Повесть о суровом друге

2

Утром наступившего праздника мы с Васькой проснулись раньше обычного. От голода тошнило, а ноги, укрытые старым пиджаком, были холодные, точно ледышки. Землянку топить было нечем.

Открыв глаза, я увидел Анисима Ивановича, стоящего возле сундука. За год жизни у Васьки я уже привык к старику и не замечал, что у него нет ног. А тут поразился: сундук ему был по плечи, как будто он стоял в яме перед сундуком.

Анисим Иванович вытаскивал белье, перетряхивал его и отбрасывал в сторону. Это было все, что осталось после того, как тетя Матрена ушла по селам менять вещи на хлеб.

Потом Анисим Иванович поглядел на Ваську и негромко окликнул его:

— Василий, подымайся. Нынче базар открылся. Понесешь материну кофту, может, фунта два макухи дадут.

Васька осторожно, чтобы не разбудить меня, встал и подошел к отцу:

— Батя, мою рубаху тоже снесем. Ленька у нас голодный, нехай ест побольше…

— Для меня вы оба сыновья… — сказал Анисим Иванович.

— Я могу долго не есть. А он маленький…

Вот и опять Васька жалеет меня. Что бы такое сделать, чтобы и мне его пожалеть? Выменяем на базаре макуху, и я отдам ему все. Только много ли дадут за старую рубаху?..

Нестерпимо хотелось есть. С тех пор как немцы увезли в Германию наш хлеб, наступил голод. В городе поели всех воробьев и галок. Ловить их было занятно. Мы ставили во дворе ящик, а под него палочку. От палочки тянулся длинный шпагат. Сидя в сарае, мы стерегли, и, как только птицы слетались на мусор, мы выдергивали из-под ящика палку, и он накрывал птиц. Подбежав, мы осторожно запускали под ящик руку и вытаскивали галок, они хлопали крыльями и больно клевались. Жалко нам было птиц, да что поделаешь голод…

Я поднялся и, пока Васька собирался, вышел на улицу. Ярко светило солнце. Спокойное синее небо стелилось над городом: грустные, стояли акации, осыпанные снегом. Степь, белая и холодная, уже не звала к себе, а пугала. Улица казалась еще более кривой. Порывы ветра подхватывали жухлые листья и вместе со снегом уносили их в чей-нибудь заброшенный двор.

Возле Абдулкиного дома я увидел Тоньку. Она сидела на лавке и лузгала семечки, далеко отплевывая шелуху. Перед ней, важничая, прохаживался рыжий Илюха. Последнее время он, будто назло мне, увивался возле нее, начал каждый день умываться и даже утюжил свои латаные-перелатаные, вздутые на коленках штаны.

На Илюхе были новые ботинки (я слышал их скрип). Тонька посматривала на них и заливалась счастливым смехом. Сейчас она казалась мне еще лучше, чем была. Ее красивые черные глаза были похожи на блестки антрацита. Нет, не уступлю Тоньку конопатому! Злоба, вызванная голодом, усилилась чувством ненависти к Илюхе. Я угрюмо двинулся на него. Новые ботинки Илюхи оказались старыми опорками, намазанными дегтем.

У меня отлегло от сердца.

— Слыхал про царя? — спросил Илюха, усаживаясь рядом с Тонькой, когда я подошел.

— Нет, не слыхал и слышать не хочу.

— Эх ты… До нас же царь приходил, а ты не знаешь. Я его видел. Хитрый, воробьем прикинулся. Сидит у нас на дереве, смотрит на меня человеческими глазами и говорит: «Чик-чирик, я царь, чик-чирик».

До чего же глупым был этот Илюха! Надо же такое придумать — воробьем царь прикинулся. Не зная, как уязвить Илюху, я сложил кукиш и сунул ему под нос:

— На тебе дулю. И царю твоему тоже, и царице, и царевичу.

Я оттеснил Илюху и уселся на лавочке рядом с Тонькой. Она отодвинулась, а Илюха недовольно засопел:

— Она не твоя невеста, и можешь не толкаться.

— Наверно, скажешь, твоя? — спросил я, уверенный, что Тонька поднимет его на смех. Но она молчала, а Илюха совсем обнаглел и сказал с усмешкой:

— Моя, спроси у нее.

Тонька так преданно смотрела на Илюху, что можно было ожидать, что она подтвердит его слова. «Если так, — решил я, — тогда ни мне и ни тебе!»

— Тонька не твоя и не моя невеста. Она Васькина! — сказал я и понял, что поразил Илюху в самое сердце.

Тонька покраснела и засмеялась.

— А где Вася? — спросила она.

— Дома, сейчас придет.

Илюхе не хотелось уступать первенство. Он поднялся с лавки, нагнулся и неожиданно для нас стал на голову, задрав кверху растопыренные ноги. Его лицо, наполовину погруженное в снег, побагровело. Тонька с восторгом глядела на Илюху. У него посинели уши, а он все стоял. Потом свалился, встал, пошатываясь, и хрипло проговорил:

— Еще дольше могу простоять.

— Целый день простоишь? — спросила Тонька.

— Раз плюнуть, — хвастался Илюха, вытирая проступившие слезы.

— А сто дней простоишь? — спросил я.

— Простою. Только обедать буду вставать.

Тонька не то с восхищением, не то с насмешкой смотрела на Илюху. Разбираться было некогда, и я подумал: «Украду. В дальнем карьере есть пещера, туда и утащу!»

— Ты Васькиного мизинца не стоишь, — сказал я Илюхе. — Васька в тюрьме сидел за свободу, а ты?

— А я воровать умею, — похвалился Илюха.

Я подошел к нему — грудь в грудь.

— Умеешь? Ну укради что-нибудь у меня. Укради вот этот патрон.

— Пожалуйста… Только ты не смотри, как я буду красть.

Заложив руки за спину и равнодушно посвистывая, точно я вовсе не интересовал его, Илюха прошелся мимо.

Я крепко зажал в кармане патронную гильзу. Илюха подкрался сзади и грубо полез ко мне в карман. Я схватил его за руку.

— Чего хватаешься? — обиделся он.

Наступил момент рассчитаться с Илюхой, и я взял его за рубаху.

— А ты чего по карманам лазаешь?

— Да мы же играем. — Илюха попятился. — Я разве взаправду?

— Нет, ты чего в карман лезешь? — наступал я.

Со двора выбежал Абдулка, стал между нами и не дал драться. Может быть, к лучшему: мы все побаивались длинных и грязных Илюхиных ногтей, еще вцепится, глаза выдерет.

— Ладно, обожди, я тебе еще надаю, — грозил я.

Илюха хныкал.

В это время подошел Васька. Он снял с плеча мешок и сел на лавочку. Несколько минут все молчали. Потом Илюха шмыгнул, провел под носом рукавом и попросил:

— Васька, расскажи нам…

— Чего тебе рассказать?

— Чего-нибудь.

Васька покосился на рыжего, как бы придумывая, чем его поддеть. Потом сказал.

— А ты новость знаешь?

— Какую?

— Говорят, что в Казани пироги с глазами…

— Как? — не понял Илюха.

— А так. Их едят, а они глядят.

— Г-гы…

— Расскажи, как ты в тюрьме сидел, — попросил подошедший Уча.

Васька сплюнул сквозь зубы:

— Очень просто. Как сейчас сижу, так и в тюрьме сидел.

— Врешь, — сказал Илюха.

Тонька, стоя у калитки, с нежностью смотрела на Ваську. Потом она зачем-то побежала в дом.

— А тебя в тюрьме били? — спросил Илюха.

— А как же? — ответил Васька. — Для того и тюрьма у немцев, чтобы людей терзать.

— Вот глядите, как били, — сказал я с гордостью за Ваську, снял с него шапку, и ребята с уважением потрогали шрамы на Васькиной голове.

— За что тебя били? — спросил Илюха.

— Много будешь знать, скоро состаришься, — сказал Васька, взял мешок и легко перебросил его через плечо.

— Пойдем, Леня, а то базар кончится.

— Вась, а кто у нас флаги поснимал? — не отставал Илюха.

— Бандит Яблочко.

В эту минуту из дому выбежала Тонька. Что-то пряча за спиной, она озорно оглядела ребят.

— Кому подарить? — спросила она, подняв над головой вареную картошку.

— Мне, — поспешно сказал Илюха.

— Мне, мне, — в один голос проговорили мы с Учей и потянулись к Тонькиному угощению.

Один Васька молчал.

— Давай мне, — сказал Абдулка.

— Ты уже ел, — заметила Тонька и несмело подошла к Ваське: — На, Вась, ну бери же, у меня еще есть.

— Вот еще, зачем я возьму? Ешь сама.

— Да бери же, чудной, — попросила она с обидой в голосе и насильно сунула картошку в карман Васькиного пиджака.

Васька укоризненно покачал головой и сказал:

— Ну ладно, за мной будет долг…

Мы пошли. Дорогой Васька спросил:

— Хочешь есть?

— Так себе, — сказал я и подумал: «Хорошо бы…»

Васька вынул из кармана Тонькину холодную картошку и дал мне.

— А ты? — спросил я.

— Ешь, я сытый.

Все же я разломил картошку пополам.

— Бери ты, тогда и я возьму.

— Не выдумывай. Я старший и могу терпеть.

Все-таки я переспорил, и мы разделили картошку на двоих.