Повесть о суровом друге

3

Близился вечер. Красный закат горел за дальними холмами. Солнце садилось и уже коснулось земли. Вороха белоснежных облаков нагромоздились в небе, точно горы. Когда солнце скрылось и степь погрузилась в сумерки, верхушка громадной горы из облаков еще краснела, остывая, как железо в кузнице. Потом и гора потухла. В небе зажглась первая звезда.

На душе стало тревожно.

— Мама, пойдем скорей.

— Не бойся, сынок, я с тобой, — усталым голосом отозвалась мать.

— А где мы ночевать будем?

Мать не ответила. Наверно, сама не знала, где мы заночуем. В степи стемнело. Нигде ни огонька, ни человеческого голоса, лишь где-то квакали лягушки.

Рубашка была еще сырая, и я озяб. Мать обняла меня, согревая собой. Я держался за ее кофту и шел, со страхом вглядываясь во тьму.

Неожиданно мелькнуло вдали пламя костра. Вокруг шевелились какие-то тени.

— Вот и люди, а ты боялся! — сказала мать.

Нащупывая во тьме дорогу, чтобы не оступиться, мы свернули к огоньку. Чем ближе мы подходили, тем осторожнее ступали по траве. У костра что-то читали: монотонно звучал басовитый мужской голос.

Когда мы подошли, голос умолк. Сидящие у костра повернулись к нам.

— Здравствуйте, люди добрые, — сказала мать, — дозвольте мне с сыночком погреться у вашего огня.

— Садись, тепла на всех хватит, — сказал человек в замасленной рабочей кепке, тот, что сидел к нам спиной и держал в руках газету. Я скосил глаза и увидел крупные черные буквы: «ПРАВДА». У костра сидело пятеро: рабочий с газетой и с цигаркой за ухом, женщина с грудным ребенком, какой-то солдат в рваной шинели и еще двое, с виду крестьяне.

Мать опустила на землю мешок и облегченно вздохнула:

— Уморилась я, людоньки, мочи нет.

Рабочий достал из-за уха цигарку и потянулся к огню.

— Уморилась? — спросил он, прикуривая от головешки. — А ты бы тройку наняла и разъезжала.

Мать усмехнулась:

— Откуда она, тройка, мы не баре.

— Ну и что с того, что не баре? — возразил рабочий. — Временное правительство объявило свободу. А ты, выходит, завязала свою свободу в мешок и таскаешь ее на горбу по селам, просишь кусок хлеба за ради Христа. Эх, темный народ, свободы своей не понимает!

У костра засмеялись, но я не понял почему. Рабочий правильно говорил про свободу. Я своими глазами видел в городе красный лоскут со словами: «Свобода, братство и равенство!» Если бы я не видел этих заманчивых слов своими глазами, то, может быть, тоже засмеялся, как все у костра.

Все же я слушал, что еще скажет рабочий.

— Нехорошо, голубушка. Тебе господин Керенский свободу пожаловал, а ты в нее не веришь…

— Этот буржуй пожалует, держи карман шире, — сказал солдат.

— А я вот думаю в князья записаться, — продолжал рабочий. — Завтра прошение составлю, глядишь, генерал-губернатором сделают, помещиком стану.

Опять у костра засмеялись, и рабочий сам почему-то рассмеялся и сказал:

— А в чем дело? Если свобода и равенство, значит, все равны.

— Кому свобода, а кому слезы, — сказала мать.

— Ага, раскусила! — обрадованно воскликнул рабочий. — То-то, голубушка. Свобода, да не для нас с тобой. Есть еще чудаки, которые думают: раз царя скинули, значит, жизнь будет слаще меда. А мед вышел горьким. Меньшевики уговаривали нас: дескать, царя скинете, и революции конец. Работать станете восемь часов, есть будете одни белые бублики. А получилось что? Безработица, жалованье снизили, жрать нечего. Вот наша «Правда» и пишет, — и рабочий стал водить пальцем по газете и читать: «Помогите вооружению рабочих или хоть не мешайте этому делу… Иначе гучковы и милюковы восстановят монархию и не выполнят ничего, ровнехонько ничего из обещанных ими «свобод»… Чтобы вам было ясно, скажу: написал эти слова товарищ Ленин. Он говорит, что Февральская буржуазная революция сделала только полдела. Убрать царя нетрудно. Не царь главный враг. Он игрушка в руках богатеев. Есть у рабочих и селян враг лютый, вечный и жестокий: это буржуазия и ее прихлебатели — меньшевики. Они захватили власть и душат бедный люд! — Рабочий сердито свернул газету и сунул ее в карман. — Ничего, — добавил он, — вернется в Россию Ленин, скажет, что надо делать…

Не все я понял из того, о чем говорил рабочий. Но главное уловил, и это поразило меня. Почему же не царь враг? Выходит, мы с Васькой ошибку дали: не на того злились, на кого надо. Не царь враг, царь — игрушка! А ноги у Анисима Ивановича кто отнял? Кто дядю Митяя в цепи заковал? Кто Ленина в Сибирь сослал в кандалах?..

— Вот, брат, какие дела, — вдруг обратился рабочий ко мне. — Что же ты, ходил-ходил, менял-менял, а мешок пустой?

У костра кто-то вздохнул.

— Небось есть хочешь? — спросил рабочий. — Зараз угощу тебя пролетарским пирожным. — И он выкатил щепкой из костра горячую печеную картошку. — Держи, только дуй сильней, а то обожжешься.

Мать ласково привлекла меня к себе.

— Замаялся, спать хочет. Ну ложись, сынок. — Она положила мою голову к себе на колени. — Все меня жалеет. Сам еле на ногах стоит, а «дай понесу, дай понесу».

— Сколько же ему лет?

— Десять годочков, одиннадцатый пошел…

Картошка, которую дал мне рабочий, была очень вкусная. Сначала я перекатывал ее в руках, остужая, потом прихватил подолом рубахи и, обжигаясь, стал откусывать прямо с кожурой, перепачканной в золе. От картошки ароматно пахло дымком.

— Ну, как пирожное?

— Не наелся, — сказал я.

Люди засмеялись. Мать ахнула:

— Как тебе не совестно, босячина этакий! Дядя его угостил, а он заместо спасибо еще просит!

— Ничего, пусть ест. Если мать жалеет, значит, заработал. Получай еще пряник, брат Митька.

— Я не Митька.

— А кто?

Мать погладила меня по голове и сказала:

— Леней его зовем.

— Ага, Ленька. Ну расти, Ленька, поскорее, с буржуями воевать будем, к товарищу Ленину на подмогу пойдем. Слыхал, Ленин в Россию возвращается?

— Знаю, — сказал я как можно серьезнее.

Помолчали. Женщина с ребенком спросила:

— А скажите, чи правду балакают, будто Ленин из шахтеров; говорят, он на руднике «Италия» коногоном работал. Не знаю, чи правда, чи нет, а только слыхала я, что на шахте есть люди, которые помнят его.

— У нас в окопах другое сказывали, — проговорил солдат, расстилая шинель и укладываясь на ней. — Ленин никакой не шахтер, а солдат. Мой земляк с ним в одном полку служил.

— Это побасенки, — сказал рабочий, — народу ведь если что полюбится, он про то и сказку сложит. Ленин не шахтер и не солдат… Ленин — отец всего трудового люда, сколько его ни есть на земле. Про Ленина я расскажу точную правду. Если не верите, могу документ предъявить. — Рабочий слегка выставил ногу в ботинке и приподнял штанину. — Во-он документ, погляди.

— В кандалах ходил? — с уважением спросил солдат.

— А ты как думал? — смеясь, ответил рабочий.

У меня захватило дыхание. Сон и усталость исчезли. Я даже привстал с колен матери и со страхом и жалостью стал рассматривать натертые на ногах темные круги — кольца, следы от кандалов.

Я с замиранием сердца слушал рабочего.

— …Ну, а кто в царской тюрьме побывал, тот и про Ленина знает, потому что Ленин двадцать лет жизни провел в тюрьмах, ссылках и в изгнании. Не год, учтите, и не три, а двадцать лет. Ну так вот. Настоящая фамилия его не Ленин, а Ульянов. Ленин — партийное звание, как бы сказать — для секрета, чтобы царским ищейкам труднее было его найти. Родился Ленин на Волге, семья у них была образованная. Старший брат, Александр Ульянов, известный революционер, делал покушение убить царя, да сорвалось у них дело. Александр был повешен по приказу царя…

Рабочий обернулся в темную степь, к чему-то прислушиваясь. Невдалеке шуршала трава: кто-то шел к нам. Мы ждали, но никто не появлялся. Вдруг из мрака возник мальчик в длинных холстинных штанах, такой же рубашке навыпуск, нестриженый и худенький. Позади мальчика, положив ему руку на плечо, плелся слепой. Мы молчали. Слепой приблизился к костру, и я поразился: это был Бедняк из Васькиной сказки, тот самый, которого я видел последний раз на базаре. Он одряхлел и сделался слепым. Как и тогда, у него висела через плечо на бечевке бандура.

Стоя у костра, нищий нащупал слепыми руками струны бандуры и, глядя поверх костра в темную ночь, тронул зазвеневшие струны и проговорил негромко:

Гей, гей!

Прийшов Ленин до царя Миколы,

Прийшов до панив-богачей:

«Доколе будете землей володиты,

Доколе будете хлиб наш исты.

Доколе будете волю нашу ногами топтать?

Выходите, будемо биться не на жизнь, а на смерть!»

Все, кто сидел у костра, слушали нищего. Никто даже не шелохнулся. Только мальчик-поводырь спокойно, будто его ничто не касалось, присел у костра, сложил ноги калачиком, достал из кармана горсть крошек и, подвинувшись к огню, щепоткой выбирал их с ладони и ел.

А нищий пел, бряцая струнами старой бандуры:

…Собирае царь своих воевод:

«Гей вы, слуги мои вирни,

Паны вельможни, богачи заможни,

Сидайте на коней, мне, царю, допомогайте,

Бейте голодранцев-бедняков!

За холопа — крест,

За Ленина — медаль!»

Посидали на коней паны-богачи,

Поскакали на Ленина…

У костра было так тихо, что слышался шум пламени да потрескивание угольков.

…Кличе Ленин хлиборобив-беднякив,

Кличе шахтарив голодных,

Сам сел на коня, червоне знамя развернув.

«Гей, гей, — кличе Ленин,

Бийти ворогив-богачей,

Кровь их панську у поли с песком мишайте!..»

Перебирая струны, Бедняк пел о том, как съехались в поле буржуйские и рабочие полки и ударились грудь в грудь. Бились день, бились два — никто никого не мог одолеть. Позвал царь еще много богачей, привезли они с собой пушки, а у рабочих одни кирки. Тогда кликнул Ленин тех, которые в Сибирь сосланы, но у них руки были в кандалах. Кликнул он бедняков, что по тюрьмам сидели, но те ответили: «Крепки решетки, батько, нельзя их сломать». Бились рабочие с буржуями еще три дня. Уже много врагов лежало потоптанных конями, уже Ленин царю голову срубил, а буржуи все скакали и скакали отовсюду, окружали Ленина и его войско.

Слепой бандурист замолк, потом сильно ударил по струнам, зарокотали они, зазвенели грозно, и слепой запел:

Слухайте, бедняки голодни, шахтари замучени,

Вставайте и вы на помогу Ленину,

Бо тяжко ему биться за долю народную.

Сидайте на коней, берите зброю грозную,

Поспешайте туда, где бьется Ленин,

Бо уже тяжко ему биться.

Старик закончил песню, провел рукой по струнам и, мигая слепыми глазами, проговорил хрипло:

— Дай боже миру селяньскому, войску рабочему и вам всим, православным христианам, здравия на многие лита… — И слепой замолчал, ожидая подаяния.

Мать и женщина с ребенком всхлипывали, солдат в сердитой задумчивости глядел в огонь. Мать достала из-за пазухи царские три рубля, завернутые в платочек, и подала мальчику. Женщина, сморкаясь и вытирая глаза, развязала свой мешок и протянула мальчику два початка кукурузы.

— Спасибо, отец, — сказал рабочий, растроганно глядя на слепого, хорошую думу ты поешь. Садись погрейся.

— Нет, наш путь далекий.

— Куда ты же ночью пойдешь?

— У меня всегда ночь, — ответил нищий, и они пошли потихоньку впереди мальчик, за ним слепой. Никто ни слова не сказал, пока нищие не скрылись из виду.

— Видите, уже и народ понимает, что надо собираться на битву: думы складывает, — сказал наконец рабочий. — Не-ет, — угрожая кому-то, добавил он, — революция не кончилась, господа! Революция только начинается!

Костер догорал. Солдат сходил куда-то и принес охапку соломы и сухих веток. Огонь опять разгорелся, да так, что все отодвинулись. Искры метались над пламенем и оседали на нас. Тьма вокруг стала непроглядной.

Хотя и уютно было лежать на коленях у матери и усталость брала свое, не мог я забыть слепого. Куда же он пошел ночью? Солдат стал рассказывать про войну, про то, как наши не хотят воевать, кидают винтовки и братаются с германцами. Я слушал про все это, а перед глазами стоял слепой и то, про что он пел. Если бы Васька слыхал, он бы сказал мне: «Одевайся, скорей. Идем на помощь к Ленину!»