Повесть о суровом друге

4

Дяди Митяя на месте не оказалось. Часовой послал нас в киноиллюзион.

Мы увидели его там на высокой лестнице, приставленной к стене. Переговариваясь с Надей, которая стояла у лестницы и держала коробочку с гвоздями, дядя Митяй прибивал красный лозунг: «Хай живе Радянська влада!»

Когда он слез, мы схватили его за руки и заговорили, перебивая друг друга.

Дядя Митяй засмеялся, тряхнул руками.

— Да постойте вы, говорите толком. Ну говори ты. — Он кивнул мне.

Я передохнул и рассказал то, что мы видели и слышали на базаре.

— Ты все сказал? — спросил он, улыбаясь.

— Все, — ответил я, опустошенный.

Он полез в карман и вытащил целую пачку желтых талонов.

— Вот, — сказал он, — у каптера хлеба получите и пообедаете в столовой, а насчет старухи не бойтесь, все будет хорошо. Идите.

Дядя Митяй послал на базар отряд красноармейцев, но они не нашли там ни старухи, ни подозрительных дядек.

— Убегли, — сказал мне шепотом Васька, — дядю Митяя надо охранять. Я буду все время ходить сзади него, а ты сбоку смотри.

Мы отправились в красноармейскую столовую. Там нам дали по целому котелку синего перлового супа и по куску хлеба из кукурузы. Никогда я не ел так много. Я даже облизал котелок. Еще можно было поесть, да, как говорил отец, брюхо не мешок, в запас не ест. Пришлось уходить от супа.

Под вечер, еще задолго до начала празднества, возле кино собралось много народу. А когда стемнело, подошел отряд красноармейцев с винтовками за плечами. Они громко пели:

Ты лети, лети, мой конь,

Да не спотыкнися,

Возле милого двора

Стань, остановися.

Когда они по одному стали заходить в помещение, подбежал Васька и схватил меня за руку:

— Иди скорее!

— Куда?

— Иди. Будешь речь говорить.

— Как? — испуганно спросил я.

— Очень просто. У тебя отца убили, вот дядя Митяй и хочет, чтобы ты речь сказал…

Васька потащил меня через зал. Всюду на стенах горели шахтерские лампы, огарки свечей. Света от них было мало, зато потолок потемнел от копоти.

На сцену вынесли стол, покрытый красной материей, поставили знамена. Дядя Митяй подвел нас с Васькой к знаменам:

— Стойте по бокам, и чтобы не шевелиться. Это называется почетный караул.

Всюду были лозунги, а над сценой портрет Карла Маркса — учителя всех рабочих и крестьян.

В зале, на деревянных лавках, на мягких шатохинских креслах с бархатными спинками и гнутыми золотыми ножками сидели рабочие, красноармейцы. Курили цигарки, завернутые в керенские деньги, танцевали между рядами. Помещение было не топлено, сидели в шапках, в платках. От махорочного дыма в зале стоял туман.

Переливчато играла гармошка. Надя плясала, взявши руки в боки. Она была в своей неизменной военной гимнастерке, в сапогах и с револьвером на ремешке. Длинных кос у нее уже не было: из-под кубанки выбивались шелковые кольчатые кудряшки. Лицо у нее горело, глаза сверкали. Вокруг Нади — шум, крики, смех. Она всех переплясала, и тогда вызвался танцевать шахтер Петя. Он подошел к Наде, топнул ногой, вызывая, и пошел по кругу, прищелкивая пальцами и шлепая ладонями по голенищам сапог. Надя не поддавалась, и Петя пустился вприсядку, вскидывая ноги выше головы.

— Давай не задерживай! — подбадривали его красноармейцы.

Надя остановилась и запела частушку:

Говорит мне мама строго:

«Почему не веришь в бога?»

А я прямо ей в ответ:

«Потому что ого нет».

Тряхнув кудрями, она рассыпала каблуками дробь. Подошел улыбающийся ее отец, дядя Митяй.

— Хватит. Молодцы! Никто никого не победил, — заключил он.

Надя сняла кубанку и стала обмахивать ею раскрасневшееся счастливое лицо. Петя петухом ходил вокруг нее.

— Ну и крепка ты, — сказал он и нежно взял ее за руку, — сто потов с меня сошло. Сапоги вдребезги…

— Ничего, — засмеялась Надя. — До свадьбы починишь.

— А когда будет наша свадьба?

— Когда рак свистнет. — Надя, играя, кинулась бежать. Но Петя догнал ее, и они закружились в вальсе.

После танцев все расселись по местам.

Дядя Митяй постучал карандашом по графину и, когда наступила тишина, оперся руками на стол и начал говорить:

— Дорогие товарищи! Разрешите поздравить вас с первой… годовщиной Октябрьской социалистической революции…

В зале бурно захлопали в ладоши. Дружный, радостный шум перешел в пение. Торжественно заиграла гармошка, все встали, сняли шапки и запели:

Никто не даст нам избавленья:

Ни бог, ни царь и ни герой.

Добьемся мы освобожденья

Своею собственной рукой.

До чего же хорошо пели: дружно, сурово и радостно. Я стоял у знамени, и, хотя дядя Митяй не велел шевелиться и моргать, я моргал и глотал слезы от волнения и какой-то непонятной жалости к самому себе.

Когда пение смолкло, все надели шапки и опустились на свои места. Дядя Митяй продолжал:

— Товарищи! В тяжелой обстановке отмечаем мы свой светлый праздник. Прошло только две недели, как мы изгнали немцев. Теперь другие интервенты сжимают нас в кольцо. На Дальнем Востоке высадились японские и американские войска. На Кавказе турки захватили Баку. На Черном море советский город Батум занят англичанами. Душитель рабочего класса военный министр Англии Черчилль не остановился на этом беззаконии. Он приказал своим войскам занять Архангельск. Там сейчас льется пролетарская кровь. На юге Одессу захватили французы. Из Сибири наступает «Верховный правитель России» генерал Колчак. На Украине орудуют Петлюра и Махно. Враги народа меньшевики и эсеры — ранили вождя мирового пролетариата товарища Ленина. У нас нет хлеба, нет угля, мало оружия, но мы не упали духом, нас миллионы!..

Я покосился на Ваську. Лицо у него было строгое, а от знамени, под которым он стоял, пахло порохом и видны были пробоины от пуль.

— На страх врагам, — продолжал дядя Митяй, — в голоде и лишениях мы празднуем первую годовщину великой революции и будем верить, что скоро мозолистая рабочая рука сотрет с лица земли всех врагов…

За входной дверью послышались шум, возня, крики. Потом дверь распахнулась с такой силой, что ударилась об стену. И тогда в зал не спеша вошли двое. Первый был в красивом синем полушубке, обшитом по краям белым мехом. Кривая шашка волочилась за ним по полу, за поясом торчали два нагана и граната. Я вгляделся и похолодел. По сизому носу я узнал в первом человеке старуху с базара. Второй дядька был тот самый, что подходил на базаре с плеткой. На нем был, как и тогда, желтый кожух и лохматая баранья шапка.

Неторопливо, вразвалку они прошли между рядами вперед.

Первый повернул голову к желтому кожуху и нарочито громко спросил:

— Грицько, а шо воны тут делають, оци люди?

Грицько стоял, опершись руками на саблю, и нагло разглядывал собравшихся. Он ответил таким же, нарочито громким и нахальным голосом:

— А це, батько, у них тут, мабуть, свадьба.

— Свадьба! — повторил первый. — А де же музыканты? Та и жениха я шось не бачу. — Он прищурил глаза и, указав плетью на дядю Митяя, стоявшего на сцене, спросил: — Ото не жених, случаем, га?

— Та ото ж вин и есть, — ответил другой бандит.

— А ну, гукай его сюда, бо я его погано бачу.

Дядя Митяй стукнул кулаком по столу и крикнул:

— Часовой, в чем дело? Зачем пустил этих скоморохов?

— Кого? Мене? — переспросил бандит. — Ах ты, кляча погана! Ты знаешь, хто я такой? Ты знаешь, что я батько Яблочко? А ну слазь! — И бандиты вынули наганы.

Люди вскочили с мест. Красноармейцы схватились за винтовки. Дядя Митяй прыгнул со сцены в зал. Васька шмыгнул в сторону, шепнув мне: «Стереги знамена». Я заметил, как он юркнул в толпу, потом очутился возле двери и накинул длинный железный крюк, закрыв дверь.

— Долой Советську власть! Долой коммунию! — крикнул батько Яблочко и выстрелил в дядю Митяя. — Хлопцы, робы грязь! — кричал он, стреляя без разбора в толпу. — Отнимай оружие, гукай наших с вулыци!

— Товарищи, спокойствие! — призывал дядя Митяй, пробираясь вперед.

Бандитов смяли.

На улице слышались выстрелы. В окнах зазвенели выбитые стекла, засвистели пули. В дверь, ругаясь, били прикладами и кричали:

— Батько! Що там за лихо? Открой двери!

Я вспомнил приказ Васьки — беречь знамена, схватил одно, сорвал с древка. То же самое я сделал с другим флагом и спрятался в суфлерскую будку.

В зале шла борьба, упала со стены лампа, трещали стулья. Кто-то закричал: «Пожар!» Я сидел в будке, прижав к груди полотнища знамен.

Не знаю, долго ли продолжалась потасовка в клубе, только выстрелы постепенно стали удаляться. В зале слышались тихие стоны, шаги и одинокие голоса людей, гасивших пожар.

Потом совсем стало тихо.

Я вылез из будки. Всюду было темно. Натыкаясь на поломанную мебель, я ощупью нашел дверь и вышел на улицу. Вьюга стихла, где-то далеко слышались одиночные выстрелы.

Не зная, где искать Ваську, я побежал к себе на окраину — надо было спрятать знамена.

По дороге я думал о том, как неожиданно все случилось, точно во сне. Но я не чувствовал страха. И когда на углу улицы мне встретился лохматый бродячий пес, я смело пошел на него. Пес не выдержал и свернул в сторону.

Дома я никого не застал, спрятал в сундуке знамена и решил вернуться в город искать Ваську.

Возле калитки я неожиданно столкнулся с темной фигурой:

— Кто тут?

— А ты кто?

Я узнал по голосу Тоньку.

— Ты что одна ходишь? В городе бандиты.

— Знаю.

— Вот убьют тебя, тогда будешь знать.

— Тебя же не убили?

— Глупая, то я, а то ты.

— А где Вася? — спросила Тонька.

— Воюет. Бандитов колошматит. А у меня патроны кончились, пришел зарядить наган…

«Чудак, зачем-то наган выдумал… Сейчас Тонька спросит, и опять надо будет врать».

— У тебя наган есть? — удивилась Тонька. — Кто тебе дал?

— Нашлись люди…

— Покажи.

«Вот Илюха умеет врать, позавидуешь…»

— Не наган у меня, а смитвельсон.

— Ну, покажи смитвельсон, — не отставала Тонька.

— Нельзя девчонкам за оружие браться. У вас на то куклы есть. Тебе покажи смитвельсон, а ты не с того конца возьмешься и застрелишь себя. Отвечай тогда…

— Ты же не застрелился?

— Мы мужчины, понятно тебе?

Тонька молчала. Я тоже не знал, о чем еще говорить. Вдруг я вспомнил, что хотел украсть Тоньку… Сейчас самый подходящий момент: никого нет, тихо кругом…

— Тонь, а Тонь!

— Чего?

— Ты кого любишь?

— Мамку с папкой.

— А еще кого?

— Абдулку.

Сердце мое колотилось.

— Тонь, знаешь что?

— Говори.

— Давай… я тебя украду.

— Как? — испугалась она.

— А так. Отнесу в степь на Кальмиус. Хату из камыша сделаю. Будем там жить. Купаться будем. Я на заводе буду работать, а ты обед варить…

Сначала Тонька засмеялась, но потом призадумалась:

— А как папка с мамкой? Они искать меня будут.

— Зачем? Им еще лучше, кормить тебя не надо. Ну? Украсть?

Тонька колебалась.

— Чего боишься, глупая? Знаешь, как заживем? Обвенчаемся, весело будет. Ну? Украсть?

— А Васю возьмем с собой?

— Зачем?

— Так…

— Можем взять, — сказал я неопределенно.

Тонька вмиг оживилась, как будто этого ждала, она засыпала меня вопросами:

— А что будем делать, если дождь пойдет?

— Ничего. Хата будет с крышей.

Тонька медлила, словно искала, о чем еще спросить.

— А обед в чем будем варить?

— Кастрюлю возьмем или цыганский котел раздобудем.

— Ладно, — сказала она.

— Что ладно?

— Кради меня.

Не ожидал я быстрого согласия и растерялся, не знал, как ее красть, в чем нести. Наговорил всякой чепухи, а теперь расхлебывать надо. Она тоже хороша — не успел сказать, уже и рада — кради! И сразу Тонька показалась мне некрасивой. Я вспомнил о Ваське, захотелось к нему. Сейчас он бьется с бандитами, раздавая удары направо и налево. Стать бы с ним рядом и драться.

Васька, Васька, верный друг мой! Вспомнилось мне его хмурое лицо и нежно-голубые глаза, вспомнилась забота обо мне, и я понял: не Тоньку люблю, а его, друга и заступника Ваську.

Я взглянул на Тоньку. Она выжидающе смотрела на меня, широко раскрыв черные глаза.

— Ну? — спросила она и мягко взяла меня за руку.

— Что?

— Кради, чего же ты?

— Ну тебя… — сказал я и побежал в город.