Лев, глотающий солнце

7

Вечером я снова вернулась к запискам сестры, которые она не совсем точно называла дневником. Под записями она иногда ставила даты, а порой нет, и хотя кое-какие числа присутствовали и в самом тексте (текст — какое мертвое слово!) от дневника в ее скрепленных вместе тетрадках были только исповедальность и относительная хронологическая последовательность изложения; но писала она не так как пишется дневник — день за днем, событие за событием, а произвольно, как ей приходило в голову: то и в самом деле описывала происшедшее за день или за неделю, а то просто на бумаге о чем-то или о ком-то вспоминала. Какие-то отрывки относились к ее ранней молодости, другие — к последним дням ее жизни… На полях иногда, словно Пушкин, сестра делала рисунки, а на одной из первых страниц, относящихся, как я поняла, к периоду ее юности, был приклеен вырванный из какой-то книги старинный графический портрет неизвестного мне человека и рядом обозначены даты его жизни: около 1330–1418. На меня так и пахнуло моим детством, пылью отцовских книжных полок, рассказами отца о Граале и Парацельсе, о странном городе Петру, о… Но я отвлеклась.

Главное, что стало понятно мне сразу: Анна начала свои записи в какой-то переломный для нее момент, в минуту сильного одиночества, когда, наверное, не к кому было мысленно обратиться. И оставалась только сестра! И то, что я была далеко от нее, и мы почти не переписывались в последние годы, только способствовало ее откровенной обнаженности: я стала ее вторым «я», ее зеркальным отражением. Вот откуда, наверное, ее мысль о тени…

.

«А теперь, дорогая, я расскажу тебе все по порядку. Вспомни себя тринадцать лет назад…»

Тринадцать лет назад я впервые влюбилась: его звали Толя Самарский. Артистическая звучность его фамилии сыграла не последнюю роль в зарождении моего девичьего чувства. Его жаргон, наоборот, вызывал во мне чуть ли не отвращение: он говорил «шпрехать на инглише», «пить из ботла», «фэйсом об тэйбл». Я решила «перевоспитать» его — и преуспела: со мной он ходил в кино, скромно держался за руку и читал Блока, но зато, как я потом узнала, с какой-то уличной «шмарой» (еще одно его словечко)\ занимался всем тем, что неплохо постиг благодаря эротическим видеозаписям и фоткам… Ему было восемнадцать, ей столько же — их тайные упражнения закончились ее беременностью, а потом и браком. Это была первая драма в моей жизни. Но пережила я ее легко: замуж мне не хотелось: семейная жизнь представлялась каким-то совершенно далеким, незнакомым городом, смутно белеющем на туманном берегу; а мне нравилось просто плавать в холодящей воде юной своей жизни, и только.

Когда я встретила Толю Самарского лет через шесть после нашего старомодного романа, увидела не худого парня, а здорового молодого мужика, настолько чужого мне и малоинтересного, что сама удивилась, отчего могла так сильно влюбиться в него…

«Тринадцать лет назад я закончила, как ты помнишь, университет, факультет психологии и пришла работать в Институт экспериментальной медицины. Декан дал мне блестящую характеристику и директор института Карачаров (он и сейчас благополучно восседает на своем месте) захотел встретиться со мной и поговорить, чтобы решить, в какую лабораторию меня направить. Мне помнится все так ясно, будто это было вчера. Я страшно трусила, когда поднималась по лестнице института. Может быть, такое сильное волнение я испытывала только первого сентября, впервые идя в школу. И, поднявшись на третий этаж, где находился кабинет директора, я в коридоре увидела чернобрового мужчину среднего роста, скорее упитанного, чем худого, в джинсах и клетчатой рубашке. Это был Филиппов. Он посмотрел на меня так, словно здесь, среди казенных стен, увидел что-то необычайное. А я зацепилась за его взгляд, как за спасательный круг, моя душа, наверное, осталась в коридоре, остановленная его душой, и мне уже было совсем не страшно входить в кабинет директора и разговаривать с ним.

Любовь — это странная вещь: когда она обращена к нам, она спасает нас, выводит из тоски и снимает напряжение, дает нам огромные сверхчеловеческие силы, отвернувшись от нас, она способна погубить… Но бывает, что мощь любви оказывается непосильной для слабой души И это, наверное, ее самый загадочный парадокс.

Тогда, конечно, я и не думала о любви. Мужчина с черными бровями и густыми ресницами, отчего его глаза казались черными, это уже потом выяснилось, что глаза у него темно-зеленые, просто понравился мне и только, так мне показалось.

Я попала в лабораторию, изучавшую состояние человека в экстремальных ситуациях… Символично? Может быть. Недели три я не встречала этого мужчину в институте. Правда, сделав вид, что интересуюсь просто всеми сотрудниками, я расспросила о нем Диму — парня из нашей лаборатории (теперь это ловкий, еще достаточно молодой руководитель двух смежных секторов), который сразу стал оказывать мне знаки внимания. Дима занимался йогой и писал работу о буддийских и даосских психотехниках. Через полтора года он стал моим шефом.

— Ничего особенного, — сказал он, это Владимир Иванович Филиппов, завлаб с третьего этажа. Карьеру сделал благодаря тестю. Ты же слышала о Прамчуке? Он — отец его жены. «Женат!», стукнуло мое сердце.

— Если и был у Филиппова талант — то, как говорится, он его продал. — Я слушала его слова, замирая. — А так мужик как мужик. Дом, семья, малые детки. Все как у людей. — В голосе Димы, прозвучало легкое разочарование. — Сейчас вот он в отпуске, помогает тестю строить дачу.

Забыть, подумала я, надо о нем забыть, вот и все. Но уже натянулась невидимая нить судьбы».