Повесть о суровом друге

2

Больше терпеть не было сил. Едва отец уехал, а мать ткнулась лицом в подушку, я украдкой надел ее туфли и побежал к Ваське.

На улице дул пронизывающий ветер. Тусклое, запыленное солнце по-осеннему низко висело над степью. Казалось, будто холод исходит от него.

Васьки дома не было. Я стоял посреди двора, соображая, куда мог деться Васька.

Неожиданно со стороны угольного сарая ко мне донеслись приглушенные голоса. Я прислушался. За деревянной стеной говорил рыжий Илюха:

— Ленька не пойдет. Он сдрейфит.

— Кто? Ленька? — послышался Васькин голос. — Чтобы мой помощник да сдрейфил?

— Конечно, побоится, известный трус, — упрямо твердил Илюха.

Еще не зная, что происходит в сарае, но полный обиды, я рванул дверь. Дребезжа и волочась по земле подгнившими досками, дверь приоткрылась. Запахло старой обувью. В полумраке я с трудом разглядел лица ребят. На куче угля сидел Илюха и ковырял заржавленным штыком землю. Рядом, вытянув единственную ногу, стругал деревянную саблю Уча. Васька, заложив руки за спину, деловито ходил по сараю из угла в угол. Абдулка Цыган сидел у самой двери и зачем-то разрывал на полосы свою красную рубашку. Старый пиджак был накинут у него на голое тело. Я сжал кулаки и двинулся на Илюху:

— Ты что тут наговариваешь на меня? Кто побоится?

Илюха вздрогнул от неожиданности, но спохватился и ласково проговорил:

— А вот и Леня пришел, садись сюда, здесь мягче.

— Ты зубы не заговаривай: кто трус?

Илюха, защищаясь, поднял руки к лицу:

— Я понарошку, а ты думаешь, правда.

— Смотри, а то так стукну, что из глаз звезды посыплются.

— Ну будет вам! — строго сказал Васька и, кивнув мне, добавил: Садись на заседание.

Я присел на голубиную клетку и начал заседать.

— Слушайте, что я буду говорить…

Васька не спеша прошелся по сараю и начал рассказывать о том, как в Петрограде сбежал от рабочих Керенский. Пришли арестовать его, а он выпрыгнул в окно, переоделся в огороде в женскую кофту, только юбку не успел надеть, так и остался в галифе. Что делать? Тогда он покрылся длинной шалью, взял в руки корзинку и пошел. Красногвардейцы пропустили его, думали, идет какая-то тетка на базар. А он выбрался за город, корзинку бросил — и тикать. Рабочие спохватились, да поздно. Так и убежал Керенский далеко, аж в какую-то Америку.

— В царском дворце в Петрограде живут теперь рабочие, — с гордостью рассказывал Васька, — едят из золотых царских тарелок, смотрятся в царские зеркала…

— Ух ты!.. Наверно, и спят на царевой постели, — сказал Уча.

— Выдумаешь, — возразил Илюха, — на царскую постелю разве заберешься? Там одних перин сто штук до самого потолка.

— Ну и что? Лестницу подставь и полезай, зато мягко спать.

— Вась, а Ленин тоже там? — спросил Абдулка.

— Нет, Ленин не захотел в царском дворце жить.

— Почему?

— «Почему, почему»!.. Противно, вот почему. Ленин живет в домике. Небольшой такой, с палисадником.

— Откуда ты знаешь?

— Опять двадцать пять — откуда, зачем, почему. Тебе говорят, значит, слушай.

Радостно было от того, что рассказывал Васька. Но оказалось, не все у нас так хорошо, как хотелось бы. Какой-то генерал Каледин, помощник Керенского, не признает рабочую власть и послал на наш город казаков. Ими командует фон Графф. Не тот фон Графф, которого рабочие чуть не бросили в ствол шахты, а его сын Колька фон Графф. Калединцы подошли уже близко и хотят захватить город. Надо спасать положение.

Вопрос решили быстро: в красногвардейцы записываемся все. Оружие пока у каждого свое.

Работа закипела. Абдулкины красные лоскуты мы прикрепили кто на рукава, кто на шапку.

— Значит, так, — закончил Васька. — Ленька будет моим главным помощником, а ты, Уча… Эх!.. — Васька сокрушенно почесал за ухом. — Не годишься ты с одной ногой на лошадь. Ну ладно, пешком воевать будешь. Пошли! Только смотрите, кто боится, лучше сразу признавайтесь. — Внезапно он ткнул в меня пальцем: — Божись, что не сдрейфишь!

— Ей-богу, — скороговоркой выпалил я.

— Не так. Что ты божишься, как в церкви? Со злостью божись!

Я шагнул на середину сарая и поднял кулак:

— Чтоб я… нет, не так, погодите… чтоб меня на том свете черти на сковородке жарили, чтоб…

— Довольно, — сказал Васька. — Уча, божись.

Ребята божились не менее яростно. Абдулка даже ругнулся от усердия. Только Илюха оробел, еле слышно выговорил «ей-богу» и торопливо перекрестился.

— Теперь пошли! — сказал Васька. — Только не забудьте: когда начнут стрелять из орудия трехдюймовки, открывайте рот пошире, иначе оглохнуть можно.

Я сбегал на чердак и взял генеральскую шашку, которую когда-то отняли у кадета. Я обернул ее тряпками и спрятал под рубахой. Ребята тоже вооружились. У Абдулки висела на поясе бомба — пивная бутылка с негашеной известью. Если такую бомбу кинуть, она хлопнет и зашипит, как настоящая. Один Илюха остался безоружным — должно быть, боялся.

Дул сильный ветер, когда мы вышли из сарая. Вблизи Пожарной площади на каланче сорвало лист железа, и он, перевертываясь в воздухе, грохнулся на землю возле Васьки. Мы шагали по двое в ряд. Васька шел впереди и так быстро, что мы едва поспевали за ним. Илюха у каждого встречного спрашивал: «Дядь, где винтовки дают?» — «Зачем тебе?» — «Воевать идем!»

Около почты проходить было опасно, там стреляли: в здании засели бывшие городовые и не хотели сдаваться.

На улицах горели костры, возле них грелись красногвардейцы и проверяли у подозрительных прохожих документы.

В домах буржуев окна были закрыты ставнями, калитки заперты на замки. За высокими заборами точно вымерло все, притаились богатеи — душа в пятки ушла.

На Седьмой линии мы встретили рабочих, которые несли стулья с золочеными ножками. Илюха пощупал мягкое, обтянутое голубым шелком сиденье и спросил: «Что это?» Рабочий ответил: «Реквизиция». Илюха стал спорить, что так называются стулья по-американски. Но Васька объяснил, что это все равно что контрибуция, а потом мы узнали, что мягкие стулья отобрали у пристава, который сбежал к генералу Каледину. Стулья сносили в ревком: теперь на них будут сидеть рабочие и крестьяне. Нам тоже разрешат посидеть! Хватит Сеньке-колбаснику своим толстым задом в мягких креслах сидеть. Разбаловались! Хватит, посидели, и довольно!..

Ревком разместился в доме генерала Шатохина на Пожарной площади.

Невиданное оживление царило там. Красногвардейские отряды стекались со всех концов к ревкому, шли с охотничьими ружьями, самодельными пиками, старыми винтовками. Многие были перепоясаны крест-накрест пулеметными лентами. Тут же, возле церкви, рабочие учились стрелять: щелкали затворами винтовок, прицеливались с колена, перебегали в сквере от дерева к дереву, прячась за них, как будто ловили кого.

На высоких ступеньках ревкома мы увидели механика Сиротку. Он отдавал рабочим распоряжения. Одних посылал караулить отнятый у Цыбули магазин, другим приказывал взять под охрану заводскую шахту, третьим велел раздавать бедным продукты и хлеб. Тут же на коленке он подписывал карандашом приказы.

Двое красногвардейцев с револьверами в руках провели на допрос арестованного комиссара Временного правительства — лавочника Цыбулю. Говорили, что он на своих складах облил всю пшеницу керосином, чтобы народу не досталась. А золото свое в ставке утопил.

«Лучше, — сказал, — нехай погибнут мои деньги и все богатство, чем отдавать задрипанным рабочим и крестьянам». Точь-в-точь собака на сене сам не гам и тебе не дам.

Радостно было видеть возле ревкома отряд селян под командой дедушки Карпо. Сиротка посылал селян охранять дом и все имущество капиталиста Юза.

— Помните, товарищи, — говорил им Сиротка, — законы революции суровы. Революцию могут совершать только честные люди. Солдат революции не должен поддаваться соблазну. Я уверен, что ни один из вас не запятнает себя несмываемым позором и не польстится на подлые буржуйские безделушки.

Васька смело поднялся по мраморным ступенькам широкой лестницы с красными бархатными перилами. Мы двинулись за ним. Я узнал парадное шатохинского дома: здесь когда-то сестра кадета дала мне хлеб…

— Где ревком? — спросил Васька у рабочего, стоящего при входе с винтовкой в руках.

— А тебе зачем?

— Нужно.

— А все-таки?

Васька спокойно развернул плакат с красным рабочим и показал часовому:

— В красногвардейцы хотим записаться.

Часовой рассмеялся и, оглянувшись на своих, скомандовал:

— Эх, хлопцы, смирно-о! Красная гвардия пришла!

Все повернули головы к нам, окружили со всех сторон.

— Глянь, да они с саблями!

Рабочий взял меня за штанину, приподнял ее, и всем стали видны материны туфли.

— А этот, поглядите, в женских туфлях!

Васька нахмурился:

— Ладно, зубы не оскаляй.

Кто-то из красногвардейцев потянул за рубашку Илюху и спросил:

— А тебе, пацан, сколько лет?

— Двадцать пять, — выпалил Илюха. — Не веришь? Могу на церковь перекреститься.

Красногвардейцы еще пуще развеселились.

— По шеям их отсюда!

— Пускай идут…

Молодой красногвардеец остановил Учу:

— А ты, хроменький, куда?

— Эге, — бойко ответил Уча, — я такой хроменький, что лучше тебя воевать буду.

В суматохе я проскочил мимо часового и остановился у двери с табличкой: «Председатель Военно-революционного комитета».

Я решил: пока ребята спорят, запишусь первым.

Освободив саблю от тряпок, в которые она была обернута, я подумал, что было бы неплохо выпустить из-под картуза чуб, как у казака, да чуба не было: только вчера мать ножницами остригла. Толкнув дверь, я шагнул через порог, и ноги мои подкосились: за столом сидел отец.

Рабочие толпились вокруг и слушали, как он радостно кричал в черную трубку:

— Мося, когда приехал? Что привез? Двести винтовок? Молодец! — Увидев меня, отец удивленно поднял брови, но продолжал говорить с невидимым человеком: — Что, что? Два пулемета? Маловато, просил бы больше. Выезжай скорее, чего застрял там? Как не пропускают? Действуй по всей строгости революционных законов. Требуй, чтобы пропустили поезд. Отправляй оружие прямо к заводу, да торопись: калединцы подходят!

Отец повесил трубку на крючок желтого ящика, похожего на скворечник, взглянул на меня, хотел спросить что-то, но вошел Петя с Пастуховки и, вытянув руки по швам, отрапортовал:

— Отряд углекопов с шахты «Италия» прибыл в распоряжение революции. Имеем на вооружении десять винтовок и три нагана.

Отец выслушал рапорт, повернулся к стене, где висела карта:

— Выступай, Петя, на Смолянку, вот сюда. — Отец ткнул пальцем в карту. — Там калединцы захватили рудник, громят Советы… Действуй, Петрусь!

Не успела закрыться дверь, как вошел человек в матросской форме.

— Товарищ предревкома, разрешите?

— Откуда? — спросил отец.

— Рудник «Ветка», пятьдесят семь красногвардейцев. Вооружение двадцать три винтовки, семнадцать сабель, две гранаты. Ждем приказа.

— Ты матрос? — спросил отец.

— Черноморец, бывший шахтер, товарищ предревкома, фамилия Черновол.

— Хорошо, товарищ Черновол, присоединяйся к рабочим завода.

— Слушаюсь, товарищ предревкома! — Матрос повернулся так лихо, что в дверях столкнулся с толстым человеком, тем самым меньшевиком, который говорил речь на маевке.

Потрясая пухлыми кулачками, он закричал:

— Гражданин Устинов, мы протестуем, нельзя допускать кровопролития!

— Кто это «мы»? — нахмурившись, спросил отец.

— Совет рабочих депутатов.

— Неправда. Совет не протестует, одни меньшевики против.

— Что значит меньшевики, разве мы не вместе делаем революцию?

— Нет, вы мешаете. Почему задержали вагон с оружием?

— Много на себя берете, гражданин Устинов. История не простит вам невинную кровь.

Отец громыхнул кулаком по столу:

— Хватит болтовни! Пропустите оружие, иначе отведаете рабочего штыка!

— Мы будем саботировать ваши распоряжения! — Ругаясь, меньшевик выбежал.

Отец вытер платком лоб и, поглядев на меня, спросил:

— Ты что здесь делаешь?

— Н-ничего, так, — запнулся я, не зная, что ответить. Потом вспомнил о сабле и протянул ее отцу: — Я… т-тебе саблю принес.

Отец грозно поднялся из-за стола:

— Где взял?

— У кадета отняли.

Не спуская с меня сердитого взгляда, он взял саблю, внимательно осмотрел ее и положил на стол. Снова зазвенел желтый ящик.

— Марш домой! — успел сказать отец и снял с крючка трубку. — Устинов у телефона.

С пылающим лицом я вышел в коридор. Ребята стояли в очереди перед дверью с табличкой: «Запись в красногвардейцы здесь». Первым стоял Уча, за ним Цыган, сзади Илюха. Он держался за Абдулку и дрыгал ногой от нетерпения. Васьки в коридоре не было. Наверное, он уже записывался.

Увидев меня, ребята бросились навстречу.

— Записали? — с завистью спросил Уча.

— Записали, — уныло ответил я.

Толкая друг друга, они ринулись в кабинет отца, но тут же выскочили обратно.

— Дать бы тебе по сопатке, — угрюмо сказал Абдулка и пошел к выходу. За ним огорченные Илюха и Уча.

Где же Васька? Я бродил по коридорам и нигде не находил его.

В коридоре, у стенки, была навалена гора оружия, отобранного у бывших офицеров, у штатских на улицах, в домах буржуазии. Тут были штыки и кинжалы разной формы, берданки, шахтерские обушки, пулеметные ленты без патронов и с патронами. Тут же, на ворохе оружия, лежали буханка хлеба, граната и консервы.

В одной из комнат я увидел красный флаг, который сшила моя мать. Старик плотник прибивал красное полотнище к древку. Молодой парень с банкой краски в руке отталкивал старика и говорил:

— Подожди, надо лозунг написать.

— А где раньше был? Знамя в бой требуют, пиши, да поскорее.

Парень помешал кистью в банке и спросил:

— Что напишем на знамени?

— Известно что: «Да здравствует революция!»

— Революция была в феврале, — сказал парень.

— В феврале была буржуйская, а сейчас наша, пролетарская.

Они заспорили. Вошел Абдулкин отец, дядя Хусейн.

С тех пор как ему удалось бежать из тюрьмы, он долго болел и все время кашлял. Говорили, что ему в тюрьме отбили легкие.

Старик плотник и парень спросили у дяди Хусейна, что написать на знамени.

— Пишите так, чтобы душу волновало, — сказал дядя Хусейн. — Пиши: «Это будет последний и решительный бой!»

В коридоре я увидел Ваську. С обиженным видом, ни на кого не глядя, он шел к выходу. Я догнал его:

— Ну что, Вась?

— Мал, — ответил он, криво усмехаясь. — А мне уже тринадцать. Ладно, все равно будет по-моему.

Васька оглянулся и таинственно зашептал:

— Идем на завод, самопалы сделаем. Найдем железную трубку, один конец загнем, просверлим сбоку дырочку для пороха, а трубку проволокой прикрутим — и готово ружье. Можно гайками стрелять, а еще у меня две пули есть.

— Идем!

Обнявшись, мы быстро зашагали к заводу.