Повесть о суровом друге

4

Очнулся я от приглушенного говора. Было тихо. Болела голова. Я хотел открыть глаза и не мог, как будто веки были склеены.

— Когда казаки заскочили к нам, — услышал я приглушенную речь Васьки, — мы стали отступать к холодильнику, а его и еще двоих — парня и старика — казаки захватили в плен.

— Ну а дальше? — спросил густой бас.

— А потом старика расстреляли, а его потащили к коксовым печам и начали сталкивать в дыру, куда уголь засыпают. Оттуда пламя столбом, а они толкают. Он отбивался ногами, а казаки его прикладами, потом схватили и ка-ак бросят в огонь. Я видал кровь, да картуз в стороне валяется.

Наконец мне удалось открыть один глаз. Другой был забинтован. Я осмотрелся и узнал землянку Анисима Ивановича. Васька стоял в казацкой фуражке, надетой задом наперед, и разговаривал с незнакомым мне человеком в серой каракулевой шапке. У него были голубые глаза и черная борода. Я не мог вспомнить, где видел этого человека.

— Какого человека загубили! — с горечью проговорил он.

Анисим Иванович сидел на табуретке пригорюнившись.

Надо мной склонился Васька и тревожно сказал кому-то:

— Выжил, одним глазом глядит!

— Вась, почему у тебя такой картуз? — спросил я.

— Это казацкий. Твой отец зарубил казака, а я картуз взял.

Голос у Васи был жалостливый, и он отводил глаза, будто не знал, как и о чем со мной говорить.

— А знаешь, Лень, наша улица больше не Нахаловка, теперь она будет улицей Революции.

— Революция…

Мне вспомнился бой на заводе и все, что было со мной.

— Вась, а где папка? — спросил я.

— Он за фон Граффом погнался, — сказал Васька, но замялся и отошел.

Я увидел над собой заплаканное лицо тети Матрены.

— Спи, сынок, спи. Мама твоя придет, — сказала она и тоже ушла.

Целый день я пролежал в постели, а мать все не приходила. Когда я спрашивал о ней и об отце, то получал один и тот же ответ: отец погнался за фон Граффом, а мать скоро придет.

Среди ночи я проснулся, как будто меня окликнули, но вокруг было тихо. Наверно, я проснулся от этой тишины. Первая мысль была об отце. Непонятная тревога закралась в сердце.

Я встал, подкрался к двери и, стараясь не загреметь чем-нибудь, вышел.

На востоке небо чуть серело. Я побежал через улицу к своему дому и, ошеломленный, остановился. Поломанная, с выбитыми досками дверь была заколочена крест-накрест двумя корявыми обаполами.

— Ма-ма! — крикнул я в щель.

«А-а-а…» — гулко отдалось внутри.

Я застучал в дверь, но мне никто не ответил.

Тогда я вспомнил разговор Васи с человеком в серой шапке, вспомнил заплаканные глаза тети Матрены, ее заботу обо мне и понял: это моего отца сожгли казаки в коксовой печи.

Я долго бродил по двору, захлебываясь от рыданий, и тихо звал:

— Папочка… Мама…

Угрюмым молчанием отвечал мне опустевший двор.

Внезапно кто-то вошел в калитку и приблизился ко мне. Я узнал Васю.

— Не плачь, Лень, будешь у нас жить, — с дрожью в голосе проговорил он.

Мы возвратились в землянку. Тетя Матрена прижала меня к груди:

— Сиротиночка моя… Маму твою казаки увели… Не плачь. У нас будешь жить, с Васей.

Тетя Матрена постелила нам на полу под иконой, укрыла нас пиджаком. Мне стало тепло, и я, всхлипывая, уснул.

С этого дня мы с Полканом навсегда перешли жить к Анисиму Ивановичу.

Мы с трудом привыкали к новой жизни. Первое время Полкан уходил к себе и подолгу лежал во дворе, будто ожидал, когда придут хозяева.

Вскоре рана моя зажила. Анисим Иванович справил мне новые сапоги, и я мог выходить на улицу. Забинтованная рука висела на перевязи, но боли уже не было.

Ребята сочувствовали моему горю и уважали меня за то, что я был ранен настоящей пулей в бою. Уча подарил мне свою лучшую красно-рябую голубку. Абдулка Цыган дал кусок хлеба, политого подсолнечным маслом. Только Илюха подсмеивался надо мной.

Однажды мы сидели на лавочке возле землянки. По улице мимо нас пронесли гроб с покойником. Илюха, строгавший палку, глянул на гроб и хихикнул.

— Ты чего? — спросил Уча.

— Чудно. У Леньки отец помер, а хоронить было некого.

Васька, грозный, поднялся с лавочки.

— Ты над кем смеешься? — спросил он, и ноздри у него побелели. — Над кем смеешься, гад? — и ударил Илюху по лицу. Тот присел и заскулил. Ребята с презрением отошли от Илюхи.

Васька повел меня в город. Хотелось плакать, но я терпел.

Возле церкви шел митинг — похороны жертв революции. Дядя Митяй (это он приходил в землянку) говорил об отце, что смерть его прекрасна, потому что он отдал жизнь за народ. Рабочие запели похоронный марш и положили на братскую могилу глыбу степного камня песчаника. На нем красной краской было написано имя моего отца. И долго не мог я понять, почему вместо человека, вместо моего отца остались камень и надпись — два слова.

Вечером, когда мы легли спать, Васька придвинулся ко мне близко-близко и зашептал:

— Теперь мы с тобой настоящие красногвардейцы! Утречком встанем и пойдем в ревком. Нас запишут в кавалерию. Хочешь в кавалерию?.. Знаешь, как здорово!.. Ты себе какую лошадь возьмешь, красную?

— Ага…

— И я красную.

Вася ласково гладил мое плечо, а я прислушивался к стуку дождевых капель по стеклу и думал: «Как же мне жить без матери и отца? Кому я нужен? Разве только Ваське я нужен. Да, да. Я по глазам видел, что нужен». От этой мысли мне стало легче, и я взял Ваську за руку: это было все, что у меня осталось — теплая Васькина рука.

— Теперь хорошая жизнь начнется, — шептал Васька. — Юза больше не будет, и царя тоже. А мы в школу пойдем, научимся читать и писать. А когда подрастем… Когда подрастем, поедем к товарищу Ленину… Ты поедешь?

— Поеду, — отозвался я со вздохом.

— Ну и хорошо, — тоже вздохнул Васька, и мы прижались теплыми телами, крепко обняв друг друга.