Поэты Урала. Антология в двух томах. Том 2

Мальчишкой удивлял я мать немало:

— Откуда, мама, ты меня взяла?

Однажды мать с улыбкой мне сказала:

— Тебя, сынок, березка родила!

Мне с давних пор и видится и снится

зеленый май,

невытоптанный край,

где льется, брызжет в травы медуница

и в мареве звенит грачиный грай.

И там мои березки дорогие

встречают снова молодость-весну,

они стоят, как девушки нагие,

показывая солнцу белизну.

Не выдумка тревожит и не шалость,

есть в городе деревья, но не те...

Наверно, просто сердце стосковалось

по первородной дикой красоте.

Наверно, сердце все-таки не камень,

я вижу вновь кувшинки, синий пруд.

Меня царевны белыми руками,

меня березки трепетно зовут.

Я этот зов

в огромном звучном мире

несу через тревоги и дела...

Я рослым парнем вышел из Сибири,

меня в лесу березка родила.

Вновь мы книгу времени откроем,

путь к простейшим истинам непрост...

Да, в указах городом-героем

не назвали наш Магнитогорск.

Под дождями сгнил барак дощатый

и погасли буйные костры.

Но Россия помнит год тридцатый

и набатный гул Магнит-горы.

Разве сердце может не запомнить

взрывы телеграфной тишины?

Был чугун, рожденный первой домной,

первым

мирным

подвигом страны.

Шли мы, как в атаки, через время,

принимая гордо свой удел.

И металл вливался в жадный лемех,

в тракторах натруженно гудел.

И паучья свастика дрожала,

под огнем умерив мотопрыть.

Нет, не Рур —

Магнитка вновь решала

быть России... Быть или не быть!

Мы, надев отцов погибших робы

и к мартенам встав в пятнадцать лет,

сокрушили полчища Европы

и железный крупповский хребет.

Время, время, дай нам полномочия,

и за все, чем жили и живем,

мы по праву город наш рабочий

городом-героем назовем!

Разочарованные вишни

на берегу роняют цвет,

а мы, ликуя, в море вышли,

и парус врезался в рассвет.

Стихия буйствует безлико,

и рифы прыгают к рулю,

и реют чайки белым криком,

пророча гибель кораблю.

Но мы о милости не молим,

нам по колено океан.

Бунтуй,

ярись в крамоле, море,

на горизонте — караван.

Там в трюмах

пряности и золото,

скрипит уверенно штурвал.

Но тонут старые дредноуты,

когда идет девятый вал.

И проявляет буря норов,

глотая бочки с серебром.

А в наших трюмах — легкий порох,

в крылатых чашах — крепкий ром.

Качает палубу, качает...

А мы смеемся и поем.

И море нас не замечает,

и мы его не признаем!

Войну как в небыль унесло,

в сирени мирной тонет улочка.

Но, как и прежде, за село

выходит в белом Дарья-дурочка.

Вселилась в женщину беда,

живет в ней каменными стонами.

Она с ума сошла, когда

пришла на мужа похоронная.

Вздыхали деды, говоря

о смерти

и солдатской удали.

А он вернулся... Писаря,

должно быть, в штабе поднапутали.

Но почему так? Почему?

Ужели горя было мало?

Жена не бросилась к нему,

солдата Дарья не узнала.

Она в безвыходном бреду

его не признавала мужем:

— Уйди, солдат!

Я мужа жду!

И мне чужой мужик не нужен!

А он прошел двенадцать стран,

порастерял в походах силу.

От горя горького, от ран

солдат,

как в дот,

ушел в могилу.

Войну как в небыль унесло,

на бруствере бунтует жимолость.

Но, как и прежде, за село

выходит Дарья-одержимая.

Вот люди с поля, «газик» мчит...

Она — как трепетная птица.

Она застыла и молчит,

надрывно вглядываясь в лица.

Хохочет

и рыдает гром

в круговороте жизни вечном.

Она под солнцем и дождем

ждет мужа

в платье подвенечном.

Ничего тебе не обещаю,

верь земле,

хлебам и соловью.

Я тебе Россию завещаю,

голубые ветры отдаю.

Для тебя, рисуя в небе клинья,

пролетят тревожно журавли,

ты возьми березовые ливни

и дурман прогорклой конопли.

У речных заиленных излучин

ты возьмешь

прохладу щучьих вод,

под горой Магнитной ты получишь

мой металлургический завод.

Ты живи,

измены не прощая,

береги добытое в бою.

Я тебе Россию завещаю,

красный флаг тебе передаю.

Мир велик,

но так, как надо, скроен,

ты на жизнь смотри с больших высот:

с теми будь,

кто в каждой капле крови

взрывы революции несет.

И, когда умру,

не сетуй слезно,

но одну слезинку урони...

Ты меня под белою березой

у горы Магнитной схорони.

Я услышу дятла постук звонкий

и завода дальние гудки.

Я вздохну,

когда пройдут девчонки

с песней у сиреневой реки.

Будут вечны

звезды, тропы, щавель,

брызги огнецвета по жнивью.

Я тебе Россию завещаю,

голубые ветры отдаю.

Солнце спать легло в стогах,

льется в речку просинь,

птичью стаю на рогах

серый лось уносит.

Я один плыву,

в тиши

растворяюсь кротко.

Ткнулась носом в камыши

старенькая лодка.

Брошу я в речную цветь

теплую монету.

Говорят, лягушки есть,

а царевен нету.

И ко мне крадется страх,

и душа немеет:

может, в каменных домах

люди каменеют?

И трагично рвется нить,

рвется год от году,

и нельзя объединить

город и природу?

Может, в этом мало зла,

все не так серьезно...

Капли падают с весла,

светлые как слезы.

Утки в росную траву

пронеслись со свистом.

Я сквозь сумерки плыву,

выключив транзистор.

Постигаю пустоту

джазового шика.

Цапля клюнула звезду,

родилась кувшинка.

Я вздохнул,

закрыл глаза

и увидел чудо:

корабельные леса

входят в город чутко.

Не щемящая струна

падает отвесно.

В лодке я и тишина,

а под лодкой бездна.

Окстясь, сановники решили

молебен справить при дворе,

когда царице доложили,

что сволочь-вольницу побили,

что вор бежал к Магнит-горе.

Де, Пугачев в заимках запил,

де, самозванец шайкой мал...

А он, набрав шесть тысяч сабель,

станицу-крепость штурмом взял.

Под утро

степь и степь без края,

хмельны ковыльные ковры,

картечью раненный, страдая,

смотрел он вдаль с Магнит-горы.

Пойти ль походом и войною,

презрев опасность и беду,

или, схитрив, махнуть с казною

в киргиз-кайсацкую орду?

Но он казакам скажет строго,

прогарцевав на рысаке:

— С Магнит-горы одна дорога,

дорога к матушке Москве!

И грянет божье наказанье,

сто весей войско сокрушит,

и черный пепел над Казанью

вороньей стаей закружит.

И возрастут в пожаре силы,

восстанет с вилами народ,

и поредеет на России

дебелый род — дворянский род!

Бросая в толпы медь и злато,

пройдет бунтарь по всей стране

и въедет царственно в Саратов

на белом в яблоках коне.

Купцы саранские от страха

преподнесут ему булат...

Но встретит дыбой,

встретит плахой

мятежника

престольный град.

Уронит с криком сокол перья,

и превратится в омут брод...

Но Пугачев, в удачу веря,

навстречу гибели пойдет.

Он кликнет пламенным

пророком,

подняв клинок в лихом броске:

— С Магнит-горы одна дорога,

дорога к матушке Москве!