Повесть о суровом друге

3

— Пойдем, — сказал Васька, вставая. — Надо проскочить незаметно. Если поймают, говори, что ты мой брат и мы идем к тете на рудник. А если не поверят и станут бить — нехай бьют, молчи! Теперь ты должен быть, как… он пошарил в траве и поднял камень, — как этот камень, видишь? Он не боится, и ты не бойся. Ну, будешь бояться?

— Нет.

— Пойди сам до водокачки.

Я нагнулся и поднял камень.

— Ты чего?

— Камень взял.

— Зачем?

— Вдруг собака встретится?

— Нет собак там, брось, — недовольно прошептал Васька.

Я бросил камень, и смелости во мне убавилось. Я вышел из палисадника, оглянулся по сторонам и с замиранием сердца пошел с горы. По бокам зияли черные ямы, и в каждой чудился шкуровец с выбитым зубом.

«Чего я боюсь? — мысленно спрашивал я себя и отвечал: — Ничего не боюсь. Здесь волков нету, а если встретится, я ему р-раз!..»

За водокачкой послышались голоса, и мне стало жутко. Я повернул было назад и столкнулся с Васькой. Он шел за мной.

— Давай говорить, будто мы ничего не знаем, — тихо подсказал Васька и весело заговорил: — Сейчас придем домой. Тетя Варя нам лепешек напечет. Ох и наедимся мы, правда?

— Ага! — ответил я так громко, что Васька толкнул меня в бок.

— Тише.

Стал накрапывать дождь. Над заводом в черном небе сверкали огненные сабли молний.

Шурша босыми ногами по траве, мы двигались почти на ощупь.

Вдруг во тьме кто-то зашевелился, послышался не то смех, не то пение. Потом удалось разобрать: кто-то негромко и гундосо бубнил себе под нос песенку:

Сама садик я садила,

Сама буду поливать…

Невдалеке раздались шаги, и грубый мужской голос спросил:

— Тимофей, ты куда махорку дел?

— В шинели махорка, — отозвался другой.

Минуту было тихо, лишь шуршала трава: кто-то прошел мимо, и мы услышали приглушенный разговор:

— У тебя тихо?

— Ничего не слыхать.

— Есаул не проверял?

— Нет еще.

Васька больно сжал мне локоть. Мы не дышали. Подождав минутку, Васька потянул меня за подол рубахи, и мы поползли.

Тишина была такой напряженной, точно все, что было в степи, прислушивалось к нам. И тогда неожиданно, как гром, прогремел в темноте испуганный голос:

— Стой, кто идет?

Мы не отвечали.

— Подымайся, стреляю.

— Это мы, — тихо сказал Васька, вставая.

Я увидел лохматую казачью папаху с белой кокардой.

— Кто такие, пропуск! — грозно спросил часовой, и сейчас же в стороне послышались легкие торопливые шаги.

— Куров, кто там?

— Пацаны, ваше благородие.

— Какие пацаны, откуда?

К нам бесшумно подошел офицер. В темноте я узнал фон Граффа.

— Мы к тете Варе на рудник, — пробормотал Васька. — Она больная лежит. Мы ей милостыню собирали.

— Какая тетя Варя? — выкрикнул офицер и приказал солдату: — Обыскать!

Солдат снял у Васьки суму и принялся шарить в ней.

— Куда идете? — спросил офицер.

— Я же говорю, на рудник к тете Варе. Мы братья-сироты, — жалобным голосом объяснял Васька.

— А вы знаете, что здесь позиция белой армии и ходить нельзя?

— Нет, — ответил Васька.

Солдат выпрямился и доложил:

— В сумке макуха, ваше благородие.

Офицер чем-то щелкнул, и яркий свет ослепил меня.

— Стоп, стоп… — проговорил фон Графф, присматриваясь к Ваське. Ну-ка, глянь сюда! — Офицер выпрямился. — Так-с… братья-сироты. К тете Варе… А не врешь, скотина? Я тебя где-то видел…

— Тетя больная, — доказывал Васька бедным голосом. — Мы ей макухи насобирали…

В ту же минуту невдалеке звякнули шпоры, и возле нас остановился еще кто-то.

— Что здесь происходит, господин есаул?

Фон Графф осветил фонариком подошедшего, и мы обмерли. Перед нами стоял Генька Шатохин, с саблей, в белых перчатках.

— К тете Варе на рудник идут, — объяснил фон Графф. — Да уж больно подозрительно.

Генька подошел к Ваське и поднял его голову за подбородок.

— Господин есаул! — испуганно вскричал кадет. — Это красные…

Кадет не успел договорить, Васька ударил его головой в живот, и он поскользнулся.

— Тикай! — крикнул мне Васька и метнулся в темноту.

Фон Графф схватил меня, но я рванулся изо всех сил.

— Огонь! — приказал офицер. — Стреляй!

Грянул выстрел. У меня похолодела спина. Я бежал за Васькой, перепрыгнул через какой-то ров, упал, снова поднялся. В это время за спиной холодно прозвучал второй выстрел, третий. Пуля пискнула над головой, а я все бежал, не видя, куда бегу и где Васька. Почему-то я слышал, как звенели в моем кармане гильзы от патронов.

Внезапно послышался всплеск. «Кальмиус», — мелькнуло у меня в голове, и я тут же провалился в холодную воду. Где-то позади грохотали выстрелы, слышался тяжелый топот ног. Страх толкал вперед.

— Ленька, где ты? — услышал я знакомый голос.

Я хотел ответить и не мог. На берегу невидимая рука схватила меня за рубашку и потащила к себе. Это был Васька. Он лежал в неглубокой яме.

— Пригнись.

Я пригнулся.

Шел дождь. Впереди тарахтел пулемет. Пули посвистывали и со стороны рудника.

— Плечо жгет, — корчась от боли, сказал Васька и, потянув, разорвал на себе рубашку. Она была мокрая от дождя, и на ней виднелись пятна крови.

Васька полежал, прислонив лицо к мокрой траве, и с трудом поднялся.

— Теперь идем, — сказал он. — Приказ надо передать. Идем скорей.

Вдруг позади раздались сразу два выстрела. Васька выгнулся, будто ему к спине приложили раскаленное железо. Шатаясь, он постоял мгновение и рухнул прямо на меня.

— Ты чего, Вась, Вася? — тормошил я, выбравшись из-под него.

Дыхание его стало частым и горячим.

Дождь ринулся сплошным потоком. Я лежал на мокрой траве, сжавшись в комок.

Со стороны деревни Семеновки подул ветер, и рубашка, прилипшая к телу, казалась ледяной. Пули свистели все реже. Васька хватался за траву, пытаясь ползти, но вырывал ее с корнями, не в силах тянуть отяжелевшее тело. Наконец он приподнял голову и повернул ко мне лицо с закрытыми глазами.

— Ты думаешь, я не встану? — неожиданно спросил он с обидой и злостью в голосе.

Ужас овладел мною. Я не знал, что делать, и заплакал. Теплые слезы текли у меня по щекам.

— Думаешь, не встану? — повторил он и встал, ища рукой опоры.

— Вася, — сказал я и взял его за горячую руку. — Я боюсь, Вася.

Опираясь на меня, он шатался на широко расставленных ногах.

— Идем, не бойся. У меня только в спине болит. Иди, я буду за тебя держаться. Ты теперь ничего не бойся. Приказ надо передать, а то наших побьют.

Он отстранил мою руку, сделал шаг вперед, но споткнулся и упал вниз лицом, повалив и меня.

— Чего ты? — спросил я. — А? — Но больше ничего не мог сказать. Соленый ком застрял в горле, и мне трудно стало дышать.

Васька лежал молча. Казалось, он что-то вспоминал и никак не мог вспомнить. Вдруг он спросил и так, что у меня мороз прошел по коже.

— Ты думаешь, я помру? — и повторил хрипло и тяжело: — Думаешь, помру, да?

Со страшным напряжением, опершись одной рукой на меня, он снова встал. Сделал два шага и опять упал.

Я склонился над ним. Васька не дышал.

Я никогда не видел человека, который бы не дышал.

И тогда я понял, что Васька умер, что я остался один на этом кургане, в этой большой степи, во всем мире…

Я почувствовал острую жалость к себе, и она хлынула горячим потоком слез.

Я вскочил и, плача, побежал к Пастуховскому руднику.

Дальше все проходило как во сне. Около домов кто-то гнался за мной и кричал: «Стой, стреляю!»

Потом меня привели к командиру Сиротке. На нем были красные галифе, на поясе висела шашка. Сиротка узнал меня, ласково обнял единственной рукой, и я долго рассказывал ему, как попал сюда и что случилось со мной и моим другом на берегу речки Кальмиус.

Когда я, всхлипывая, умолк, он попросил:

— Повторить приказ можешь?

Я повторил, что запомнил.

Откуда-то явился матрос Черновал, дядя Ваня и Абдулкин отец, дядя Хусейн. Сиротка сказал, что надо объявить тревогу.

— Хлопцы, по коням!

— По ко-о-ням! — запели всюду голоса.

На востоке вполнеба занялась алая заря. Тысячи конников, выхватив шашки, лавиной помчались к городу.

Я все еще не мог прийти в себя. Шахтер Петя отвел меня в дом, напоил чаем, а потом принес и велел надеть галифе, гимнастерку и серую островерхую шапку с красной суконной звездой, пришитой спереди.

— Вот теперь ты настоящий кавалерист! Будешь служить со мной, пулеметчика из тебя сделаю. Видишь тачанку? Это наша с тобой судьба! Будем воевать, пока трудящийся народ не победит на всем свете! И не печалься. Погляди, какие у нас кони! Четверка! Сядем с тобой за пулемет, и только искры из-под копыт засверкают! Не горюй, Ленчик!..

Днем на широком рудничном дворе я увидел много новых гробов. Я вглядывался в лица убитых и неожиданно увидел того, кого искал. Васька занимал только половину грубого, неоструганного гроба и лежал как живой. Высокий лоб его, как всегда, был нахмурен. Теплый степной ветерок тихо шевелил его белые волосы, клином спадавшие на лоб.

Слезы сами собой лились и лились по моим щекам. Я смотрел на побелевшее, но такое родное хмурое лицо, на упрямо сжатые губы и вдруг подумал: сейчас он откроет глаза и спросит: «Ты думаешь, я помру?»

Я повернулся и убежал, чтобы не видеть, как будут его хоронить…

Так умер Васька, мой суровый и нежный друг, и последняя ночь его жизни была последней ночью моего детства.

Степь… степь…

Такая загадочная и простая, далекая и родная, полынная шахтерская степь.

Много лет я не видел ее, но запах ладана и чабреца, красные брызги мака и трель невидимых жаворонков и теперь ярко встают передо мной, как только я закрою глаза.

Детство. Знойная донецкая степь — родина горькой полыни.

Детство. Розовый дым заводских кочегарок, кривые землянки, мелкая речка Кальмиус и степь, степь без предела…

Москва, 1937, 1950 — 1953