Лев, глотающий солнце

61

В конце февраля родила Марта. Девочку. Назвали в честь покойной бабушки — Ирмой. Ирма Владимировна Филиппова.

А в середине марта Ольга преподнесла свою бомбу — произвела на свет сына. Родила она без мужа. Другими словами, нагуляла. Правда, Анатолий Николаевич намекнул, глядя на Филиппова круглыми желтыми глазами, что отец ребенка — король, имя которого лучше не тревожить всуе. Теперь короли те, у кого кошельки тугие, уныло подумал Филиппов, а этот… но, кто знает, может депутат Госдумы какой-нибудь. Но дня через четыре Прамчук-старший намекнул, что еще повыше и помощнее. Уж не замминистра ли, испугался Филиппов. А что, они с Мартой смазливенькие. А Ольга-то, Ольга, она в отца пошла — язык здорово повешен, остроумная, начитанная, все, что только входит в моду в культурной среде, она уже знает. Могла и замминистра уложить. М-да.

— Володя. пора вам с Карачаровым (это «вам с Карачаровым» приятно пощекотало самолюбие)\ искать какие-то новые формы в работе. Часть помещений можно было бы сдать в аренду. Но и этого мало.

— С чего нам (он и сам был не прочь объединить себя с директором) всем этим заниматься?

— Времена изменились, Володя, — произнес Прамчук строго. — Партия уже из гроба не встанет. А назвавшиеся опять тем же именем, власти былой уже никогда не вернут.

— Почему вы так думаете? — Испугался Филиппов. Ведь столько было вложено сил в псевдопартийную деятельность, неужели навсегда гакнулась?

— Пока миллионер был подпольным, можно было еще ждать, что телега покатится назад, но когда подпольный миллионер стал официальным, — все, свершилось: мы с тобой стали жить в другой стране. Теперь человек человеку — волк. И скрывать этого не надо. Слабого толкни. До западного либерализма, до их социального сюсюканья со стариками и малыми детьми нам пока, как до Марса. А не до Маркса. Кстати, ты слышал, как один крестьянин нес домой кусок печенки Нет? Несет он его в одной руке, а в другой — рецепт пирога из печени. Тут вдруг налетает какая-то хищная птица и вырывает кусок из его рук. «Глупая птица! — Кричит крестьянин ей в вдогонку. — Печень ты украла, но что ты будешь делать с ней без рецепта?». К нам не пришел капитализм их, старый да мудрый, а пришел наш, который и капитализмом-то не назовешь — с нашим вечным российским лозунгом: «Грабь награбленное»! Кто успеет, тот и разбогатеет. А остальные — голодной смертью вымрут. Если у вашего института не будет денег, он сдохнет, как серая мышь в мышеловке. Поверь мне, я редко ошибаюсь. — Тесть усмехнулся. — Пожалуй, вот только в тебе ошибся.

— Во мне?!

Прамчук-старший зло улыбнулся.

— Видишь ли, Володя… — Но зазвонил телефон, тесть, не договорив, поспешил в прихожую. — Извини, это мне.

Филиппов намеренно не удлинял телефонного шнура: мало ли. Вдруг, когда Марта будет спать, он позвонит Анне и шепотом пожелает ей приятных сновидений. Коридор хоть узкий, но длинный — супруга ничего не услышит.

— Кстати, — завершив недолгий разговор, снова входя в кабинет, сказал тесть, телефончики появились — без проводов, достаешь из кармана и где хочешь, хоть в машине, хоть в бане по ним говоришь, мобильные, кажется, они называются…

— Видел. — Филиппов недавно приметил у стриженых в малиновых пиджаках такие хитроумные штучки. Ох, как стало ему завидно.

— Так вот, Володя, пора и тебе такой аппаратик приобрести.

— Зачем?

Тесть не удосужился ответить, подошел к окну, отодвинул штору. Мелкие колючие снежинки то стукались о стекло, то словно отскакивали от него, потом сталкиваясь друг с другом, одни стремительно летели вверх, другие вниз и такая среди них царила неразбериха что казалось они охвачены паникой…

…паникой, паникой были охвачены снежинки. Анна смотрела на темное вечернее стекло и плакала.

Только что уехала «Скорая». Маме седой врач поставил диагноз: инсульт.

— В общем надо смотреть правде в глаза, — сказал он сочувственно, — вам это не прибавляет хлопот, как лежала она так и лежит. Но и мучений отнюдь не убавляет.

Поставив уколы, он уехал. А мама наконец заснула.

Но плакала Анна не от этого. Ее жгло чувство вины: она наговорила маме всяких глупостей — и через час мама стала красной, начала жаловаться, что у нее в голове боль, острая, как гвоздь…

— Это ты меня довела! — Крикнула она и потеряла сознание.

Что происходит?! Почему, точно сомнамбула, я вдруг иду в мамину комнату и начинаю говорить ей об ее эгоизме, о том, что она и заболела то, подсознательно желая вечной заботы о себе, точно о грудном ребенке, что у нее — холодное сердце, что она не любила ни отца, ни дочерей? Зачем я словесно истязаю бедную мученицу? Будто кто-то вдруг силой внушения заставляет меня встать с моего кресла: я иду к матери, как будто дрессированная змея на призывный привычный свист — и оставляю в ее душе очередную каплю яда.

— Твои обвинения для меня убийственны, — говорит она мне и глядит жалобно, как… Ах, не все ли равно, к а к! К чему эти сравнения. Вечные сравнения.

Ведь я всегда жила, себя ни сравнивая ни с кем. Я и все. Жила и все. Может быть, иногда, бессонными зимними вечерами я думала о сестре. И чувствовала: мы — похожи. Мне даже казалось, еще тогда, когда я таскала ее, крошку, на руках и так сильно любила, так сильно, как могла, у нас с ней возникла е д и н а я душа, и когда одна из нас покинет сей мир, другая будет жить и чувствовать за нее, с о х р а н и в е е п а м я ть. Да, ее память. Только воспоминания утратят острый и эмоциональный характер личных, они станут такими, будто она прочитала о м о е й жизни в книге. О м о е й?! Значит, это буду я?! Нет, наоборот — н е буду я. Вот если бы я сумела передать ей что-то свое — такое, чего нет у нее… Не только свою память и не просто сходство внешнее, а именно… что? Как назвать то непонятное, будто и не полностью мое, что есть во мне. Божьей искрой? О ней говорили мне многие, но мне как-то стыдно всегда было это слышать. Ведь, даже если она и есть во мне, она н е моя она дана мне свыше, а я так дурно, так легкомысленно к ней всегда относилась! Да, пожалуй, я чувствую, что действительно есть во мне н е ч т о, мне как человеку не принадлежащее, а идущее откуда-то извне, от какой-то единой, всеохватной силы, которая словно пропустила через меня, через мою душу один из своих лучей… Если бы моя сестра хоть на какое-то время ощутила себя мной, наши души бы слились в одну, и тогда, я знаю — этот луч или светящийся шар, состоящий из миллионов огненных мерцаний, мог бы мгновенно оказаться в н е й …покинув меня…ведь я так устала… иногда мне кажется, что мое тело, точно хрупкая скорлупка, вот-вот распадется, выпустив малиново — золотую бабочку ….

Я тихо вошла в комнату матери. Горьковато пахло незнакомым лекарством. Давно немытое стекло окна исчертили какие-то желтоватые застывшие подтеки.

Вся комната была окутана мутной сероватой дымкой, приглядевшись, я увидела — это из-под пола опять поднимается туман. Стало холодно ногам. Туман повиликой опутал сначала мои ступни, потом худые щиколотки, наконец подобрался к коленям.

Он шел о т т у д а. За ней? Или …

Мама, розовая и опухшая, наверное, какой-то из уколов, вызывал у нее легкую аллергию, лежала на подушке, по выцветшей наволочке которой, кое-где были разбросаны бледно-фиолетовые цветки.

Мне вдруг вспомнилось, как мы с сестрой собирали фиалки возле небольшого дачного лесочка. А мама, молодая, стройная, голубоокая, о чем-то задумалась, слегка покачиваясь в плетеном кресле. Подошел отец, пожаловался, что не заводится машина. Был солнечный, такой ясный и спокойный день. По-моему таких дней больше не было у меня в жизни никогда.

Мама открыла глаза и со счастливой улыбкой посмотрела прямо на меня.

— Дашенька, — сказала она, пробуя приподняться на локтях, — Дашенька. Какая ты стала взрослая и красивая, доченька моя. А я… я так устала жить…

Голова ее вдруг запрокинулась, упала на подушку. Она потеряла сознание.

Так, не придя в сознание, она и ушла от меня, моя несчастная мать.

Белые птицы …