Лев, глотающий солнце

60

Филиппов и раньше, когда состоял в любовных отношениях с Елизаветой, находил у себя некоторую паранойю, усиливавшуюся в дни его тихих загулов, кстати, ему самому казавшихся «буйными», и, особенно, после оных: часто ему мерещилось, что «люди Прамчука-старшего» следят за каждым его шагом, а в последний запой Ярославцев, встреченный в Летнем саду, представлялся действительно отцом Анны, а, кроме того, главой тайного правительства Земли, причем управляющего миром исключительно путем телепатической связи. Филиппов придумывал, лежа в палате у Сурена, как ходит где-то в горах по небольшому саду, культурный такой старичок — Ярославцев и то одну веточку поправит, то цветочек подрежет. И все действия свои безобидные мыслями сопровождает. Вот здесь, думает, надо поправить. И тут же правительство той страны, которую эта веточка символизирует, поправляет какой-нибудь закон, улучшая жизнь своих сограждан. А вот сорняк, вырвать его, хищника! И, глядишь, в другом месте уже бомбы кидают. «А здесь полить надо». Поливает — и третья страна начинает расцветать, расти и крепнуть… Очень занимательная получалась история.

Правда, сначала Филиппов пугался своих полубредовых фантазий и отгонял их от себя, но постепенно собственная паранойя начала ему нравиться: она все-таки раздвигала границы обыденности, прибавляла какое-то иное, пусть нездоровое, пусть пугающее измерение к привычным. И то, что Филиппов никогда до конца не мог понять, как ни анализировал свои идейки, бред они или не бред, к примеру, вправду ли Прамчук кое— кому приплачивал, чтобы знать каждый шаг своего родственничка или нет, лишало жизнь той простой, бытовой, замкнутой определенности, которая, возможно, могла оказаться гораздо страшнее личной, артистически приправленной, паранойи. Все последние годы, когда работа стала простым получением денег и доступным решением теоремы честолюбия, Филиппова уже ничто иное и не интересовало: только деньги и власть. Денег всегда не хватало, а власть, под колпаком у Прамчука — старшего, слегка припахивала самообманом. И Филиппов при трезвом взгляде в психологическое зеркало, видел себя лишь набором мнимостей, причем неинтересных, банальных мнимостей. И тогда именно его художественная паранойя начинала ему казаться чем-то значительным, оригинальным, выделяющим его из толпы двуногих… А единственной ценностью — ядром паранойи — всегда и в минуты хмельные, и в долгие месяцы трезвости выступала Анна.

Да, только Анна. Живая, талантливая и… не такая, как все. То, что она никогда никому не завидовала, просто потрясало его. Она не хотела быть ни женой миллионера, ни кинозвездой. Ей ни разу не пришло в голову как бы случайно завести его в ювелирный и показать немудреный браслетик тысяч за тридцать. Она не плела интриг, не выискивала выгодных женихов. Филиппов вообще долгое время не мог найти у нее ни одной слабости, свойственной всем людям и в особенности женщинам. Она не сплетничала, она не осуждала, она смотрела на каждого человека так, что тот начинал видеть себя прекрасным. И когда Филиппов впервые открыл, что она смотрит т а к и м и своими глазами на всех, ему сразу захотелось, чтобы взгляд этих волшебных линз всегда, в каждую минут дня и ночи, был направлен только на него. Или — ни на кого.

При ней переставлю болеть. При ней отступал душевный мрак. При ней сразу появлялось желание жить. И петь, и смеяться, как дети.

Или… или все-таки это просто любовь?

Он мучился и не находил ответа. Но, когда умерла ее тетка, паранойя расцвела, как тропический сад: ведь это я х о т е л, чтобы Анна осталась вдвоем с матерью ведь это я п р е д с т а в и л тетку, лежащей в коробке, как докуренная сигарета! Такова сила моего желания, мощь моей воли. Я могу в с е.

Теперь в зеркале души отражался не носатый, склонный к выпивке, бездарный карьерист, а все чаще Филиппов видел себя именно таким, но чуть ли не сверхчеловек! И Филиппов сладострастно улыбался в усы, наблюдая как растет и расширяется на цветастых обоях его тень.

Но и на Солнце бывают пятна: он открыл в Анне одну слабость, слабость, которая одновременно была бы и ее силой, направь ее Анна рационально в нужное русло, озаботившись своим выживанием и процветанием: Анна любила мужчин. Нет, даже не мужчин, которым и сама нравилась безумно, Анна любила любовь. Она, как наркоман, всегда нуждалась в допинге влюбленности. И могла любить встреченного мужчину всего один день, а потом забыть о нем навсегда. В такой день она часами говорила только о нем, слушала музыку, и музыка была им, ее мимолетным новым любимым. А как горели у Анны глаза, как пылали щеки!..

Как-то она призналась Филиппову, что у нее есть старый друг, которому она как дневнику доверяет все свои влюбленности… Филиппов быстро вычислил этого субъекта: некто Дубровин. И, конечно, возненавидел его страстно. Мало того, что Дубровин знал об Анне больше, чем Филиппов, пусть только об одной стороне ее жизни, может быть, она открывала ему и некоторые интимные детали, утаивая их от Филиппова, который мог бы даже невинный её поцелуй воспринять как измену, но, вполне возможно, у нее с Дубровиным был какой-то особый тип связи, скорее всего вовсе не платонической, этакая дружба-любовь, что могло развиться в любую сторону, даже в брак. А этого бы Филиппов не пережил. Да. Он уже понял это. Понял, когда тетка Анны ответила: «Ее нет дома. Они с Сашей ушли на концерт» Умру, как Василий, если она выйдет замуж и уйдет от меня, мелькнула мысль. А бесстрастная тетка положила трубку. Всех старых дев надо… И в сердце вонзился острый кол.

Василий, старый школьный товарищ, воспитал приемную дочь и умер через несколько дней после ее свадьбы. Он так и сказал Филиппову: «Не пережить мне ее замужества. Так люблю». И не пережил.

Эта связь Анны с Александром Абдуллиным как раз и помогла Филиппову обнаружить ее слабость. Абдуллин был достаточно популярной фигурой, художником, часто выставлявшимся в Доме ученых. Вычурная такая мазня, которую Анна считала чуть ли не гениальной. Она ведь в каждом видела золотую искру. Именно в Доме ученых Анна с ним и познакомилась. В то же самое время сам Филиппов путешествовал с Людмилой по Северной Пальмире. И потому роман этот, с художником — бородачом, которого называли интеллектуальные дамочки сатиром, а сплетник Дима, как выяснилось, большой любитель живописи, Казановой, роман этот Филиппов Анне простил. Но простреленный навылет из телефонной трубки ее признанием, понял раз и навсегда: любой ценой! Любой ценой сохранить Анну, отрезать ей крылья, опутать ноги, уничтожить всех, кто может ей помочь убежать.

Абдуллин отпал как-то сам собой. Всего его экзотического обаяния хватило только на год. И другие так отпадали, как сухие листья. А вот Дубровин остался. Вернувшись ил Питера и придя после завала в себя, Филиппов навел о Дубровине справки: был женат, официально не разведен, но с семьей не живет. Царапает что-то вроде диссертации, научные статейки по психологии и социологии пишет, но существует на деньги от продажи машин. В порочных связях, как говорится, не замечен.

Опасен.

Что его связывает с Анной!?

Не может ли на ней жениться?

Позвонил своему старому знакомому, главному редактору журнала «Новое: наука сегодня и завтра.», сказал, что есть такой одаренный, некто Дубровин, а у него неплохие статьи, знакомый, хороший, кстати, мужик, отец четверых сыновей, обрадовался: напечатаем! Его сотрудница позвонила Дубровину (Филиппов следил, как Пинкертон, шаг за шагом), попросила у него статью, статью, возможно, под влиянием филипповской рекомендации нашли неплохой и поставили в мартовский номер. И вот тут Филиппов приготовил для Дубровина смертельный номер: он уговорил главного срочно поставить статейку Анны вместо научных выкладок Дубровина, и сам позвонил Дубровину, извинился перед ним от имени журнала, благо, был членом редколлегии, ласково сказал, так мягко и по-доброму, что, к сожалению, хотя его работа очень интересная, содержательная, но публикацию ее пока придется отложить на неопределенный срок, поскольку «срочно журнал будет публиковать статью Анны Кавелиной в м е с т о вашей статьи».

Честно говоря, Филиппов о Дубровине думал лучше.

Гнилой оказался мужик. Начал кричать в трубку: «Она же — сумасшедшая! Кого ваш журнал берется печатать!», и трубку кинул так, что, наверное. она разбилась. Понятно, что Филиппов поставил мат. Но было грустно, будто после первой брачной ночи, когда ожидал девственную лилию, но вместо нежного белого цветка получил венерический букет.

Вспомнилось, как года три назад тот самый длинный белобрысый, Гошка, Георгий, который все-таки разошелся со своей женой-вампиршей и теперь где-то скитается, как тот самый Гошка сам отказался от доклада в пользу Анны. Доклад ее будет высший класс, сказал он, а я — что… Но и Анна с докладом в Доме ученых не выступила — Филиппов уже тогда боялся, покажется этакая, с длинными волосами, с глазами цвета туманной травы — и тут же какой-нибудь иноземный принц ее и украдет. Тогда особенно шведы в городок зачастили. Жила бы сейчас в богатейшем доме … нет, в Стокгольме я ее не представляю. В Париже. Только в Париже. Дура она. Ездила бы давно на новом «Линкольне». Разве может умная связаться со мной? Филиппов усмехнулся в усы: он недавно отрастил точно такие, какие были у кровавого вождя. И смаковал сходство. А теперь Анне уже тридцать! Даже чуть за тридцать. Уже вряд ли заморские бриллиантовые дали ей светят. Так— о. Попалась, голубушка. Он снова усмехнулся. Любимая моя.

Встречаться они стали чаще. О том, что Марта в интересном положении в семье решили из суеверия никому не рассказывать. Молчал он об этом и с Анной. Ольга, более болтливая, чем все Прамчуки, отбыла в столицу. Скучно ей с нами, сказал Филиппов жене, пооберет папашу и в путь.

Марта за сестру обиделась. Она сама, между прочим, умная и неплохой специалист, хорошо знает компьютер, и вообще… она замялась… и вообще — она свою фирму открывает. Сказала — и замолчала испуганно. Черный хохолок. Проговорилась значит.

— На какие же это денежки? А? — Злая досада охватила Филиппова: он горбатится на всю семейку, а Ольге Анатолий Николаевич достает такой куш, что можно фирму открыть. Ясно, что без помощи тестя, она бы и пискнуть о таком деле не смогла. Небось успел вовремя со своим братом закопать номенклатурные денежки под скелетом партии, а теперь оттуда и черпают.

— У нее там … — Марта запнулась. — …кто-то есть. Мужчина в общем. Отец никаких денег ей не давал.

Врут, подумал Филиппов мрачно. Уже и Марта стала врать. Как значит кормиться — они все ко мне, а как выгода засветила — я сразу стал чужим. Он посмотрел с ненавистью на холм живота: родит вот-вот, от меня родит, третьего уже, а от меня же семейные тайны скрывает. Небось тесть подучил дочек, как от мужей деньги прятать.

— А!? Подучил тебя отец, как деньги от мужа утаивать?! А!?

Марта в ужасе отскочила, стала пятиться к двери, преследуемая его бешеным взглядом.

— И почему тебя тогда спасли?! Прамчуковсвое племя!

Марта убежала, забилась в своей комнате в угол, она казалась ему сейчас безобразной — жалкая, брюхатая баба. Он постоял в дверях, хотелось подойти и ударить ее, разбить ее вымышленный мир, в котором она была верной и любимой женой хорошего неглупого человека, служителя науки, пусть бы разбилось и его прошлое и его настоящее… …и удавиться им назло, не оставив никакой записки. И оттуда, из небытия, каждый день, каждый миг звать: «Анна! Анна!», пока, наконец и она, измаявшись на Земле, полной скорбей и ненависти, не уйдет вслед за ним.

На желтой трубе.

Но и вновь все как-то вошло в привычную колею: институт, семейные ужины, долгие зимние ночи, встречи с Анной, потом Новый год.

Правда, появилась у Филиппова не то, чтобы идейка но фантазия, инфантильная, глупая, конечно, а для него, пожалуй, уж слишком глупая, он это понимал и сам, но тем не менее, влекущая: представлял он себя в гробу, не всего, только свое лицо, представлял сиреневые тяжелые веки, ввалившиеся щеки — и вокруг всех прамчуков — и старика, и его супругу, и Кольку, и Ольгу, и Марту, всех, кроме Романа и Мишки. И вот, когда институтские речи уже сказаны, когда Карачаров смахивает фальшивую слезу, через актовый зал идет Анна, она одета во все белое, а на длинной шее у нее алый шарф, и все сразу начинают возмущенно перешептываться, почему она оделась так — ведь это не свадьба в конце концов! — она идет к дорогому гробу, прамчуки невольно расступаются и она, наклонившись, целует Филиппова в застывшие губы. Занавес!

Представляя так, он стонал то ли от сладости мести, то ли от желания. Как мазохист— школяр…

В один из долгих зимних дней он был у Анны. И э т о произошло. Сначала он потерял ощущение своего тела, а потом, став огромной сильной волной, полетел куда-то ввысь, столкнулся с другой, еще более мощной, волной, слился с ней, и они вместе летели и падали, падали и летели куда-то …Ты знаешь, тайна эротической любви, по-моему, в том, что она преобразует человеческую материю в волны — человек приобретает волновую природу, и сливается с волнами мировой энергии, говорила ему Анна, когда они просто пили чай. Ее подход ко всему только как к материалу для исследования угнетал, но и восхищал его. Но сегодня Анна молчала. Он сначала видел перед собой ее прекрасное лицо, но и оно — растворилось, растаяло, стало белой кудрявой дымкой над вздымающейся водой… И, наконец, совершенно забыв, кто он, откуда, потеряв малейшую память о своем грубом человеческом естестве, он стал как-то странно расширяться, расширяться — и вдруг, точно лопнула больная оболочка мира, и немыслимый свет полился на него, и он, Филиппов, был сам этим великим, великолепным, звучащим, как огромный солнечный оркестр, льющимся, текущим заполняющим все уголки Вселенной, невыразимым, несказанным светом…

А когда он очнулся, полуслепым взглядом отметив, что капли с его лба, падают на влажную грудь Анны, он понял, что почти достиг: они уже едины, неразрывны, они — одно, как свет и тень. И странный, темно — синий блик поплыл по светлым обоям…

28 ноября.

Только что ушел Володя. Как всегда, он не остался ночевать. И я не виню его. Все — таки дома — дети. Но то, что я сегодня с ним пережила, не буду описывать. Сначала, кода мы пили чай, он сказал мне, что я — его жена. Жена не та, которая записана в паспорте, а та, которая в душе. Это его слова. А потом …

— Ты — это я, — сказал он мне в дверях. — И черный его силуэт на фоне желтого прямоугольника открытой двери показался мне в этот миг моей собственной тенью.

Но вышел сосед, Василий Поликарпович, сопровождаемый своим новым приятелем, неким Иваном, Филиппов, мне показалось, вздрогнул, наверное, от неожиданности, поспешно простился и поспешил по ступеням вниз… А внутри у меня точно возникла сосущая воронка — воронка пустоты.

29 ноября.

И все — таки — об эротической любви.

Вся наша культура, точнее цивилизация, да, именно цивилизация построена на идее, что желание физической близости вызывает тело. И потому вся реклама построена на культивации женской, реже — мужской, красоты, именно физической. Ноги, грудь, а также все остальные места, подаются и по телеэкрану и на журнально-газетных страницах, с приправами и без. И вполне возможно, существуют, и в достаточном количестве, люди, реагирующие именно на телесные признаки — и только на них… Это — совершеннейшие примитивы, или те, кто по тем или иным причинам полностью лишен физической близости: к примеру, юноши, призванные в армию и служащие там два года. Но истинное — и страстное, и неодолимое эротическое чувствование вызывается отнюдь не телесными признаками, они — всего лишь более или менее удачный костюм, который прикрывают именно то, что тянет, как магнит, сильнее магнита, тянет, как сама жизнь — человеческую с у т ь. Потому что истинное влечение — это желание полного, а не только и не столько даже телесного, слияния — слияния двух человеческих существ. «Я хочу быть с тобой», постепенно переходящее в «я хочу быть тобой» — это формула Эроса, восходящего (или нисходящего) к глубинам бессознательного, Эроса, который способен разрушить полностью человеческое «Я» и так же способен возродит его вновь — уже иным. Эрос — проводник Эрос — сталкер. Я знаю ту т о ч к у, за которой открывается в с е. Откуда знаю я? Мне кажется, я родилась с этим знанием, но только сейчас открыла его в себе. Благодаря Владимиру. Туда и ведет он, мой Эрос, туда, туда, где хранится магическая с и л а. Ты, Владимир, будешь способен понять и познать, овладеть и трансформировать, достичь всего, чего только пожелаешь… Такова сила истинного синтеза — дверь в тысячи миров…Я люблю тебя. Я все тебе отдам… Пусть я стану только ключом к той двери. Пусть, едва она отворится, ты выбросишь меня и я потеряюсь в траве, и ты перешагнешь через меня, забыв навсегда. Я сослужу тебе службу. Ты обретешь искомое, великую тайную силу, силу жизни, а я знаю — только э т о г о ты ищешь, только э т о г о ждешь. Потому что люблю.

30 ноября.

Перечитала вчерашнее. Это — бред. Откуда он идет ко мне?