Повесть о суровом друге

1

Власть в городе менялась по нескольку раз в день. О том, кто занял город, узнавали по флагам на доме лавочника Мурата.

Утром, прежде чем выйти на улицу, мы выглядывали в окно. Если над крыльцом своей лавки Мурат вывесил красный флаг — в городе наши. Тогда все высыпали за ворота. Если черный — махновцы. Если болтался желто-голубой лоскут, значит, город занял атаман Петлюра.

Но вот уже прошла неделя, как наши отступили на Пастуховский рудник, а на лавке Мурата болтался ненавистный белогвардейский флаг: бело-красно-синяя тряпка. Васька жалел, что не ушел с Красной Армией. Ведь там, за Пастуховским рудником, все наши: комиссар дядя Митяй, Сиротка, отец Алеши Пупка — дядя Ван Ли.

Генерал Деникин укреплял позиции, белые не собирались сдавать город. На фронт прибывали все новые и новые войска. Кроме «Дикой дивизии» Шкуро, прибыли еще три: Корниловская, Дроздовская и Марковская. Бои шли непрерывно: не могли наши взять город. Уж очень велики были силы у Деникина.

Каждое утро я выходил из дому с надеждой, что белогвардейцев прогнали, но трехцветный лоскут по-прежнему болтался над кирпичными ступеньками лавки Мурата, нагоняя тоску и напоминая о том, что мы в плену.

Вот почему, когда с Пастуховки начинался орудийный обстрел и у нас на улицах рвались снаряды, я не пугался, а радовался: это были наши снаряды!

Семь дней тянулись как семь лет. На восьмой я созвал друзей на чердаке моего пустого дома.

Нас собралось четверо: Абдулка, Уча, Илюха и я. Многие ребята с нашей улицы не могли прийти: одни умерли от тифа, другие — с голоду. Алешу Пупка убил белогвардейский офицер за то, что он распевал запрещенную песенку:

Ой, бог, ты оглох

И залез на небо.

А рабочим выдают

По осьмушке хлеба.

На пустом чердаке, за трубой, еще лежала примятая солома, на которой когда-то спал дядя Митяй.

Мы подошли к слуховому окну и стали наблюдать, как возле завода горел и взрывался склад снарядов. Белые клубы дыма, похожие на бутоны, плавно взлетали к небу. Над терриконом «бутоны» разворачивались на лету и от пламени были похожи на красные розы, лепестки которых осыпались на землю. Немного спустя доносился грохот взрыва.

— Во бахает! — Илюха вытер рукавом нос и засмеялся.

В эту минуту над крышей взвыл снаряд и ухнул где-то неподалеку. Мы так и присели.

— Ого! Дядя Митяй гостинцы белякам прислал, — сказал я.

Над головами пропел еще один снаряд. Илюха вылупил глаза и крикнул:

— Фунт колбасы белякам на обед!

— Борща кастрюлю! — вопил Абдулка, провожая третий снаряд.

— Огурцов с баклажанами на завтрак!

— Ды-ню-ю! — кричали мы, перебивая друг друга и приплясывая в деревянных босоножках на чердачном настиле.

Вдруг донесся крик перепуганной курицы. Илюха выглянул в слуховое окно и схватил меня за рукав:

— Шкуровцы!

Мы осторожно подкрались к окну и пригнулись, чтобы шкуровцы нас не заметили. Мимо домов скакали двое верховых, а впереди, отчаянно хлопая крыльями, бежала курица. Один из белогвардейцев запустил в нее чем-то, но промахнулся, другой выстрелил из нагана. Курица перевернулась, подрыгала желтыми лапами и затихла. Третий наклонился с седла, поддел курицу концом шашки и положил добычу в сумку.

— Вот гады, курей наших бьют!

— Споем? — предложил Уча, бесстрашно сверкая глазами.

— Споем.

Уча запел первым:

Ой, дождь идет,

На дороге склизко!

Мы дружно подхватили:

Утикай, буржуй Деникин,

Уже Ленин близко!

На соседнем дворе разорвался снаряд, черепица на крыше загремела. Заткнув уши, мы подождали, пока утихнет гул, и снова затянули:

Винтовочка тук-тук-тук,

А красные тут как тут.

Пулеметы тра-та-та,

А белые ла-та-та!

Когда шкуровцы скрылись за углом, мы смелее выглянули из окошка и стали оглядывать окрестности.

Всюду виднелись крыши землянок, поросшие полынью и лебедой. На улице было пустынно. В окнах торчали подушки — защита от пуль. Люди опять сидели в погребах. В первые дни туда выносили только соломенные тюфяки, потом стаскивали кровати, столы, и скоро на голубоватых от плесени стенах появлялись полотенца на гвоздиках и даже картинки. Погреб становился жилой комнатой.

Тоска. Все наши ушли с частями Красной Армии. На улице осталось только пятеро мужчин; я, Васька, Анисим Иванович, Уча и Абдулка. Илюху я не считал мужчиной: он был трус и по целым дням не вылезал из погреба. Отца Учи, старого грека, я тоже не считал мужчиной за то, что он чистил белогвардейцам сапоги.

Главным из всех мужчин был, конечно, Анисим Иванович. Каждый день с утра до ночи вместе с Васькой он делал босоножки, а по ночам тайком чинил старую обувь. Готовые пары Васька относил в сарай и засыпал углем.

— Дядя Митяй придет скоро, — объяснил он мне однажды, — а обуви у красноармейцев нету, вот мы с батей и починяем про запас.

Я смотрел на крышу Васькиной землянки, и мне вспомнилось, как недавно за эту обувь чуть не убили Анисима Ивановича… К нам пришли четверо, все в черных волосатых бурках. Главный, у которого спереди не было зуба, оказался, как я потом узнал, комендантом города, есаулом Колькой фон Граффом. Это он когда-то сжег в коксовой печи моего отца и зарубил мать…

Деникинцы были пьяны. Фон Графф, входя, стукнулся головой о притолоку. Разозлившись, он указал на Анисима Ивановича револьвером и спросил:

— Ты, что ли, сапожник Руднев?

— Я, — ответил Анисим Иванович.

— Обувь есть?

— Какая обувь?

— Чего дурачком прикидываешься? Сапоги, ботинки починенные есть?

— У сынишки есть, а мне зачем она? — ответил Анисим Иванович.

По двору ходили белогвардейские солдаты, скрипела дверь погреба. Они чем-то гремели в сарае.

— Одевайся, — приказал фон Графф.

Тетя Матрена бросилась к офицеру:

— Ваше благородие, за что? Ведь он калека.

— Не вой, цел будет твой калека.

Анисим Иванович сполз с кровати, надел шапку и хотел взобраться на свою тележку, как фон Графф остановил его:

— У тебя, оказывается, катушек нету. Так бы и сказал…

Фон Графф хотел уйти, но в это время вошел в землянку бородатый деникинец. В руках он держал целую охапку починенных сапог, ботинок и опорков.

— Ваше благородие, в сарае нашли, — доложил он.

Фон Графф прищурился, остановился перед Анисимом Ивановичем, играя плетью.

— Так-с… — сказал он. — Врешь, значит? — И вдруг стеганул Анисима Ивановича плетью по глазам. Еще раз, еще!

Васька бросился вперед и закрыл собой отца.

— Калеку не трогай, — сказал он, упрямо опустив голову.

— А тебе чего надо, шмендрик? — И, неожиданно обняв за голову, он прижал ему пальцем нос, да так, что брызнула кровь.

Оттолкнув Ваську в дальний угол землянки, фон Графф подошел к Анисиму Ивановичу.

— Чья обувь?

— Дите не смей трогать! — крикнул Анисим Иванович, бледнея. Руки у него тряслись.

— Обувь чья, спрашиваю? — И фон Графф потянулся за наганом.

— Моя.

— Для кого?

— Себе, на хлеб менять.

Фон Графф поглядел на тележку Анисима Ивановича, на обрубки его ног и с силой погрозил плетью:

— Я тебе, кукла безногая!.. Завтра кожу принесут, будешь служить на Добрармию. — И фон Графф повернулся так резко, что повалил табуретку.

При выходе он опять стукнулся головой о притолоку и, совершенно озлившись, хватил ногой в дверь так, что она сорвалась с петель и вывалилась во двор.

Я выскочил следом за деникинцами и увидел на улице Сеньку Цыбулю. Прячась за углом, колбасник, как видно, поджидал белогвардейцев. Значит, он, предатель, и привел к нам фон Граффа. Не мог забыть своей злобы, мстил нам.

На другой день Анисим Иванович слог в постель, чтобы не работать на белогвардейцев, но фон Графф, к счастью, больше не приходил…

Уже завечерело, а мы всё стояли на чердаке и смотрели на затихший город. Вон там, за бугром в степи, Пастуховский рудник. Наверно, сейчас наши красноармейцы после стрельбы пьют чай с белым хлебом…

— Ох, есть хочется! — со вздохом проговорил Илюха.

— Хотя бы корочку погрызть.

— Хлопцы, а у меня в сарае хлеб кукурузный спрятан, — похвалился Абдулка.

— Принеси, — заныл Илюха. — Жалко, да?

— Ишь хитрый! Это я для мамки на шапку выменял. Мамка больная лежит.

Но все-таки дружба взяла верх: Абдулка сбегал к себе в сарай и скоро принес черствый, весь в паутине, ломоть кукурузного хлеба, а кроме того, два кусочка сахарина и жестяной чайник воды. Хлеб и сахарин мы разделили на части и стали пить «чай», по очереди потягивая из носика белого, побитого ржавчиной чайника.

— Ничего, скоро будем настоящий хлеб есть, — сказал я.

— Почему ты знаешь?

— Знаю. Скоро наши побьют беляков, и тогда хлеб начнется.

Илюха, Абдулка и Уча молчали. Потом Абдулка солидно заметил:

— Трудновато. За беляков Немция заступается.

Илюха мотнул головой, хотел что-то сказать, но закашлялся. Слезы выступили у него на глазах. Отдышавшись, Илюха прохрипел:

— Не знаешь, так молчи! Немция не заступается. Германия и Фифляндия за них, вот кто!

Я ухмылялся, потому что знал: Фифляндия не заступится.

— Давай поспорим, что Фифляндия не заступится! — предложил я.

— Давай. На что спорим?

— На два лимона!

— Тю, что за два лимона купишь? Давай на сто лимонов.

— Давай!

Ребята разняли наши руки. В это время на чердак влез Васька. Наклонив голову, чтобы не удариться о низкие стропила, он подошел к нам и сел на деревянную перекладину.

— Вы что тут делаете?

Илюха оживился и пригрозил мне:

— Сейчас ты заплатишь мне сто лимончиков. Мы сейчас у Васьки спросим. Вась, а Вась, скажи: Фифляндия заступается за белогвардейцев?

— Не Фифляндия, а Финляндия. — Васька взял чайник и напился из носика. — А насчет того, кто заступается, то дело ясное: буржуи финские за белых, а рабочие за нас.

Илюха смущенно замолчал и, чтобы я не требовал с него сто лимонов, перевел разговор на другое:

— А скажи, кто победит: мы или белогвардейцы?

— Мы победим, — уверенно заявил Васька. — У нас Буденная армия собирается.

— Какая Буденная?

— Красноармейцы все, как один, на конях и с шашками. Ух и смелые! А Буденный — командир, из бедняков. Сам в атаку ходит. Беляки если увидят его издалека, то сразу тикают… Один раз интересный случай был. Отца Буденного белые захватили в плен и говорят: «Выдай сына, отпустим». А он отвечает: «Подавитесь вы своими словами, чтобы я родного сына выдал». Тогда белые говорят: «Мы тебе кишки выпустим и собакам бросим. Живи до утра, а на рассвете казним». Узнал про это Буденный и поскакал к своему товарищу красному командиру. «Дай, — говорит, — полк кавалерии, мне надо отца выручить». — «Не могу дать, люди мои устали». — «Ну хоть сотню». «Не могу». — «Тогда десяток бойцов дай». — «Нет». Задумался Буденный: что делать? Ночь кончается, скоро отца расстреляют. Сел он на коня, взял с собой родного брата, и поскакали они на белых. «Первый эскадрон направо! Второй эскадрон налево!» — скомандовал Буденный. «Ура-а!» Увидели деникинцы Буденного, и давай бог ноги! Подлетел он с братом к тюрьме, отсек голову часовому, тюрьму открыл, взял отца, посадил на коня, и шукай ветра в поле!

— Ух, как интересно! — выдохнул Абдулка.

— Расскажи еще, — попросил Уча. — Вась, расскажи.

— Некогда. — Васька подмигнул мне.

— Вась, а как ты узнал про Буденного? — спросил Илюха, подозрительно прицеливаясь хитрым глазом.

— Сорока пролетала и мне рассказала, а тебе, рыжему, поклон передавала.

— Скорей бы прогнали белых, — сказал со вздохом Абдулка.

— Прогоним, чего ты беспокоишься? — сказал Уча. — Скинем их в Черное море, и нехай купаются с карасями.

— Поесть бы карасиков… жареных, — сказал Илюха, облизываясь.

— Карасиков… Тут картошки не видим, хлеба не достанешь, — сказал Уча с досадой.

— А помните, как мы обедали в столовой при Советской власти? спросил я.

— Фартовая была жизнь, — согласился Васька. — А будет еще лучше. Надо только Деникина разбить, чтобы война кончилась.

— Скажи, Вась, какая будет жизнь?

— Правда, расскажи, — попросил я.

— Тогда такая жизнь придет, что у вас головы не хватит понять.

— А ты все равно расскажи…

Плавно покачиваясь и обняв руками согнутые колени, Васька задумчиво смотрел в слуховое окно, сквозь которое было видно далекое небо, повисшее над тревожной, изрытой окопами родной нашей степью. Чуть заметная улыбка озаряла его лицо.

— Перво-наперво ни одного богача на свете не останется. Захочешь нарочно найти, и ни одного буржуя не сыщешь на всей земле, во всех странах и государствах, за морями-океанами… И воевать тогда люди перестанут. В городах построят высокие дома. А в них лампочки загорятся, не керосиновые, а такие… фонари! Много-много, может, целый миллион или сто тысяч. Ярче солнца засияют! А на улицах будут абрикосы расти, вишни, разные тюльпаны. Даже в заводе зацветут деревья. Работай и слушай, как птицы поют… Пацаны тогда все до одного научатся читать и писать, а вырастут, сами станут председателями! Вот какая жизнь придет! Коммунизм называется…

— На всей земле так будет?

— На всей, — сказал Васька. — Останутся на свете одни рабочие и крестьяне.

— А когда это будет?

Уча даже рассердился на Абдулку и строго сказал:

— Тебе прямо завтра подавай! Васька что говорит? Надо сначала Деникина прогнать.

Васька поднялся и сказал:

— Ну хватит… Ленчик, пойдем, я тебе что-то сказать должен, — и Васька подмигнул ребятам, — по секрету всему свету…