и решить, что же делать дальше, я наблюдала из окна гостиницы долгие облака и думала, что из ловушек, расставленных Дубровиным, я могу свободно вырваться! Точнее, могла бы, если бы… Что? Если бы не ж е л а н и е Анны. Желание чего? Я ощутила ее боль и ее тоску. Неужели причина только в ее, оставленных здесь, чувствах? Или ключ к пониманию того, что происходило со мной сейчас, в чем-то другом, еще более странном, необъяснимом и еще более важном? В конце концов, я могу прямо сейчас встать, одеться, поехать в аэропорт, купить билет на любой самолет и улететь домой. Могу?
Я быстро вскочила и набрала номер справочной Аэрофлота. К моему удивлению, я дозвонилась тут же. Но — напрасно. В связи с метеоусловиями, ответили мне, все рейсы отменены.
Я положила трубку телефона.
Метеоусловия? Какие? Метель? Буря?
За окном мертво белели неподвижные облака.
Значит, не могу.
И снова вечер за вечером интересная, бледная женщина сидела в кресле Дубровина и курила… И снова говорила о Максиме… Описала его (и Дубровин поморщился), лестно охарактеризовала его (и Дубровин чему-то затаенно улыбнулся), призналась в любви (и Дубровин поднял брови), и объяснила, что любовь с Максимом взаимна. И Дубровин налил в бокалы вина. Что было дальше? Дальше было так: они с Дубровиным поцеловались.
И я догадалась, а точнее почувствовала, что у моей сестры, как говорится, был с ним секс: почему-то она не ограничилась только интимными беседами со своим маленьким духовником. Не его ли она любила, захваченная романтической страстью к другому?
Анна, — выдохнул его рот и слова показались мне написанными на воздухе комнаты, а совсем не высказанными вслух, — ты жива, это ты, зачем ты обманываешь меня и называешь себя другим именем! Анна! — Его профиль дятла ткнулся в мое ледяное плечо.
Он полусумасшедший, со страхом подумала я. В этом городе все — или призраки, как Хованская, или сумасшедшие, как Дубровин, или алкоголики, как Иван. Этого города не существует на карте, он существует в иной реальности. Нет, пока не поздно — бежать! Нелетная погода не может длиться… сколько?!
— Анна, — снова прошептал Дубровин.
И, хотя между мной и Анной оставалось спасительное для меня психическое и физическое пространство, потому что сестра не хотела моей гибели, м о е личное время вдруг точно застыло, как вытянутые белые облака.
Я снова смотрела на них из окна гостиничного номера. Ни малейшего движения не было в их снежных перьях.
Покупательница квартиры так вечером и не позвонила, а утром я уже стояла у авиакассы и покупала билет домой.