Лев, глотающий солнце

46

С момента исчезновения Василия Поликарповича прошло уже недели три. Впрочем, я могла и ошибаться. Если бы мне сообщили, что в этом городе, городе моего детства, время течет как-то по-иному, меня бы это вряд ли удивило: я теперь постоянно ощущала какие-то непонятные «выпадения» из одного состояния в другое, сначала воспринимавшееся как чужое, а потом начинавшее доминировать — так, что состояние, из которого я недавно выпала, как птенец из гнезда, уже вроде мне и не принадлежало. Путаница происходила не только с моими самоощущениями, но задевала и материальные предметы. Я могла умываться в ванной комнате Дубровина, крайней узенькой, облупленной, как вдруг мимо приоткрытой двери пробегала тень собаки, и я, подставив лицо теплой струе воды, мгновенно попадала в какую-то иную ванную, чистую и светлую, красивую и просторную, и м о я собака лаяла за дверью. Вытерев лицо и шею, стареньким вафельным полотенцем, я еще какое-то время бродила по д р у г о й квартире, но вспоминала через минуту, что у меня нет никакой собаки, что сейчас я нахожусь в чужом и холодном городе, что в данное мгновение брожу среди пыльных коробок и рюкзаков Дубровина, что квартира никак не продается, покупатели ходят почти каждый день, некоторые соглашаются, но потом почему-то отказываются… и так уже — сколько? — и тут я переставала плести эту грустную вязь… сколько дней, сколько дней…

Иван, приятель Василия Поликарповича, резко бросил пить. Старик исчез после их тихого вечернего выпивона, посвященного прощанию Ивана с одинокой жизнью вдовствующего графа в изгнании. Иван рассказал, не без скупой мужской слезы, наверное, что встретил тоже одинокую — и романтичную! — женщину и теперь собирается жениться. Наверное, признание молодого друга вызвало у старика некоторое досадное раздражение. Правда, он пропел ему, безбожно перевирая мелодию, «Прощальный ужин», однако, когда Иван уходил, старик так треснул дверью по стене, что посыпалась штукатурка.

— Обидно стало Василию Поликарповичу, но что поделать: его-то годики ушли — укатились под гору, — Иван закурил и покачал головой.

Мы сидели с ним в скромной забегаловке-однодневке, сильно и грубо подражающей «Макдоналдсу», который пока в здешних местах не появился. Когда я сказала Ивану, что уже много дней не вижу старого соседа, он, совершенно непритворно, удивился.

— Неужели на него так подействовало, что я решил завязать? — Он торопливо достал из пачки «Бонда» сигарету и закурил.

А как же насчет курения? Никотин — яд и тэ дэ и тэ пэ?

— Брошу, обязательно. — Иван самолюбиво покраснел.

Я сама нашла его и сама решила с ним поговорить. И не о Василии Поликарповиче. Мне как-то о не верилось, что со стариком что-то серьезное. Найдется.

Мне хотелось, чтобы Иван опроверг или подтвердил мои опасения: Анну з а с т а в и л и уйти из жизни. Хотя понимала: вряд ли я смогу узнать от уволенного эксперта, проводившего большую часть времени в алкогольном тумане, нечто определенное. Но у меня самой все последние дни была такая смутность и смута в душе: одно дело быть уверенной в том, что свой скорбный выбор сестра сделала сама, и совсем другое — предполагать, что некто заставил ее это сделать. И потому-то я решила все-таки встретиться и поговорить с Иваном. Больше мне говорить на эту тяжелую темы было не с кем.

Но выдавать Дубровина мне не хотелось. Зачем? Никакого следствия никто не ведет и показаний свидетелей не собирает. Имени Филиппова он не назвал, хотя без сомнений подразумевал именно его. Да, и нет у меня уверенности, что Дубровин подтвердил бы должностным лицам то, что говорил мне. Он и слова-то определенного не употребил. И, конечно, ничего бы конкретного не сказал следователю, от всего отрекся, легко найдя себе оправдание — мол, страсть есть страсть, она, как вещь в самой себе, непостижима, а, значит, и неподсудна.

— По-моему ваше предположение, Иван, имеет под собой основания, — сказала я, отставляя казенный стакан с недопитым кофе, — за тем, что произошло с моей сестрой, проступает замысел другого лица.

— То есть дело пахнет статьей? — Иван не то, чтобы оживился, но весь как-то подобрался. Он всегда, видимо, мысленно надевал служебный костюм, когда речь начинала идти о чем-то смахивающим на криминал.

— Да не пахнет, грустно сказала я. — в том-то и дело. Нет никаких доказательств, неизвестно к т о… но…

— Говорите!

— Но… в общем, один человек почти уверен, что ее принудили это сделать.

— Кто этот человек?

— Не могу вам назвать его имя, простите. И потом, я уверена, что он не станет повторять своих слов еще раз. У него вырвалось случайно.

— Ясно. — Иван помолчал, выталкивая дым ноздрями. — В квартире вашей ничего нового? Больше ничего не исчезло?

Как-то я успела забыть и об исчезнувшем полотенце, и о моей фотографии на ковре. Теперь я одна в квартире Анны не бывала — только с очередными претендентами на ее приобретение. Меня всегда сопровождал Дубровин.

— Да, по-моему, все так же.

— А вы проверьте. И, главное, вы дневник Анны дочитали?

— Еще нет. Но осталось немного. Она только сначала записывала все подряд, или почти все, а потом от случая к случаю, и, как мне кажется, только что-то очень для нее важное.

— Дочитайте сегодня… Сможете?

— Не знаю. Попробую.

— И завтра давайте встретимся вновь.

Я первая поднялась и хотела уже выйти из уличного кафе, но вспомнила о старике-соседе. И почувствовала такую острую жалость к одинокому никому не нужному человеку, что удивилась сама: ведь я знаю его так мало… он всего как полтора года переехал в наш подъезд… Полтора года? Переехал? Я. наверное, побледнела, потому что Иван посмотрел на меня с беспокойством и поспешно спросил: «Что с вами?»

— Бедный Василий Поликарпович, — проговорила я, пока моя рука нащупывала в сумочке пачку с сигаретами. — Найдется ли … —.

— Жаль, — выдавила я, поспешно выскакивая из кафе. — Меня затошнило. Это был страх.

(…)

Все будет хорошо, через полчаса думала я, медленно проходя через сквер, цветным пятном оживляющий серый, сталинской застройки, центр города. Уже цвела черемуха, было прохладно, но безветренно и солнечно, первые цветы проклюнулись на аккуратных клумбах. Я поглядывала вокруг, впитывая майские ароматы и яркие краски, пока моя душа не заполнилась до краев музыкой живительных запахов и переливами зеленого — животворящего — цвета. Мне стало хорошо. Мое тело точно зазвенело и в нем вновь — каждой клеткой своей — улыбалась всему миру, расцветающему вокруг, сильная и здоровая молодость.

Не надо печалиться, вся жизнь впереди… Была такая песенка во временя моего детства! Вся жизнь впереди, надейся и жди!

Настроение у меня — прости, сестра! — стало таким лучезарно-летучим, так мне стало спокойно, легко и свободно дышать, что все, долгое уже время мучащее меня: и разрыв с Максимом, и твой мрачный город, сестра, и шизофренический Дубровин с его капканом, предназначенным персонально мне(о, в такие светлые минуты все замыслы и помыслы знакомых людей предстают, как на ладони!), и старик, пропавший из собственной квартиры, и мой театр, из которого меня уволили в мое отсутствие, и Елена, которая довела Гошку сначала до бутылки, а потом и до психушки …

И тут я остановилась, как вкопанная. Все-таки спасибо тебе, речь, за добротные шаблоны. Именно — остановилась, как вкопанная.

Елена? Довела Гошку? А я-то, откуда это знаю? Я еще не дочитала… и не листала… и даже не просматривала по диагонали, что там дальше!

Яркий майский день как-то мгновенно превратился в чуть ли не октябрьский, серый и холодный. Белая куртка продувалась насквозь сильным, жестким ветром. Я, замерзшая и унылая, стояла перед своим старым, старым домом, возле двери которого суетился щупленький мужичонка, мастеря кодовый замок. Вот еще новость, зачем он здесь? Люди в подъезде, по-моему, самые обыкновенные, кинозвезд и поп-певиц нет, это же не столица, да и успевших за годы так называемой «перестройки» прихватить из казенных карманов кругленькую сумму, тоже, кажется, здесь не видать. Ну да ладно, пусть мастерит — подъезд станет чище.

Я прошла в сырую прохладу, стала подниматься по каменным ступеням… И в квартире было холодно: то ли ветер дул с той стороны, куда смотрели давно не растворяемые окна, то ли так остыли стены из-за мертвых батарей: уже отключили тепло.

Многозначительные размышлизмы обычно приходят ко мне в связи с наблюдениями за самыми незначительными и ничтожными вещами. Так и сейчас, вспомнив про конец отопительного сезона, я подумала о царе Соломоне, и о том, что мысль как таковая не исчезает, и не просто не исчезает, а, точно долгая нить, тянется, тянется через все времена, нанизывая на себя случайные факты, чтобы когда-то встретиться с иной мыслью и вызвать мгновенную вспышку, благодаря которой нанизанные на нить события замкнутся в бесконечное ожерелье истины. Ты, сестра, уже только там — в пространстве истины…

Я прошла по комнатам, вошла в кухню, постояла, заглянула в ванную.

Иван просил меня проверить, все ли на месте в квартире. По-моему все. И даже… даже то самое махровое полотенце, исчезнувшее не так давно!

Я так не ожидала его увидеть снова висящим в ванной комнате на пластмассовом крючке, что сначала сильно струхнула: мне даже почудилось, что из всех углов за мной следят невидимые глаза. Но потом я постаралась все обдумать рационально. Преодолела страх, поставила в кухне чайник, приготовила кофе, и с чашкой горячего тонизирующего напитка уселась в комнате в кресло, скрестив ноги.

И вдруг мне вспомнилась знаменитая юмористическая интермедия, кажется, Жванецкого, которую с блеском исполняли два артиста: «— А это… вот это… вот это что? Что? Что? — Что — что? — Вот это! Вот это! Что? Что? — Это — полотенце!» И я — расхохоталась.

Какая-то мистификация, ей-богу! Кому-то нужно — я теперь, после своего отрезвляющего смеха, уже не сомневалась, что незримый диалог со мной с помощью исчезающих и появляющихся вдруг вновь предметов ведет не потусторонняя сила, а некто вполне вещественный, более того, мне хоть косвенно, но известный, причем имеющий цель — чтобы я начала очень сильно бояться. А страх, как известно, способен вызвать даже острое психическое расстройство. Значит, можно предположить, что кто-то хочет свести меня с ума.

Зачем? Кому я причинила зло?

Другой вариант: кто-то заинтересован в том, чтобы я, решив, что в квартире творятся какие-то темные дела, возможно, связанные с нечистой силой, уехала как можно скорее из города моего детства, передоверив ведение дел по продаже квартиры другому… Ему? Кому?

Пришел мне в голову и третий вариант: интрига. Некто просто интригует меня: так сказать искусство ради искусства.

Нет, все-таки недаром душа моя сегодня утолила жажду из майского фонтана — я опять чувствовала в ней силу и ясное спокойствие. Для меня главное — понять. Явление, смысл которого интуиция разгадала, обычно перестает пугать.

Сейчас мне стало ясно: за исчезновением полотенца могло стоять необъяснимое и неуправляемое — пусть чья-то безудержная страсть, но его появление снова на том же месте — знак твердого рассудка, сознательного замысла. Теперь осталось только узнать, кому сей рассудок принадлежит. Именно н а м е р е н н о с т ь происшедшего полностью успокоила меня. И даже слегка подзадорила: неужели я не смогу открыть имя того, кто пытается управлять мной с помощью хитроумных деталей? Неужели я не обыграю его, в конце концов!?

Все-таки это, скорее всего, Дубровин. Но — зачем?

Или — Филиппов?

Пожалуй, кандидатуры только две. Надо скорее встретиться с Владимиром Ивановичем Филипповым. Прочитаю до конца записки Анны и тут же позвоню ему.

Момент настал.

Пора, наконец, вспомнить, что я приехала в этот город — не продавать квартиру, я бы могла это отложить на неопределенный срок или передоверить, а для того, чтобы выполнить просьбу Анны. Просьбу, до сих пор неизвестную мне. Хватит проваливаться в туманные пласты ощущений! Нужно сделать то, ради чего я нахожусь здесь, потеряв работу, Максима, уйму времени!

Я опила кофе, поставила пустую чашку на ручку кресла, рискуя неосторожным движением смахнуть ее на пол, прикрыла глаза. Белая страница появилась перед моим внутренним взором, а на странице буква за буквой проступала надпись.

И я прочитала ее: «Я послала тебя за ним. Я жду его здесь».

Наверное, очень сильное чувство, точно мгновенно вспыхнувший пожар, на какое-то время опустошает душу, и, когда она медленно начинает вновь наполняться жизнью, все, что предшествовало огню, представляется теперь ей странно далеким.

Всего час пробыла я в пустой квартире, но сейчас, вспоминая, я вижу закат в окне подъезда: спускаюсь по темным ступеням, а вдалеке, над крышами домов, краснеют облака. И лето. Не майский прохладный день, пропитанный сладковатыми ароматами, а летний вечерний свет, летний закат… Середина июля. Я вспоминаю, как, войдя к Дубровину, сняла босоножки, приняла душ, легла в кровать (у него, противореча общему впечатлению от квартиры, всегда было чистое и приятно-холодящее постельное белье), и стала читать записки сестры. Мне было уже просто необходимо дочитать их до конца.