Повесть о суровом друге

7

Мы с Васькой отправились на речку. Сколько я приберег для него новостей, сколько собирался рассказать, и вот все как-то потерялось. Ни о чем не хотелось говорить. Когда мы уселись молча на берегу речки, я разжег из камыша небольшой костерчик, собираясь рассказать Ваське хотя бы про ночной костер и про Бедняка-бандуриста, но и это не вышло. Васька сидел у огня задумавшись и глядел на пламя, невидимое при свете солнца. А я думал: «Вот есть где-то на свете большой город Питер, Петроград. Там на броневике стоит Ленин. Может быть, и дядя Митяй вернулся из Сибири и теперь стоит на броневике рядом с Лениным».

— Вась, а где Петроград?

Васька поглядел на меня безучастно, думая о чем-то своем, потом ответил:

— Далеко. Во-он там, — и он неопределенно махнул рукой в степь.

— За Пастуховкой?

— Дальше.

— За Богодуховкой?

— Что ты!.. В сто раз дальше.

Васька подбросил в огонь охапку сухого камыша. Голубоватое пламя потянулось кверху, постепенно накаляясь до ярко-желтого, потом закачалось, потрескивая и рассыпая искры.

— Лень!

— Чего?

— Ты богатых любишь?

— Нет.

— А я их так ненавижу, что и сказать не могу…

Мне вспомнились ночной костер в степи и слова рабочего о буржуях.

— Знаешь, Вась, мы с тобой ошибку дали, — сказал я.

— Какую?

— Не на того злились, на кого надо… зря время теряли.

— Ты про что?

— Мы с тобой злились на царя, а получается, что не царь враг.

— Как не царь, а кто?

— Рабочий говорил — буржуи.

— Буржуи это сейчас, а раньше царь-паук сидел, — объяснил Васька, теперь мы царя по шапке, а богачи захватили все и смеются над нами.

— Смеются, Вась, это верно. Сенька выхвалялся на базаре, сорил деньгами, курицу духами облил. — И я, волнуясь, рассказал Ваське, как Цыбуля порвал у меня на глазах сто рублей. — Лучше бы он Алеше Пупку дал, правда?

Васька слушал, и лицо его менялось. Я знал: если Васька вспоминает про богатых, глаза у него делаются холодными. Когда я рассказывал, Васька даже на месте не мог усидеть и встал — так задело его Сенькино хвастовство.

— Богачи проклятые денег нахапали…

Васька долго молчал, глядя в степную даль, потом вздохнул и сказал мечтательно:

— Если бы у меня было много-премного денег, целый сарай, например, и еще полный погреб, я бы эти деньги бедным роздал. Одному тыщу, другому тыщу, третьему — всем, сколько есть на свете бедных, каждому бы дал: подходи, бери, если ты человек бедный. Алеше Пупку я бы целую шапку денег дал. Нехай купил бы себе рубаху, поел досыта…

— А себе оставил бы, Вась?

— Чего?

— Деньжат.

— Зачем? Лучше бедным раздать — твоему отцу, дяде Ван Ли, Алешкиной матери. Уче бы дал тыщу.

— А Илюхе?

— Рубля два дал бы…

— Не надо, он жадный.

— Это правда, жадный. Ну рубля два можно, нехай бы порадовался.

— Только больше не давай.

— Больше не дам…

Мы так хорошо говорили с Васькой, что я не удержался и рассказал ему про кулака в селе — как тот прогнал нас с матерью, и про щепку, которую дали мне барчуки вместо хлеба.

Выслушав меня, Васька помрачнел. Наверно, ему не понравилось, что я позволял барчукам издеваться над собой. Да и как не обидеться: конечно же, я держал себя как трус и в селе Шатохинском, и на базаре, чего уж скрывать. Если бы на Ваську такое, колбаснику пришлось бы скверно. Вот бы попросить Ваську научить меня смелости! А он будто сам догадался и начал говорить:

— Ты никогда ничего не бойся. Вот, к примеру, подошел к тебе бандюга с кинжалом или буржуй с наганом, подошел и говорит: «Стой, ни с места, стрелять буду!» Что ты должен делать? Бежать? Или, может, стать перед ним на колени и просить — не убивай, пожалей! Запомни: никогда нельзя становиться на колени! Ты должен размахнуться и дать в зубы! Тогда этот бандюга бросит кинжал, а буржуй забудет про свой наган и убежит. Почему? Да потому, что он испугается тебя больше, чем ты его. Надо пересилить врага своей смелостью. И тогда выйдет, что никакого страха не было. Ты понял или нет?

— Понял.

Васька помолчал, потом снова горячо заговорил:

— Знаешь что? Давай с тобой дружить так, чтобы никогда и ничего на свете не бояться, чтобы драться за рабочих, как… Ленин!

— Давай, — согласился я.

— …Чтобы драться до смерти! Знаешь, как? Вот!..

Неожиданно Васька сунул руку в костер и стал держать ее на огне. Он крепко, до скрипа, стиснул зубы, но руки из пламени не убирал.

— Зачем ты, Вася? Не надо! — вскрикнул я. Но Васька продолжал держать руку в огне. Лицо у него сделалось багровым от напряжения.

Я не знал, что делать. И тогда Васька не спеша, словно нехотя, вынул из костра руку и сказал хрипло:

— Вот так, чтобы драться…

— Что ты наделал, Вась? Покажи руку.

— Незачем на нее глядеть.

— Болеть же будет.

— Ну и нехай болит. — Васька спрятал руку за спину.

— Хочешь, я свою сожгу, — сказал я, пугаясь своей горячности. — Нехай совсем сгорит, хочешь?

— Не надо.

— А я сожгу. — Не в силах остановиться, я тоже сунул руку в огонь.

— Брось, — Васька схватил меня за руку. — Незачем это. Ты просто так будь смелым и никогда не позволяй смеяться над собой. На свете никакого страха нема. Вот ты и не бойся. Если, например, тебе хочется испугаться, а ты назло не бойся! Тогда Сенька-колбасник и все буржуи будут дрожать перед тобой, как царь Николашка дрожал перед Лениным.

Помолчав, Васька добавил:

— Я это говорю к тому, что скоро мы пойдем войной на кадетов. Они опять захватили ставок, а твоего отца с председателей скинули. Скоро соберем войско. Ты будешь моим главным подполковником. Вот и подумай сам: как ты будешь подполковником, если хоть на каплю испугаешься? Значит, должен быть смелым, как… Ленин!

На этом разговор оборвался, и мы оба умолкли. Вспомнился Ленин, рассказы о нем.

Ни о чем больше не хотелось говорить. Всю дорогу, пока шли домой, мы не проронили ни слова.