Повесть о суровом друге

3

До смерти не любил я, когда старшие поручали Ваське какое-нибудь дело. Он становился строгим — не улыбнется, не забалуется. Я понял: со сказкой ничего не получится. «Некогда, — скажет Васька, — нужно дело делать!»

Васька взял у отца кошелку и подмигнул мне:

— Идем.

Я притворно зевнул и сказал лениво:

— Ну тебя, зачем я пойду?

— Идем, я ведь ходил с тобой в лавку.

— Сказку доскажешь — пойду!

Васька засмеялся:

— Я ее сам не знаю, чудак-человек.

— Как не знаешь?

— Очень просто. Такой сказки нету вовсе. Я ее из своей головы выдумал.

«Хитрит, — решил я, — разве можно сказку выдумать?» Некоторое время мы молча шли рядом. Впереди, свесив розовый язык, бежал Полкан.

Солнце уже поднялось высоко и жгло нещадно. Босыми пятками было горячо ступать по раскаленной земле. На дороге лежала пыль, рыхлая, как мука.

Мимо нас проехал к заводу отряд жандармов. Поднялась такая туча пыли, что мы долго шли вслепую, прикрыв ладонями глаза.

— Вась, а правда, интересно, что было дальше в той сказке? Наверное, кто-нибудь знает, — сказал я, сплевывая пыль, набившуюся в рот.

Васька молча шагал рядом, защитившись от пыли воротом ситцевой рубахи.

— Я бы такому человеку, который знает сказку, все свои стекляшки отдал бы и еще в придачу…

— Некогда сейчас, — сказал Васька, — надо дело сделать. Ты как маленький, тебе бы только сказки.

Сказки. А как узнать про Бедняка? Отплатил он царю Далдону или нет? Я бы тоже заступился за Бедняка с гуслями.

В раздумье я не заметил, как миновали трехрублевые балаганы, и вот перед нами вырос задымленный террикон заводской шахты.

Поселок «Шанхай» примостился у подножия террикона, как цыганский табор под горой.

Здесь было все черно от заводской копоти. Нигде ни деревца, ни травинки, только пыль и камень. Саманные лачуги покрыты ржавыми листами железа и обломками прогнивших досок. Всюду торчали отхожие места вперемежку с летними кухнями, валялись на дороге дохлые собаки и кошки.

В «Шанхае» в большинстве жили китайцы — рабочие завода. Там же находилась хибарка Алеши Пупка.

Он будто знал, что мы придем, и стоял у порога.

— Заходите, давно вас ждем, — сказал он тонким голоском, и его бледное лицо озарилось улыбкой. Мне нравились глаза Алеши — большие и печальные, как у святого.

Мы вошли в полутемную землянку. На кровати, заваленной ворохом тряпья, сидел человек и что-то стругал.

— Па, пришли с маками, — сказал Алеша.

— Добре, — весело отозвался человек, вставая, и я, к своему удивлению, узнал в нем рабочего-китайца, который караулил нас с отцом, когда я мылся в заводской кочегарке.

«Значит, этот китаец — второй отец Алеши Пупка», — решил я.

— Здравствуй, товарищ, — сказал он, подавая руку Ваське, и по тому, как он крепко и долго тряс Васькину руку, я понял: он добрый человек.

— Что ты стругаешь? — спросил я.

Алешкин отец посмотрел на палку, которую выстругал, и сам спросил у меня:

— Красный флаг видал когда-нибудь?

— Видал.

— А почему он красный, знаешь?

— Нет.

— Потому что на нем наша рабочая кровь! И надо эту кровь поднять высоко над землей, чтобы все видели, как горит рабочая кровь!.. Понял или нет?

— Да.

— Молодец, пролетарий! — сказал он и обратился к Алеше: — Собирайся, скоро гудок будет.

Алеша подхватил кошелку, и мы вышли.

— Как твоего отца звать? — спросил я.

— Ван Ли, а рабочие зовут Ваней. Он хороший, меня жалеет.

— Кому ты цветы несешь? — спросил я.

— То не мое дело. Велено отнести, я и несу.

Алеша произнес эти слова хмуро, будто был недоволен моим вопросом.

— Сегодня же Первый май! — сказал он.

— Какой Первый май?

— Рабочий праздник, разве вы не знаете? Эх, чудаки… Сегодня на заводе забастовка будет. Полиции собралось — тьма! Солдаты из Бахмута прибыли. Про флаг слыхали?

— Нет.

— Сегодня ночью кто-то вывесил на доменной трубе красный флаг. Я сам видал, высоко, на самой макушке. Красиво! Солнце вставало, осветило флаг, и он, как огонь, горел. Суматоха поднялась! Полицейские бегают, а лезть наверх боятся. Пристав кричит на рабочих: «Арестую! Кто повесил?» А те посмеиваются: «Не знаем». — «Приказываю снять!» — «Не можем». — «Сто рублей дам!» — «Спасибо, нам жизнь дороже». Тогда пристав начал подталкивать к трубе полицейских, а те как глянут вверх, так в обморок падают… Потом один, прыщавый, сапоги скинул, три раза перекрестился и полез. Сняли флаг, жалко…

Алеша умолк, и по его таинственной усмешке я почувствовал, что ему хотелось сказать нам что-то еще, но он не решался.

— А знаете, кто флаг на трубе вывесил ночью? — спросил Алеша Пупок.

— Кто?

— Никто…

— Твой отец, дядя Ваня, — сказал Васька, — нетрудно догадаться.

Глаза у Алеши радостно и тревожно блестели.

— Только вы молчите про это, — добавил он серьезно, — знаете, что может быть за это?

— Знаем, не маленькие…

У заводской стены мы подсадили Алешу, подали ему кошелку с красными маками, и он исчез.

Васька стоял в растерянности, о чем-то думал.

— Кажись, мы промах дали, — сказал он.

— Какой промах?

— Алешу охранять надо. Городовые могут его поймать и отобрать цветы. Ну а мы их камнями закидаем, понял?

Царапаясь по стене пальцами босых ног, Васька вскарабкался наверх и подал мне руку. Полкан прыгал на стену и отрывисто лаял: жаловался, что мы его бросаем одного.

В заводе, подбирая на ходу ржавые болты и гайки, мы побежали догонять Алешу. Его худенькая фигурка с кошелкой на локте мелькала вдали, между цехами.

Я шел пригнувшись, подражая Ваське, чтобы нас никто не заметил. Неожиданно я увидел на земле красный листок бумаги, совсем новенький, видимо оброненный кем-то. Я чуть не наступил на него.

— Чур, на одного! — вскрикнул я.

— Чур, на двоих! — повторил Васька, и мы столкнулись плечами. Васька опередил меня, и листок похрустывал у него в руке.

— Здесь что-то написано, — сказал Васька, вертя в руках листок, пахнувший краской. Мне вспомнилось, что такие листки я видел у отца за подкладкой пиджака. Неужели отец проходил здесь и обронил этот красный листок?

— Знаю, — шепотом сказал Васька. — Знаю, что это… Афишка против царя. Ну-ка, Ленчик, читай!

Мы присели у ржавого заводского паровозика, забытого на рельсах, уже заросших бурьяном. Прежде чем начать читать по слогам тайную афишку, мы оглянулись по сторонам, и я с трудом шепотом стал разбирать мелкие типографские буквы:

«Российская социал-демократическая рабочая партия. Товарищи, поздравляем вас с праздником Первого мая!» — я читал про себя, опасаясь произнести эти слова вслух.

Васька толкнул меня:

— Чего же ты? Читай!

— «Взгляните, товарищи рабочие, — прочитал я громко и обернулся, взгляните, каким страхом охвачены сегодня царь и его слуги — городовые и жандармы, посмотрите, сколько штыков держит он наготове против нас».

— Дай сюда, — прошептал Васька и сунул афишку за пазуху, — это мы после прочитаем. За Алешкой надо следить.

Алешу мы не догнали. Наверное, он уже дошел до коксового цеха, где работала его мать.

На заводе мы увидели много полиции — всюду белели их мундиры.

Вдруг заревел заводской гудок. Белая струя пара билась в воздухе над кочегаркой. Гудок гудел не вовремя: ни на обед, ни на шабаш. Сигнал к забастовке!

Из цехов стали выходить рабочие. В грозном реве гудка противно, по-комариному пропищал полицейский свисток. Со всех сторон отозвались десятки других. Рабочим преградили дорогу.

Пристав (который делал у нас обыск) взобрался на груду железного лома и поднял руку, требуя тишины.

— Господа рабочие! — громко выкрикнул он. — Поздравляю вас с праздничком. Но вы сами понимаете: идет кровопролитная война, нам нужны снаряды. Не время бастовать, прошу разойтись по цехам.

А толпа прибывала. Шли из литейного, от мартенов, с вальцовки. В замасленной одежде шагали слесари механического цеха, боевым шагом поспешали бурые от руды доменщики. Вразнобой шли запыленные известью работницы кирпичного цеха.

Группа рабочих парней образовала шуточный хор. Стоя перед приставом, который говорил речь, они пели заунывными голосами:

Жил-был у бабушки

Серенький козлик…

Скоро и другие подхватили:

Вот как, вот как!

Серенький козлик!

Как ни старался пристав перекричать хор, песня гремела:

Бабушка козлика

Очень любила.

Вот как, вот как!

Очень любила…

Пристав не выдержал и выхватил саблю:

— Не разрешу покидать завод! По цехам — иначе всех в Сибирь!

— Кандалов не хватит, — отвечали рабочие, — во-он сколько нас, целое море!

— Уходи с дороги, ваше благородие, мундир испачкаем.

Наконец показались в обгорелых лохмотьях желтолицые коксовики. Мы с Васькой чуть не вскрикнули от радости: у каждого в петлице, на фуражке или просто в руке огоньками горели красные маки. Конечно, это были наши цветы!

Встречая коксовиков, рабочие зашумели. В толпе я заметил отца. Он кинул вверх пачку бумажек, и листки, трепеща, как голуби крыльями, медленно оседали над головами тысячной толпы.

Пристав охрип. Он кричал, но ничего не было слышно. Вдруг ворота завода распахнулись, и во двор на рысях въехали конные жандармы с шашками наголо.

— Тикай! — крикнул мне Васька.

Рабочие хлынули в разные стороны и стали перелезать через забор.

Мы с Васькой бросились к дыре под заводской стеной, где вытекал черный вонючий ручей. Дыра была тесной, пришлось проползать на животе, и я вымазался в грязной, как мазут, воде.

Полкан, оказывается, дожидался нас у заводских ворот и, как только увидел, пулей помчался за нами, прижав уши.