Лев, глотающий солнце

6

Утром я сначала пошла к нотариусу, а через полтора часа уже вновь стояла перед знакомой дверью, пытаясь открыть замки. Услыхав позвякивание ключей, выглянул из своей квартиры Василий Поликарпович. Мы поздоровались.

— Вот, никак не могу справиться с непонятными замками!

— Да я помогу вам, — и действительно, старик открыл дверь с удивительной легкостью.

— Спасибо, — поблагодарила я, не зная, как намекнуть ему, что хочу побывать в доме сестры одна. Но сосед и не думал уходить. Он придерживал худой смуглой рукой дверь и уже рассказывал что-то из своей жизни; я плохо вслушивалась, но поняла, что он делится со мной воспоминаниями о различных случаях, когда ему удавалось открывать самые сложные замки, с которыми никто не мог справиться.

— Здорово у вас получается, — с некоторым опозданием похвалила я его, точно малого ребенка. — Без вас я бы так и стояла здесь, не зная, что делать.

Оказывается, старику только и нужно было мое восхищение; он тут же отпустил дверь и очень быстро, несмотря на хромоту, ушел к себе, пригласив меня зайти, если я того пожелаю.

— Правда, меня может не быть, — тут же непоследовательно предупредил он, — то есть я буду, но ко мне может наведаться одна дама. И я не смогу вам тогда открыть. Все-таки я, сами понимаете, живу один, одному плохо и вот ко мне и приходит женщина. Вас это удивляет?

— Нет что вы, — нашлась я, — конечно, не удивляет.

Старик был удовлетворен. А я извинилась и, войдя в свой старый дом, прикрыла дверь.

Пыльным запахом пустого, небольшого помещения пахнуло на меня. Как ни странно, присутствие за стеной почти незнакомого Василия Поликарповича, внушило мне успокоение, и я свободно прошлась, оглядывая квартиру.

Я сразу заметила старые книжные полки, за которыми виднелись некрасивые пятна на обоях — от какого-нибудь ядовитого дихлофоса или карбофоса, должного уничтожать клопов и тараканов. На четвертой полке сверху и, правда, поцарапанной, в один из томов «Тысячи и одной ночи» были спрятаны тетрадки сестры: я нашла их сразу. Никто ее дневник не перепрятал, значит, мое предположение, что некто неизвестный жаждет со мной встретиться, всего лишь игра моего настороженного воображения.

Надо будет спросить у старика — соседа, кто передал ему письмо для меня, и когда передал — сразу после того, что случилось или незадолго до моего приезда.

Кроме книжных стеллажей в комнате были: старый диван, стенка шестидесятых годов, дешевая полировка которой в нескольких местах почему-то вздулась и потемнела, и два кресла, стоящие друг против друга на темно-желтом пушистом паласе. На журнальном столике возле дивана лежал маникюрный набор, и почему-то именно эта полуинтимная деталь произвела на меня самое тяжелое впечатление.

Дверь во вторую комнату, расположенную напротив той, где я находилась, была закрыта, и я, преодолев неприятное чувство, что там может обнаружиться нечто неожиданное, поспешила распахнуть ее: обычная спальня со шкафом для белья от старого польского гарнитура, купленного еще в пору моего детства, и такой же старой кроватью. Трюмо тех же времен было, конечно, не завешено — и мое собственное, бледное и встревоженное лицо, тут же отразилось в нем. И везде — пыль, пыль, пыль.

Я прошла в кухню. Желтоватые пеналы дешевого гарнитура и чистая электроплита. Коричневые с оранжевые цветами, уже несколько выцветшие, шторы, керамические вазы и кувшины на широком подоконнике, засохшие розы в красивой вазе. Сколько простояли здесь мертвые цветы? Полгода? Год?

Внезапно я вспомнила, как в этой кухне сестра делала мне, маленькой, бутерброд с маслом: она посыпала масло сахаром и, разрезав хлеб на несколько ровных квадратиков, сказала, что теперь получилось настоящее печенье.

Я открыла дверцу одного из кухонных шкафов и увидела банку растворимого кофе. В другом пенале я нашла чашки. Чайник стоял на столе. И, подчиняясь неясному побуждению, пришедшему, видимо, из моего детства, вскипятила на плите чайник, потом насыпала в чашку кофе и только тогда, заварив кофе и поставив чашку на журнальный столик в комнате, наконец, достала дневниковые записи сестры из желтого тома «Тысячи и одной ночи».

Четвертый том, четвертая полка… Случайность? Или сестра придавала значение числам?

Я еще помедлила прежде, чем начать читать. Кофе получился крепким, но горьковатым. А в окно были видны ветки старого морщинистого тополя. Мне показалось, что моя скорбная печаль о сестре и о детстве отделилась от моей души и, точно легкий дымок, отлетела к противоположному креслу, осела на его скромную обивку и приняла очертания, едва проступающего в прозрачном воздухе тонкого женского силуэта.

«Дорогая моя сестра, — писала Анна, — из моего дневника, который и писался — удивишься! — как обращение к тебе, ты узнаешь о моей жизни все. И все — о моей любви. Впрочем, мы — люди, отравленные самоанализом, а я — еще и так называемой профессиональной психологией, — уже не можем с точностью сказать, есть ли то роковое чувство, которое захватывает нас и загоняется нами часто в наше подсознание, действительно то, что во все времена называлось любовью. В конце моих записок ты найдешь мою г л а в н у ю просьбу, которую я прошу тебя исполнить.

Но сначала я хочу тебе сказать, что, кроме тебя, у меня нет никого. И у тебя теперь никого нет Отец — что он? — другая семья, другой ребенок. Да и с его эмоциональной холодностью он всегда был от нас далек. Никого.»

Неправда, подумала я, а мой Максим? И тут же решила обязательно позвонить ему вечером из гостиничного номера Пусть, дуралей, убедится, что я улетела от него не к любовнику!

«Я хочу, чтобы ты вместе со мной, точно анатом, исследовала все то, что я расскажу тебе. Живая вода твоего сопереживания вернет всему, изложенному здесь, жизнь! И есть у меня надежда, может быть, немного тщеславная — ты опубликуешь когда-нибудь мои записи. Мою историю любви.

Я так влюблена была всегда в Марину Цветаеву. Мне даже казалось, что в прошлом воплощении — а я верю, что душа действительно бессмертна — я была Мариной. А ты моей дочерью, которую я не уберегла. В этом воплощении, я знаю, тебе суждена долгая жизнь. И твои дочь и сын, мне почему-то думается, у тебя будет двое детей, станут очень счастливыми. Они будут и моими детьми тоже.

Ты никогда не думала, что Марина и ее сестра Анастасия — это один и тот же человек. Человек и его тень. Марина погибла — но часть ее, а точнее, ее душа, вселилась в ее сестру и дожила свою жизнь уже в ином образе. Ведь тень и в самом деле несет материальную энергию жизни человека. Недаром египтяне в древности считали, что пока живо изображение или имя, человек жив и его двойник Ка продолжает существовать на Земле…

Мы с тобой, Дарья, один и тот же сосуд, только созданный родителями дважды. Зачем?

Но вот Марина умерла, а ее Анастасия до восьмидесяти девяти лет жила только романами, питавшимися из поэтического источника Марины. Это сама Марина продолжала так будоражить души, вдохнув неуемную страстность и девичье любопытство в свою тень. Анастасия с т а л а Мариной, поскольку любой хранитель художественного музея есть лишь очеловеченный замысел владельца — того, кто создал все шедевры. Разве знали бы мы об Анастасии, скромной беллетристке двадцатого века, если бы не магический замысел Марины? Но, кто ведает, не забылась бы и Марина, если бы не жила ее душа так долго в образе стойкой Анастасии?

Ты вправе упрекнуть меня. Да, я не создала прекрасных произведений искусства. Но разве одна — но трагическая и прекрасная — и с т о р и я л ю б в и не стоит великой людской памяти?…»

Я допила уже холодный кофе, отложила в сторону тетрадки и подошла к окну. Деревья, ждущие тепла, чернели вокруг заглохшего фонтана.

Так вот какую роль уготовила мне моя истеричная (прости меня, Господи!) сестра! Роль своей тени!

Как она ошиблась во мне. Как переоценила мою способность любить! Я — тихая серебристая рыба, плавающая в океане своей души. Мне по сути так мало надо: только комфорт, только покой, только мои скромные рисунки и яркие декорации к чужим спектаклям.

К чужим? Сестра была самым близким мне человеком. Единственным, кто делал мое холодное детство все-таки счастливым.

Вот, что я могу обещать тебе, Анна, прости, — только декорации к спектаклю твоей жизни. Я опубликую твой дневник, сделав к нему рисунки. И не больше. Нет, это не означает, что я не любила тебя. Я любила тебя в детстве и помнила всегда. Я люблю тебя и сейчас. Я понимаю, что ты, наверное, жила страстно и романтично… А я — точно в раковине улитка — скрываюсь в своем замкнутом, узорчатом мире. Но стать твоей тенью — нет. Твое желание видеть меня такой, выскажи ты мне его раньше, вызвало бы во мне бурю возмущения, а сейчас ты смогла достичь лишь одного — придать моей скорби о тебе отравляющий привкус вины.

Я снова подошла к журнальному столику, взяла тетрадки. Буду читать в гостинице. А сейчас спрошу у соседа, как попал к нему конверт с письмами…

Вместо печали я чувствовала легкое раздражение: сестра зачем-то расставила сети на мою свободу, а я хочу оставаться самой собой!

Надо идти.

В квартиру мне придется наведаться еще не раз. И вообще нужно что-то с ней делать? Продавать? Конечно, хоть здесь жилье стоит дешевле, чем в столице, я все равно смогу получить неплохую сумму. Но даже такая перспектива сейчас не радовала меня. Не всем дано принадлежать к трезвым и расчетливым людям, принимающим смерть близких как способ личного обогащения. Вот и мой Максим все-таки не такой, ведь другой на его месте обрадовался бы, что его невеста (скажем так!) станет хоть немного обеспеченней. Но к тому же меня ждут, говоря языком гадальных карт, большие хлопоты: иногда квартиры продаются и никак не могут найти своего покупателя полгода и дольше…

Ну, сестра, спасибо тебе, конечно, но, знаешь, лучше бы ты, пережив свой кризис (а что кроме тяжелого душевного кризиса могло тебя подтолкнуть к такому страшному решению?) жила бы спокойно. И еще замуж бы вышла, ребятишек нарожала! Дура ты, дура, честное слово.

Я закрыла дверь, и слезы полились из моих глаз. Идиотка ты, сестра, бедная моя, несчастная, любимая…

Вытерев платком лицо, я позвонила в дверь к Василию Поликарповича.

Квартира молчала. Но через минуту мне послышался какой-то шорох. Выходит, старик не солгал: он и в самом деле там не один.

Внезапно я увидела, что рядом со мной стоит какой-то мужчина лет пятидесяти: задумавшись, я не услышала его шагов по лестнице…

— К Василию Поликарпычу?

Я кивнула, мельком глянув на незнакомца: коротко стриженый и моложавый, он был слегка нетрезв. — Да, но у него… Он не один и… ну в общем не открывает. — Я отвернулась, намереваясь уйти.

— Врет старик, — засмеялся мужчина, — и-зо-бра-жает. Кино, одним словом. А вы — сестра?

Он не уточнил — чья сестра, и мне стало ясно, что это — частый гость старого соседа.

— Сестра.

— Постойте. Хочу вам кое-что сказать! — Мужчина вдруг со всей силы застучал кулаком в дверь Василию Поликарповичу. — Открывайте! Это я! — Заорал он.

— Мне все-таки нужно идти, извините, — я попыталась продвинуться к лестнице. Но дверь внезапно приоткрылась. Василий Поликарпович высунул из темноты квартиры желтое лицо, И, видимо, чувствуя передо мной сильную неловкость и оттого стараясь на меня не смотреть, быстро — быстро заговорил, как бы оправдываясь: «Да я задремал, задремал, не кричи, Иван!»

— Полчаса барабаню! И в придачу с молодой дамой!

— Пройдите. — старик, поборов смущение, неопределенно махнул сморщенной рукой. Но я решила сделать ему приятное.

— Я знаю, что вы не один, Василий Поликарпович, да и тороплюсь. Скажите только, кто передал вам для меня письмо сестры.

Я не стала уточнять, что обнаружила в конверте еще и загадочное любовное послание…

— Да Владимир Иванович и передал, — сказал старик, отчего-то пожав плечами, будто сожалеет о моей непонятливости. — Объяснил, что она написала вам да не отправила. Э-эх, — тяжело, но, как мне показалось, не совсем искренне вздохнул он, — кто знал, кто знал… — Взгляд его затуманился, скользнул вниз и, вспыхнув, задержался на коричневой дорожной сумке в руках протиснувшегося в дверь Ивана: в сумке что-то звякнуло. Понятно, догадалась я, там — выпивка.

— А я вам вот что скажу, уважаемая сестра, — сказал Иван уже из прихожей старика. — Если вы захотите узнать мое мнение о происшедшем, а я подполковник милиции в отставке, между прочим, эксперт-криминалист, новая власть нас всех подсокращала, выбросила, как мусор, вот и маемся теперь, но квалификации не утратили, так вот, если мое мнение вас заинтересует, придите к Василию Поликарповичу специально, а он даст мне знать, встретимся и поговорим, раз вы сейчас торопитесь. А то пройдите. У него никого нет. Он один, как перст.

— Ну что ты такое мелешь, Иван! — чуть не до слез расстроился Василий Поликарпович.

— Ну ладно, ладно, — миролюбиво проворчал гость, — прячешь в шкафу…

— Она только что ушла, только что, за пять минут до твоего стука… А я придремал.

— Всего доброго, — попрощалась я. Старик уже почему-то вызывал во мне сочувствие и даже симпатию.