Мертвая тишина

21

Я его бросила. О боже. Я его бросила. И Ниса, наверно, тоже.

Прежде чем я успеваю сдержаться, глотку мне обжигает рвота, и ее масса обильно исторгается на пол.

Рид в отвращении отодвигается на стуле, Макс встает и выкрикивает:

— Прошу прощения? Нам тут нужна помощь. — Голос у него спокойный, совершенно не удивленный.

Два санитара, мужчина и женщина, появляются с такой прытью, будто бы держались поблизости, ожидая вызова или подслушивая. Или и то и другое вместе. Мужчина поливает пол каким-то средством из бутылки, в то время как женщина небрежно отирает мне полотенцем лицо и голые ступни. Я пытаюсь взять у нее полотенце, чтобы вытереться самой, однако она выдергивает его у меня из рук. Ну как я могу причинить вред этой тряпкой себе или кому-то другому?

— Это повторяемое сообщение, передаваемое по старому каналу экстренной связи непосредственно с «Авроры», — как ни в чем не бывало поясняет Донован. — Вроде того, что, по вашим словам, вы в самом начале перехватили с автоматического буя.

С аварийного буя, который кому-то на лайнере достало сообразительности запустить, вопреки царившему вокруг безумию. Вопреки тому, что «Аврору» отклонили от намеченного курса и заглушили на ней двигатели, даже не удосужившись позвать на помощь. Посреди нелогичности действий и откровенного сумасшествия поступок этот выделяется своей нетипичностью.

— Естественно, мы попытались связаться. Ответа не последовало, — добавляет Макс.

— Его и не могло быть, — отзываюсь я через пару секунд, все еще не в себе после новости. — Навряд ли у Лурдес оставалось время завершить обновление системы связи. Когда… Как давно сообщение было получено?

— Десять дней назад, — отвечает Донован. — Почти наверняка передавать его начали раньше, но мы не сразу додумались проверить старый канал экстренной связи.

Пока кто-то где-то не поверил хотя бы этой части моего рассказа.

Десять дней.

— Вы считаете, он еще жив, — произношу я.

Я бросила их. О боже, я бросила их. Мысль продолжает биться у меня в голове.

Но если они были живы, почему же я их бросила? Как я могла так поступить? И если я оставила их живыми, почему вижу Кейна, как Лурдес и Воллера? Впрочем, мои видения с ним постоянно меняются, в отличие от одних и тех же появлений девушки и пилота. А Нис и вовсе ни разу меня не посещал. Хотя последнее можно было бы объяснить тем, что системщик даже после смерти сохранил склонность к уединению.

— Вполне возможно, — осторожно отвечает Макс.

— Или же, — наконец-то подает голос Рид, — мистер Беренс записал сообщение еще до вашего бегства, до того как вы решили подчистить хвосты.

Меня охватывает неодолимое желание наброситься на него, скинуть со стула и что есть силы врезать ему по роже. Руки машинально сжимаются в кулаки, и я даже воображаю боль в разбитых костяшках. Проживание в течение многих лет в интернате «Верукса» кое в чем все-таки пошло мне на пользу — в первую очередь в усвоении, порой весьма болезненном, жизненного принципа не причинять вреда другим, но при этом уметь за себя постоять.

Тем не менее меня останавливает страх. Не перед Ридом, разумеется. И не перед санитарами и их шприцами. Меня пугает, что Макс может передумать.

Я не хочу возвращаться на «Аврору». От одной лишь мысли об этом у меня возникает ощущение бесконечного падения сквозь космос, тошнотворного кувыркания без всякой надежды ухватиться за что-нибудь и остановить полет в бездну.

Но если Макс отзовет свое предложение, если меня оставят здесь, в то время как совсем чужие люди будут искать выживших — мою команду…

— Я согласна. — Собственные слова воспринимаются сущей бессмыслицей, какими-то нечленораздельными звуками из гортани.

— Хорошо. — В голосе Донована звучит удовлетворение — и, как ни странно, едва ли не гордость за меня, сродни родительской. — Вы поступили правильно.

Я слышу такую оценку уже во второй раз. Остается надеяться, что хоть сейчас она окажется верной.

— И вы будете не одна. Мы с Ридом будем присматривать и в меру своих сил обеспечивать безопасность, — добавляет Макс.

— Мы будем следить, — вторит ему младший следователь, хотя этот-то скорее предостерегает, нежели подбадривает.

Впрочем, я едва ли обращаю внимание на их слова и качаю головой.

— Но я ни за что не бросила бы Кейна. Или Ниса. Никого из них. Только не по собственной воле.

Макс подается вперед и похлопывает меня по плечу.

— Навряд ли кто из нас способен сказать наперед, как поведет себя после всего, что довелось пережить вам. На «Авроре». — Он чуть понижает голос. — И на Феррисе, Клэр. Нечего стыдиться спасения. — В его улыбке мне видится деликатное сострадание.

Вот только стыдиться определенно есть чего. Боже, еще как есть! Капитан теряет свой корабль. Всех бросает. Да своим спасением я нарушила каждый пункт негласного кодекса руководителя! Равно как и семьи. И в довершение ко всему ни хрена об этом не помню!

Может, именно поэтому и не помню. Потому что не хочу.

От этой мысли меня заливает краской.

— Вскоре я сообщу вам остальные детали. — Донован хлопает меня по плечу в последний раз и встает, его потертые туфли при этом издают жалобный скрип.

Рид следует его примеру и убирает миниатюрный динамик, а затем взмахом над столом отключает невидимую клавиатуру.

Оба мужчины уже направляются к выходу, когда я окликаю:

— Макс!

Он оборачивается и вопросительно вскидывает брови.

— Если я собираюсь вернуться на «Аврору», мне нужно… — Облизываю пересохшие губы, ощущая привкус едкой рвоты. — Мне нужно, чтобы вы велели им поменьше пичкать меня препаратами. — Я киваю на стоящих неподалеку санитаров. Только благодаря медикаментозной подушке, притупляющей эмоции и затуманивающей мысли, я и выдерживаю. Однако из-за горы пилюль и периодических уколов, пускай даже они и облегчают боль существования, я превратилась в замедленную, тусклую и более сговорчивую версию себя самой.

— Мне нужно… снова стать собой. — Замысел пробуждает смутный ужас, эдакое видение дымящихся обломков на горизонте. Но если предстоящей авантюре и суждено иметь хоть какой-то шанс на успех, я не могу позволить себе даже незначительный отрыв от реальности. Достаточно вспомнить, что произошло в прошлый раз — без всяких медикаментов.

Какое-то время Донован не сводит с меня изучающего взгляда.

— Я понимаю, — наконец отвечает он. — Да, понимаю. Но, думаю, и вы способны понять, почему мы, при всей признательности за помощь, все же… не склонны пойти на такой риск.

Пощечина, хотя я и едва ощущаю ее. Благодаря тем самым препаратам, которые он отказывается отменять.

— Вам необходимо сохранять спокойствие, — продолжает мужчина. — И курс лечения помогает вам в этом. Условия и без того будут непростыми, и нам ни к чему осложнять их еще больше… для вас.

Рид через плечо бросает на меня торжествующий взгляд, после чего мужчины наконец-то уходят.

Меня немедленно берут под руки санитары.

Осторожно отводят в палату, где помогают сменить промокшую от пота и забрызганную рвотой пижаму.

Действуют они вовсе не грубо, всего лишь расторопно и равнодушно. Я уже настолько привыкла к опеке персонала, что почти их не замечаю.

Возможно, Макс и прав. Возможно, препараты и вправду помогают и только благодаря им я и владею собой. Возможно, без них я заходилась бы безостановочным криком.

А может, Максу — и все остальным — всего лишь проще иметь дело со мной в таком состоянии. Может, так безопаснее. Для них.

Откуда мне знать.

Как бы то ни было, когда санитар сует мне в руку стаканчик, гремящий таблетками — прямо как одна из тех змей, что когда-то водились на Земле, — я послушно его беру. После моей просьбы следователю мужчина внимательно следит, не вздумаю ли я оказывать сопротивление. Мне, однако, достает сообразительности не выказывать неповиновения, и я подношу стаканчик ко рту. Таблетки скатываются мне на язык, и их горечь немедленно вызывает обильное слюноотделение и желание проглотить их, чтобы прекратить неприятное ощущение.

Боюсь, позже я пожалею об этом, но в следующий момент я перекатываю таблетки под язык и вдоль десен и изображаю натужное глотание.

— Дать воды? — осведомляется санитар.

Качаю головой и, согласно заведенному порядку, открываю рот продемонстрировать собственное послушание и исполнительность.

Удовлетворенный моим смирным поведением, мужчина — тоже согласно заведенному порядку — едва ли удостаивает мой рот взглядом.

Затем санитарка подводит меня к кровати, после чего оба отвлекаются на подготовку постельных принадлежностей и ночных перевязей, и тогда я сплевываю размокшие таблетки в ладонь и сжимаю кулак.

Когда они укладывают меня на койку и обвязывают запястья брезентовыми ремнями, сердце готово выскочить у меня из груди — из страха не перед разоблачением, доходит до меня, но перед долгой-долгой ночью, на протяжении которой я останусь наедине со своим незамутненным разумом. Что я увижу? Что вспомню?

Даже не знаю, что хуже.

Таблетки по-прежнему впиваются в ладонь, и на какое-то мгновение меня охватывает искушение признаться в содеянном. Потянуться к руке, насколько только удастся, и попытаться засунуть пилюли в рот, чтобы погрузиться в блаженное забытье.

И все же я дожидаюсь ухода санитаров, и тогда засовываю руку под одеяло и стряхиваю таблетки. Часть скатывается по матрасу к ноге, остальные застревают с другой стороны между одеялом и простыней. Моя хитрость дольше одного дня не продержится — до следующей смены белья. Надеюсь, этого времени окажется достаточно, чтобы Макс вытащил меня отсюда. Хотя больше все-таки надеюсь, что этого времени не окажется слишком много — откуда мне знать, на сколько меня хватит без препаратов. Слишком много часов безумия без лекарств и никаких надежд на избавление.

Палата, как выясняется, не самое лучшее место для сна без медикаментов, даже если остальные пациенты их приняли.

В соседней палате скулит Вера. Где-то кто-то заходится воплем, и через какое-то время в том направлении раздается топот. Ко мне не заглядывают. Впрочем, ночью наверняка совершаются обходы. Это было бы вполне естественно, хотя ничего подобного я не припомню. Снова сознание меня подводит. Но на этот раз я, по крайней мере, понимаю причину.

Мысль о подобной беззащитности вызывает у меня содрогание. Лежишь привязанная к койке, в полной отключке, а кто-то смотрит на тебя сверху.

Но вот начинается абстиненция, и меня прошибает потом. Я зажмуриваюсь. Подобное состояние, естественно, лучше переносить во сне.

Вот только веки отказываются смыкаться, хотя смотреть и не на что. В палате, впрочем, вовсе не темно, поскольку через приоткрытую дверь просачивается тусклый свет из коридора.

Обвожу взглядом комнатушку. Напротив кровати пластиковый стул для посетителей, в изножье у стены комод с тремя ящиками. Над ним висит панно, тоже казенное. Пейзаж с озерцом и плакучими ивами, мирно покачивающими на ветерке ветвями, обычно навевает спокойствие, однако сейчас выглядит зловеще и угрожающе.

Совсем рядом раздается глухой стон, и мое внимание немедленно переключается с картины на стул.

На нем сидит мужчина в серой пижаме вроде моей, и из жутких разрезов у него на запястьях хлещет кровь. Пальцы у него безвольно расслабляются, и из них вываливается искореженный и заостренный кусок металла — по-видимому, подпорка от ящика комода. Железка тихо брякается о плитку пола.

У меня перехватывает дыхание, и тогда я понимаю, что ждала его. Ждала их.

Мужчина смотрит на меня, сквозь меня, а затем растворяется в воздухе.

Мгновение спустя мимо двери проходит какая-то женщина и зовет:

— Талли? Ты здесь?

Мне ее не видно, однако на разгуливающую посреди ночи пациентку никто не обращает внимания, и я заключаю, что в действительности женщины здесь тоже нет. Бывшая обитательница, вроде недавнего самоубийцы на стуле?

Когда я жила на планете в последний раз — в интернате «Верукса», на переполненной и испытывающей нехватку ресурсов Земле, — мне приходилось несладко. Слишком много людей, а с ними за компанию и другие — которых никто кроме меня не видел. Но со временем я научилась не обращать на них внимания… и убегать, когда не получалось.

Вот только здесь, в Башне покоя и гармонии — какое бредовое самообольщение! — бежать некуда.

Изо всех сил тяну перевязи, но они не поддаются. Да даже если бы и поддались, все равно дальше вестибюля не улизнуть.

Сквозь стену в палату забредает старик в белом больничном халате. Слева на груди у него красуется логотип «Верукса». Такой одежды я здесь еще не встречала.

Гость замирает, как будто бы увидев меня, и я содрогаюсь.

— Мария? — Не дожидаясь ответа, продолжает: — Прости. У меня не было выбора. Ты ведь понимаешь, да? Я не знал про перегрев двигателей.

Молчу. Мне нечего ему сказать.

Похоже, впрочем, ответа ему и не требуется. Он разворачивается в противоположную сторону, и моим глазам предстают его затылок и плечи — покрытые пузырями, обугленные, обожженные.

Старик исчезает в стене. Конструкции физического мира для него не помеха, и потому я слышу, как он обращается к моему неизвестному соседу, которого тоже принимает за Марию. Галлюцинации, духи — как их ни называй, но создаваемые ими звуки не глушатся стенами и дверьми. И прятать голову под подушку тоже не помогает. Даже беруши бесполезны. Призрачные звуки раздаются внутри головы и не имеют ничего общего с воздействием реально существующих вибраций на барабанную перепонку. От них можно избавиться только выйдя из зоны досягаемости.

Беруши. Почему-то они не дают мне покоя.

О чем-то напоминают, да вот никак не ухватить.

— Мария! — снова голосит старик, на этот раз ближе. Вроде как в вестибюле. Наверное, бродит вот так вот каждую ночь. А может, даже днем покоя не ведает.

Вздрагиваю на промокшей от пота и липкой простыне, представив, как он приближается ко мне наяву, а я даже не догадываюсь об этом.

Ощущаю тяжесть в груди. Стены словно смыкаются вокруг. Их так много — невидимых, но присутствующих, напирающих на мир живых. Поэтому-то на ЛИНА у меня и не было проблем. Да, корабль был маленький, но благодаря этому и обитателей на нем было раз-два и обчелся. А чем меньше людей поблизости, тем меньше у меня видений.

Мое внимание привлекает какое-то мелькание в правом верхнем углу палаты, и я поворачиваю туда голову — как раз когда Воллер отдает мне честь и вскидывает плазменный бур. В тихом сумраке комнатушки звук брызжущей на пол крови ощущается просто оглушительным.

Не успевает пилот полностью исчезнуть, как появляется Лурдес. Задрав голову, она словно бы что-то ищет своими пустыми глазницами. «Не понимаю».

Слышу собственное поскуливание. Ох, не знаю, выдержу ли я без препаратов.

Пальцы сами начинают искать на простыне таблетки, однако они укатились слишком далеко.

Визиты знакомых и чужаков продолжаются. Некоторые прикасаются ко мне, если мне не удается увернуться. Водят по моей коже своими холодными пальцами, такими алчными.

Другие просто проходят через палату, будто бы меня здесь и нет. Иногда это еще даже хуже. Напоминание об иллюзорности твердой незыблемости собственного тела пробирает меня дрожью до глубины души.

Шепоты на ухо, крики отчаяния и рыдания сливаются в сплошную какофонию, заглушая даже вновь вернувшийся громкий гул в больном ухе.

Из легких готов вырваться крик, но усилием воли я сдерживаюсь. Лицо заливают горючие слезы, а мне даже не дотянуться до лица, чтобы вытереть их.

Мама гладит меня по щеке. «Будь осторожна, милая», — слышу я в голове. Галлюцинация, призрак? Уже и сказать не могу. Как будто раньше могла…

У изножья койки появляется Кейн. Руки в боки, футболка под расстегнутым комбинезоном окровавлена, и все же вид его доставляет мне облегчение. Образ мужчины ярче и живее по сравнению с призраками Башни — они словно бы блекнут на его фоне.

Он улыбается мне той теплой, но озабоченной улыбкой, что я так хорошо помню, и внезапно я обнаруживаю, что больше не привязана к кровати, но стою рядом с ним в тускло освещенном номере «Авроры» — уже когда начался сущий ад. Возможно, в буквальном смысле.

И вдруг, подобно фальшивой ноте в композиции, в сознании брякает узнавание. Это… воспоминание. Я помню эту сцену.

Через мгновение Кейн протягивает руку и берет меня за подбородок. И вместо невесомого прикосновения прохладных призрачных пальцев я чувствую тепло его мозолистой руки. «Ты уверена?»

Вновь появляющийся фантомный старик проходит прямо сквозь Кейна.

— Мария?

Мужчина исчезает, и после краткого мига головокружительной переориентации я снова лежу привязанная в кровати. Но точно ли? О чем только что говорил Кейн?

Призрак на стуле стонет, и из руки у него выпадает импровизированный нож. И снова я слышу брызги хлещущей на пол крови Воллера. Еще одно воспоминание или что-то другое?

В голове перемешиваются воспоминания, видения, галлюцинации — и вот я уже не могу отличить одно от другого. Откуда мне знать, что настоящее, а что нет? И что я нахожусь здесь, в Башне, а не на «Авроре», где наверняка будет еще хуже?

Стены перед глазами пускаются в пляс, я начинаю задыхаться. «Держись, Клэр. Держись…»

— Не понимаю, — произносит Лурдес прямо у меня над ухом. Я даже ощущаю на коже ее прохладное дыхание. Воспоминание или явление призрака? Не знаю. Ни хрена-то я уже не знаю. Неужто весь остаток своей жизни я так и проведу — либо изолированной и накачанной под завязку, либо видящей не пойми что?

Словно прорвавшая плотину река, меня захлестывает паника.

И я истошно ору.