Лев, глотающий солнце

63

В начале июня Марта увезла грудную девочку на дачу.

Сыновья, все реже попадавшие в поле зрения Филиппова, уже определились: старший поступил в университет на факультет психологии. Сутулый, носатый, очень похожий на Филиппова в юности, он получил при рождении не его глаза: небольшие, хитроватые, как у своего дядюшки Николая, говорят, не преуспевшего там, в Германии, а к тому же глаза его были близоруки и прятались под очками с модной оправой. Зимой ему исполнилось восемнадцать.

В университет, конечно, без меня он бы никогда не попал: зауряден и поверхностен, весь в Кольку, так иногда, столкнувшись со старшим в коридоре или в ванной, мельком думал Филиппов, но, пока я жив, помогу ему с карьерой: родной сын.

Колька — то, конечно, давно бы вернулся, вездесущий Дима болтает, попивать он стал там, в сытой Германии, да отца боится: прамчуки неудачниками быть не должны! Филиппов качал головой: теперь он Кольке даже сочувствовал.

Младшего сам тесть после шестого класса пристроил в художественную школу.

— Потом поедет в столицу, в институт. Он пошел в мать — талантливый.

— Раз талантливый, так и поступал бы в школу без блата, — буркнул Филиппов.

Младший и, правда, походил на Марту лицом и характером и любил мать фанатично Рисовал он, правда, не цветы, как Марта, а животных. Днями пропадал в зоопарке, стоял у клеток с тиграми да макаками, зарисовывая их морды и задницы. Тьфу пакость, иногда плевался Филиппов, вспомнив, какое у сына увлечение, воняет и вообще.

Марта окончательно сменила рисование на садоводство — теперь она выращивала какие-то экзотические цветы. Ее косенькая подруга Лера умерла примерно за год до рождения Ирмы, и Марта как-то обмолвилась, что она уверена — в дочь вселилась душа печальной полуармянки.

— Понимаешь, как только я забеременела, я перестала о Лере тосковать. А в одной из книжек, которые ты приносил из института… — Она что-то стала говорить о перевоплощениях, но Филиппов демонстративно зевнул, поднялся с кресла, в котором сидел, закинув ногу на ногу, и включил телевизор.

С Мартой теперь он не очень церемонился. А высказанное ею предположение, что его толстоножка — дочурка — это переродившаяся Лера, от которой его всегда тошнило, показалось ему настолько нелепым, что он постарался тут же от него отвлечься. Мысли его, чуть зацепившись за упомянутую женой книжку, соскользнули с нее и, очутившись в институтских коридорах, доползли до кабинета Карачарова.

Карачаров действительно сдал в аренду новому банку весь первый этаж здания: банки стали вырастать, как поганки, но часто их век был еще короче грибного. И от их соседа Филиппов ничего хорошего не ждал: лопнет. Но приезжающий на джипе директор банка, маленький, лысенький, молодой жулик был ему ненавистен. Нет, то, что он, конечно, авантюрист и проходимец, Филиппова совсем не отвращало. И мне бы так, порой думал он, не воспитай меня мама на лозунге «Пионер — всем ребятам пример». Это и бесит: он — может, а я не могу. Иногда он видел директора банка с долгоногими, в мини, с пустыми личиками. Конечно, такая удивительная женщина, как Анна ему ни к чему. Ему подай двадцатилетних, продажных, которым в жизни нужно то же, что ему: тугой кошелек, трехэтажный дворец, — уже несколько таких возводились в поселке теми самыми стрижеными, — которые мелькали то и дело в институтском дворе, бриллианты, Канары…

И то, что ни он, ни его Анна не нужны этой новой, жестокой, долларовой жизни, вызывало у Филиппова настоящую депрессию: картина стала навязчивой — желтая труба. И порой и совсем уж низкое думалось: ведь и мне т е п е р ь она не нужна Страшно тянуло выпить. Но не пил. Последнее время что-то сердце покалывало. Инфаркта не хотелось.

Когда ловкий Дима, Дмитрий Дмитриевич, непонятным образом скорежившийся с банковскими клерками, как-то, за рюмкой церковного винишка «Кагора», сообщил, что у банкира жена учится в аспирантуре, Филиппов сначала чуть не лишился дара речи, но выяснилось: специальность банкирши — английский язык. Все уложилось в схему: иностранные языки теперь тоже — и х собственность, а не вотчина интеллектуалов— полиглотов или образованных русских евреев. Но ненавидел банкира Филиппов больше всего за то, что тот, крутя баранку джипа, полностью обесценивал его собственную, филипповскую, жизнь. Он ненавидел его с такой страстью, что когда тесть все-таки принес ему мобильный телефон, и деньги за него немалые, конечно, с бедного родственника содрал, Филиппов сразу, в тот же вечер, засунул буржуазную игрушку куда-то и как ни искали сыновья аппаратик, найти его не смогли. Обнаружился — в ящике с грязным бельем в ванной комнате. Извлекая из кипы нечистых трусов и маек зарубежный приборчик, Филиппов мельком глянул на видневшуюся из-за раковины трубу: облупленная. Белая. Усмехнулся. Выживу. А вот Анна… Усы в зеркале шевельнулись.

Ольга тоже приехала на дачу и привезла свой трехмесячный комочек. Имя внуку дал сам Анатолий Николаевич.

— Пусть будет Прохор, — сказал он веско, — Прохор, мой прадед, всем нам, Прамчукам. оставил в наследство свой ум, работоспособность и умение жить. Сильный был старик.

Однако, от нового Прохора, выслушав тираду тестя, зло подумал Филиппов, силы-то ждать неоткуда: родился с каким-то подвывихом то ли бедра, то ли ступни, толком из разговоров Марты с Ольгой он ничего не понял. Да и не пытался сильно вслушиваться. Правда, и сестры при нем старались свои женские проблемы не обсуждать. Когда они, вдвоем, освещаемые летним солнцем, сидели на дачной скамейке в саду с младенцами на руках, переговариваясь тихо и затаенно друг другу улыбаясь, Филиппов ощущал полную свою ненужность. Были бы только деньги — поднять детей, а он, он им ни к чему — разве не надоело выслушивать его тихую брань по поводу остывшего обеда да встречать порой его потускневший от ненависти взгляд. В нем уже не было любви к семье. Не было совсем.

Малышка иногда пробуждала какую-то сентиментальную нежность, но только на миг. Если сыновья, несмотря на небрежное отношение Филиппова, все-таки всегда были не только материны, но и его, они были еще и х детьми, то малютка принадлежала только Марте, точно так же как и Прохор с подвывихнутой ногой или рукой — только Ольге.

Перестала занимать его и работа. Если раньше он мог с увлечением писать статейки, подсчитывая и вычисляя, даже иногда гордо именуя статистику королевой наук, а уж размышления о том, в каком журнале он статейку опубликует всегда приносили ему тщеславное наслаждение, то ныне он не писал совсем. Деньги за науку, даже такую, платить перестали. Карачаров требовал от Филиппова только умелого ввертывания в так называемый «рынок»; научные сотрудники бродили по собственному институтскому двору, как мамонты, а банковские клерки выступали по нему легко и важно, с роботообразными улыбками кинозвезд. Вот крысы, думал Филиппов, откуда-то они все повылазили, где они отсиживались, когда…

Уже начался август, его любимый месяц, когда-то полный звезд и любви.

У Анны осложнились отношения с Димой. Филиппов сначала не мог понять, отчего ее шеф так резко и неожиданно невзлюбил ее. На одном из последних научный советов Дмитрий Дмитриевич, потрясая перед глазами Карачарова, новой статьей Анны, буквально с пеной у рта, доказывал, что «Кавелина работает не по темам института», что ей нужно уходить туда, где занимаются проблемами «пограничными психиатрии». Все, что он говорил, выглядело прилично: шеф, оценив интересы своей сотрудницы, заботится о ее же благе. Но Филиппов чувствовал сердцем: выживает Анну. Но — почему? И Анна не понимала. Честное слово, не знаю, Володя. Мне, правда, приснилась какая-то молодая женщина, очень модно одетая, которая веничком метет возле моего служебного стола. Но….

Потом-то выяснилось, как всегда, Анне приснился вещий сон. Дима выгонял ее не просто так — директор банка попросил взять на работу сестру жены, увлекающуюся психологией. Смазливая бабеночка. Приезжала она в институт на новенькой иномарке. Заплатил банкир Диме или не заплатил? Вот в чем вопрос? Так однажды, призраком промелькнув по коридору, пробормотал странный слесарь. Перемены не коснулись только институтского подвала, пошутил сам с собой Филиппов, провожая взглядом сутулый силуэт бесшумного пророка.

Коммерческая дамочка продержалась в институте недолго: скоро ей все наскучило и она перескочила из него с помощью какого-то Смита или Брауна прямо к подножиям статуи Свободы. Но это было уже п о с л е. И персональное приглашение Анне из Англии пришло п о с л е. Сам же Дима, пробуя, что такое Интернет и с чем его так сказать, запустил одну безделку — статейку Кавелиной Анны о галлюцинациях и ясновиденье, и Кавелину приглашали работать в страну Восходящего Солнца. Да, все это было уже п о с л е. Потому уехал туда Дима. Кто, кроме него, способен был разработать то, что Кавелина только гипотетически высказала. Так решил Карачаров. Ведь это было уже п о с л е.

.

А пока по институтским коридорам медленно ползли паучки слухов, зависая то в одном, то в другом углу. Один из них свесился прямо к уху Анны: у Филиппова-то родилось двое детей — один от законной жены, другой — от ее сестры.

Паучок, повисев у мочки уха, изловчился и впился ей прямо в сердце. Оказался он клещом, яд которого часто смертелен. Так ей приснилось. И она проснулась от страха. Одна, в старой, опустевшей квартире.

Ерунда, попробовала себя утешить, просто везде по Академгородку расставлены предупреждающие таблички: при укусе клеща немедленно обратитесь по телефону… По телефону… Она снова заснула.

Вечером следующего дня Филиппов не поехал на дачу, а проводив Анну, остался у нее. Была пятница. День, еще достаточно жаркий, сменился прохладным, но каким-то южным бархатным вечером.

Анна заварила чай. Они сидели в кухне. Теперь, когда она осталась совсем одна, можно было спокойно бродить по всей квартире. Филиппов пил чай и разглядывал бедную кухоньку. Жалость смешивалась в нем с презрением: свяжись он с ней, брось Прамчуков, так вот и жили бы в этой нищете. Перекрыл бы тесть все каналы к деньгам.

И зачем Бог создает таких, как моя Анна, текли дальше его мысли, к чему ей красота, талант, а ведь уже молодость ее прошла, ничего в личной жизни не светит, диссертацию, если и защитит лет через этак, то кому она сейчас нужна — ее кандидатская? Денег ждать ей неоткуда, в общем-то н и к ч е м н е й ш е е существо.

Анна глянула на него вдруг одним из своих загадочных взглядов.

— Карачаров попросил меня, — сказала она, — написать статью для какого-то французского психологического журнала.

— Статью? — Его уничижительное сочувствие мгновенно, точно сухой хворост, вспыхнуло огнем зависти. — О чем?

— Каким я вижу человека будущего. Его психологический портрет.

— Хочет с твоей помощью переплюнуть Штейнера? — Покривился Филиппов.

— А что, — Анна улыбнулась, — мне, к примеру, очень близка его идея о внеземной силе, которая постепенно ведет человеческий разум все дальше по лестнице эволюции. Ты вот, Володя, думаешь иногда обо мне как о совершенно ненужном, лишнем человеке… — Ее непонятный взгляд точно просветил его. — … как о никчемном существе…

Он вздрогнул

— А ведь моя гиперчувствительность, благодаря которой я всегда чувствую чужую боль как с в о ю, чужую обиду как с в о ю, разве это не черта будущего человека? Правда, я не умею этим в себе управлять и от своих способностей только страдаю. Но если в с е мы станем т а к чувствовать и научимся своими чувствами управлять, мы перестанем убивать, унижать, обижать… — Она увлекалась. Глаза ее загорелись. — Или его размышления об эфирном теле. Идея вечная, но Штейнер обозначил эфирное тело как жизненную силу. И я знаю, как она выглядит. Мне совсем не нужен для этого прибор. И в самом деле цвет излучения меняется в зависимости от физического и психического состояния человека. Но ведь если мы в с е будем видеть ауру или, как называл Штейнер, эфирное тело другого человека — п о л н о с т ь ю изменятся взаимоотношения в социуме. Это будет

— и н а я цивилизация Володя… А тело одухотворенного сознания…

И тут э т о произошло. Филиппов у в и д е л стаю сверкающих золотых искр, они вибрировали, переливались, они то окружали всю Анну, то сосредоточивались только у ее груди. Невыносимая, нечеловеческая тяга к ней подняла его со стула, он, точно во сне, сделал несколько шагов и оказался с ней совсем рядом, он протянул руки к сверкающим танцующим золотым блесткам, схватить их, удержать, вобрать в себя, все, все до одной, золото, золото, золото, вот она — тайна алхимии, в сравнении с ней все банки мира — только сатанинская усмешка, великая тайна, она здесь, он тянул руки, но искры проходили сквозь его пальцы, точно у него не было плоти, они дразнили и танцевали, они кружились, подрагивая и вибрируя, словно живые.

Золото, золото, мое, мое, он уже тащил ее в постель, тело ее дрогнуло, изогнулось навстречу его телу, золотые крохотные бабочки вылетали и вылетали, он ловил их, он хватал их мерцающую стаю, но они не давались ему в руки, они садились на ее обнаженную грудь, шею — он царапал ей кожу, они на секунду запутывались в ее повлажневших прядях — он рвал ей волосы, но, золотисто смеясь, они ускользали из его скрюченных пальцев…

Быстро темнело, и золотые искры вдруг, соединяясь, зажглись нежным светло-малиновым светом

— Не могу-ууу без тебя-яяя, не могу-ууу.

Он очнулся. Анны не было рядом. Он прислушался: шумел душ. За окном чирикали городские воробьи. Разве уже утро? Анна в ванной выключила душ и вдруг стала напевать что-то незнакомое своим переменчивым, то глубоким женским, то высоковатым, полудетским голосом.

И черный мрак навалился на Филиппова: е щ е поет, птичка золотая…