Прежде чем увянут листья

18

На следующее утро Юрген идет к капитану Ригеру:

— Разрешите обратиться по личному вопросу?

— Пожалуйста, садитесь. Сигарету?

— Нет, спасибо.

Капитан пока не догадывается, что привело к нему лейтенанта. Он закуривает и кивком указывает на окно:

— Прямо-таки несчастье, что в такую чудесную погоду приходится сидеть в казарме… Итак, слушаю вас.

Юрген упорно разглядывает крышку стола. Начинает он тихо, но твердо:

— Я хотел бы поговорить с вами, товарищ капитан, о переводе.

Для капитана это настолько неожиданно, что некоторое время он молчит, а затем произносит:

— Не хотелось бы решать такой вопрос в одиночку…

— Лейтенант просит о переводе, — говорит он, когда они вдвоем входят в кабинет замполита Мюльхайма. — Думаю, нам следует послушать его доводы.

Юрген остается стоять у двери. Взгляд его встречается с взглядом внимательных глаз Мюльхайма. Ему предлагают сесть, а он кратко, без лишних подробностей излагает суть дела, стараясь быть предельно искренним.

Ригер время от времени кивает. Что же касается Мюльхайма, то он сидит на стуле неестественно прямо и всем своим видом подчеркивает, что происходящее его не волнует, словно он выслушивает рассказ совершенно постороннего человека.

— У меня нет другого выхода, — заключает Юрген. — Мне кажется, нашим общественным нормам противоречит такое положение, когда брак не может состояться только потому, что этому мешают обстоятельства, связанные со служением обществу.

В комнате надолго устанавливается тишина. Ее нарушает Мюльхайм:

— Это выше моего понимания. Вы что же, до такой степени под башмаком у этой особы, что позволяете командовать собой?

Юрген вскакивает:

— Поймите же, товарищ капитан, я люблю ее и мы не видим другой возможности быть вместе. Наверное, это простое, но, на мой взгляд, достаточно убедительное основание.

— В день вашего приезда я показал вам строительную площадку, — замечает Ригер, — и пообещал, что вы получите квартиру, если к сдаче дома женитесь.

— Товарищ капитан, речь идет не о том. Вы меня не совсем поняли, — возражает Юрген.

— Нет, товарищ Михель, я все понял. Просто это от меня не зависит. Согласитесь, что найти подчиненным мне офицерам настоящих жен, а тем более обеспечить их здесь, в деревне, работой не в моих силах. Не так ли? — Ригер говорит с легкой улыбкой, но с оттенком растерянности на лице.

По-иному рассуждает Мюльхайм:

— А мне кажется, если я однажды принял решение стать офицером пограничных войск, то мое место там, где проходит государственная граница. Это представляется мне настолько естественным, что я готов отвергнуть любые возражения. Пограничники, как правило, живут и служат не в больших городах. Уверен, что вы отдавали себе в этом отчет, когда решили стать офицером…

Какие возражения могут быть у Юргена? Но в то время он даже не подозревал о существовании Марион Эш, как и о том, что где-то в горах Тюрингии затерялся населенный пункт Борнхютте, пограничная учебная часть, в которой он, Юрген, должен провести многие годы. Все это лейтенант высказывает спокойно, но твердо.

И снова молчание. Размышляют и капитан, и лейтенант. Тишину прерывает Ригер:

— Значит, вы настаиваете на переводе?

— Почему настаиваю? Просто я не вижу другого выхода.

— И куда бы вы хотели перевестись?

Куда — в этом и состоит весь вопрос, и Юрген до сих пор не знает, как на него ответить.

— Отбросим условности, — снова вступает в разговор Мюльхайм, и голос его звучит жестко и слишком громко. — Поговорим без обиняков. Вы собираетесь подвести всех: нас, командиров, ваш взвод, хор, который становится на ноги, ротный клуб, для которого вы составили неплохой план… Превосходно, товарищ лейтенант! Приезжаете, создаете шумиху вокруг себя и — сматываетесь!

Юрген теряет контроль над собой:

— Других слов у вас, конечно, нет, товарищ капитан! Хотите меня обидеть? Разве я предаю кого-нибудь, если прошу перевести меня с одного пограничного участка на другой? И вообще, я пришел к вам, чтобы вы помогли мне найти ответ на вопрос, который меня мучает, а встретил одни упреки…

— Прекратите, товарищ лейтенант! — В голосе Ригера слышатся приказные нотки. — Сядьте и подумайте. Итак, во-первых, вы сами не уверены в необходимости перевода. Во-вторых, вы не знаете, куда бы хотели перевестись. И в-третьих, поезжайте-ка к вашей… подруге, а потом мы вернемся к этому разговору. Но запомните: перевод возможен только в конце года. Это вам известно?

— Да, — отвечает Юрген.

— Знаете, лейтенант, мне вся эта история представляется так, — говорит Мюльхайм. — В Борнхютте приезжает молодая женщина. Она пишет репортаж о наших солдатах, причем подчеркивает, что защита государственной границы требует принципиальности и бескомпромиссности. Наверняка она напишет об одном из отделений вашего взвода, лейтенант. Но спросите себя: действительно ли она вас любит, если при всей ее симпатии к нашим людям она не хочет жить здесь, в Борнхютте?

— Это к делу не относится, — отчаявшись, возражает Юрген. — Не пытайтесь решать за нее, да и за меня тоже. Готов я жить в Борнхютте или нет — от этого ни в коей мере не зависит мое отношение к воинскому долгу, к нашему общему делу в целом. Как, впрочем, моя судьба не может повлиять на исторические перспективы нашего общества.

— Теоретизируете? — не без язвительности спрашивает Мюльхайм.

Юрген спокойно выдерживает его жесткий взгляд:

— Докладываю, товарищ капитан, по политучебе имел пятерку и надеялся, что моих способностей хватит и для практики.

— Теория и практика — вещи совершенно разные, — отвечает Мюльхайм. — Поживем — увидим… И чтобы не было неясностей: вы получите перевод, если для этого будет достаточно оснований.

Ригер же принимает довольно оригинальное решение:

— Поезжайте завтра к ней, поговорите еще раз, а послезавтра возвращайтесь. Это все, что я могу для вас сделать.

— Благодарю вас, товарищ капитан.

Взвод при полной выкладке марширует на занятия. Предстоит отработать задержание нарушителей границы, их обыск и конвоирование.

Мосс, сощурившись, смотрит в безоблачное небо, откуда немилосердно палит солнце, потом сдвигает пилотку на затылок и в свойственной ему манере недовольно бурчит:

— Ну и жара! На радость мартышкам. Да еще это тяжелое снаряжение. Веселенькое дельце!

Откликается только Цвайкант:

— Полностью согласен с тобой, хотя выражение «жара на радость мартышкам» нуждается в уточнении, ибо эти представители животного мира вовсе не отличаются способностью переносить большие перепады температур. Впрочем, обезьяны живут не только в тропических широтах, но и в регионах, граничащих с зоной вечных снегов, поэтому вполне закономерно также выражение «стужа на радость мартышкам». Однако, говоря о холоде, обычно вспоминают собаку, хотя эта разновидность животных обитает даже на экваторе.

— Точно, — в тон ему отвечает Мосс. — Говорят, недавно видели, как стая обезьян сражалась в снежки.

— Прекратить разговоры! Нашли занятие! — обрывает их Юрген.

Учебный участок границы примыкает к учебному полю. Здесь оборудованы система заграждений, наблюдательная вышка, секреты для пограничных постов. Отрабатываются приемы задержания и обыска одиночных нарушителей и групп. Рошаль внимательно наблюдает за солдатами своего отделения, дает указания, ставит вопросы.

Вот Кюне стремительно подбегает к нарушителю границы, которого необходимо обыскать, но при этом мешает старшему наряда Райфу. Тот выбрал место для обыска явно неудачно, в реальной обстановке такая ошибка может иметь роковые последствия.

Рошаль терпеливо объясняет, что действовать надо быстро и безошибочно.

— А теперь давайте посмотрим задержание и обыск на примере. Рядовой Мосс — старший наряда, рядовой Цвайкант — часовой. Выйти из строя! Я буду нарушителем границы.

— Соберись, Светильник! — шепчет Мосс, когда они занимают место в секрете, а Рошаль с синей повязкой на рукаве приближается к ним. — Лейтенант идет!

Не дойдя нескольких метров, Юрген останавливается. Цвайкант между тем глубокомысленно замечает:

— После стольких премудростей, которыми мы овладевали на занятиях, все должно получиться…

Рошаль тем временем уже поравнялся с ними. Его останавливает резкий окрик. Мосс приказывает сержанту повернуться спиной и лечь. Подходит очередь Цвайканта произвести обыск. Пригнувшись, Философ осторожно приближается к Рошалю, стараясь не повторять ошибок других. Приказывает ему раздвинуть ноги и вытянуть руки вперед. Наконец начинает обыск.

— А ну поэнергичнее! — приказывает Рошаль. — Так вы ничего не найдете.

— Есть…

Но оказывается, Цвайкант ничего не понял: когда он делает два шага в сторону и жестом показывает Моссу, что обыск окончен, совсем рядом, со стороны соседнего отделения, раздается выстрел. Философ испуганно оглядывается. Мосс тоже оторопело крутит головой, а тем временем Рошаль направляет на них деревянный пистолет:

— Вот так все бы для вас и закончилось… Все ко мне!

Мосс чертыхается и рывком забрасывает за спину автомат:

— Вот послал бог напарника! Ну и номера ты откалываешь, Философ!

Цвайкант оправдывается:

— Нет, погоди. Выстрел ведь отвлек и твое внимание. А в реальной обстановке…

— В реальной обстановке пистолет был бы не деревянный, а настоящий, — назидательно выговаривает Рошаль. — Почему при обыске вы не ощупали меня?

— Потому что… Во-первых, вы наш начальник, а во-вторых, признаться, я оробел…

— Вы помните фотографии погибших пограничников, которые выставлены в комнате боевой славы полка? — спрашивает Юрген.

— Так точно!

— Тогда задумайтесь: в реальной обстановке, как вы сказали, ваша робость повлекла бы за собой смерть. Наверное, обезьяны, живущие на границе вечных снегов, тема увлекательная, рядовой Цвайкант, но нам приходится иметь дело с провокациями на государственной границе. И это вам надо прочувствовать как можно скорее, пока вы не столкнулись с преступниками лицом к лицу. Все ясно?

Философ пристыженно отвечает:

— Ясно…

— Вот и хорошо. После перерыва продолжите отработку обыска, пока не преодолеете свою… робость. Благоразумие неотделимо от умения пользоваться им. Разойдись!

До Марион Юрген добирается только к вечеру. Дома ее не оказывается. Да и почему она должна была сидеть дома, если не знала заранее, что он приедет? Он звонит в редакцию — там отвечают, что она на задании и вернется поздно, если вообще успеет управиться. Потоптавшись часа два около дома, Юрген отправляется в ресторанчик ужинать.

Марион появляется поздно вечером. Под глазами у нее темные круги, волосы растрепаны, юбка и кофта измяты. Как всегда, она встречает его улыбкой, однако улыбка у нее какая-то вымученная. Ему хочется обнять ее, взять на руки. Но Марион резко отстраняется:

— Сначала под душ. У меня такое ощущение, будто я побывала в угольном подвале. Ты даже не представляешь, насколько я вымоталась… Почему ты приехал? Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего. У меня увольнение до завтра. Ты не рада?

Вот теперь у нее прежняя улыбка, такая знакомая.

— Конечно, рада, глупый… Устраивайся поудобнее. В холодильнике найдешь все, что нужно. Отдыхай, а я пойду под душ.

Позже она рассказывает ему о своих заботах. Была в другом городе на крупном предприятии. Цеха там огромные, с десятками различных прессов, штамповочных и фрезерных станков. Вокруг визг и лязг металла — серьезное испытание для нервов. У каждого автомата свой режим. Одни завершают операцию за три-четыре минуты, другие — за минуту, а прессовальные автоматы производят действие почти каждую секунду. У специалистов, обслуживающих автоматы, есть наушники, а общаются они с помощью миниатюрных радиопередатчиков. Можешь кричать сколько угодно, видеть, как кричат другие, но все равно ничего не услышишь. И в то же время в цехах цветы. К счастью, цветы лишены слуха… На таком предприятии начинаешь понимать, как много предстоит еще сделать, прежде чем труд станет не только долгом, но и деятельностью, раскрывающей все способности человека, а факторы, разрушающие человеческую личность, будут сведены до минимума.

— Знаешь, — говорит она, — в ушах у меня до сих пор звучат эти мощные удары. Я вижу, как от них дрожат цветы, а на листьях у них лежит слой металлической пыли… Я так устала… — Марион поднимается. — Не обижайся, я пойду спать. Я очень устала.

— Нам нужно поговорить. Ты знаешь о чем.

Она согласно кивает:

— Завтра утром… Встанем пораньше и поговорим. Я заведу будильник.

Утром, когда они пьют кофе, Марион пристает к нему с расспросами:

— Ну рассказывай, что у тебя случилось?

— Что может случиться! Дело не в этом… Ты знаешь, нам пора принимать решение.

— Ты договорился о переводе? — Марион спрашивает таким топом, будто речь идет о новом костюме для Юргена, который она присмотрела в магазине.

— А куда, собственно, мне переводиться? В твой город? Тогда здесь пришлось бы разместить и нашу часть. Скажи, как ты относишься к переезду в Борнхютте?

— Я думала об этом… и переезжаю в Берлин.

Юрген недоверчиво и изумленно смотрит на нее:

— В Берлин? С чего это вдруг? Что ты там будешь делать? И почему так сразу?

Марион встает, берет со стола лист бумаги — редакционное письмо:

— Читай. До вчерашнего дня я не знала, как поступить, а теперь решилась. Прости, что не сказала тебе раньше. Ответ в редакцию с согласием на перевод я пошлю сегодня же.

— Но почему? Зачем тебе все это? Ведь нас будут разделять еще две сотни километров.

— Не хочу стоять на месте. Надеюсь, у тебя нет желания навечно остаться лейтенантом в твоем Борнхютте. А мне надоело писать репортажи из цехов, где можно оглохнуть.

— Думаешь, в Берлине не будет проблем?

— Будут, но другие. Вот, посмотри! — Марион раскладывает перед ним стопку иллюстрированных журналов. Она собирает их в течение многих недель, изучает, пытается найти темы для своих будущих материалов.

Юрген не разделяет ее оптимизма:

— А кто тебе даст в Берлине квартиру?

Марион смеется:

— Если я им нужна, то они что-нибудь придумают. Во всяком случае на чердаке мне жить не придется.

— Но это же конец, Марион. От Берлина до Борнхютте сутки езды. Может случиться так, что мы будем видеться раз в три месяца, а потом и вовсе разойдемся, потому что встречи будут тебе уже не в радость.

Марион стремительно подходит к Юргену и привлекает его к себе:

— Глупенький, подумай! Перевестись тебе не удается, поскольку в нашем городе не проходит государственная граница, но в Берлине такая граница есть! К тому же ты только что сказал, что не знаешь, переведут ли тебя вообще, В Борнхютте ты долго еще останешься тем, кто ты есть. Ну, может, со временем станешь командиром роты. Однако, если ты хочешь продвинуться, тебе необходимо переменить место службы, устраивает тебя это или нет. Берлин — удобное место. Там генералы и лейтенанты ходят рядом…

— А ты в это время будешь в Праге, в Будапеште или где-нибудь на стройках Сибири, — не без горечи парирует Юрген.

— Разве ты мне этого не позволишь? — спрашивает Марион. Ее напряжение и усталость исчезли. — Ты забыл, что бывает с любовью, когда несколько дней не видишь друг друга?

— Да, конечно… Возможно, я увлекся. Но ты не спросила, согласен ли на этот вариант я. Хочу ли я жить в Берлине.

Марион нежно проводит влажной ладонью по его лицу:

— Не собираешься ли ты сравнивать Борнхютте с Берлином? Перестань дурачиться… Когда-нибудь мы еще поедем в Борнхютте… во время твоего отпуска. Посидим в ресторанчике «У липы», закажем вина… В общем, будем жить для себя.

— А если я с этим не соглашусь?

Ее брови медленно ползут вверх.

— Ну что же… Только учти, я действительно не соглашусь жить на чердаке.

— Ты хочешь сказать, что уже все решила?

— Господи, не надо делать из этого трагедию! Не строй такую злую мину и не говори со мной таким тоном. Мы не Ромео и Джульетта. Я вижу только один выход из создавшегося положения — твой перевод.

— А если я не хочу переводиться? Я солдат и должен делать то, что мне прикажут. Ты это отлично понимаешь.

Улыбка сползает с ее лица. Похоже, Марион не желает более говорить на эту тему. Резким движением она отбрасывает назад волосы:

— В таком случае я исчерпала все доводы. В Борнхютте я не поеду, и ты не должен требовать этого от меня. Я сделала все, что могла, Юрген. Ради тебя отказывалась от выгодных предложений. Я люблю тебя и не хочу потерять, но я люблю и свою профессию и не хочу стать твоей домработницей. Если ты не желаешь…

— Что тогда?

— Тогда… Тогда нужно искать иное решение, чтобы наконец избавиться от тех забот, которые обременяли нас в последние месяцы… Прости, мне пора в редакцию. Если бы я знала, что ты приедешь…

— Увижу ли я тебя снова здесь, в этой комнате?

Марион смеется:

— Ты действительно дурачок! Надо же такое сказать! И уезжаешь ты злой и недовольный…

Юрген глубоко вздыхает:

— Для радости нет оснований.

Она притягивает его голову и целует:

— Вскоре ты снова приедешь сюда, и тогда этот день будет иметь продолжение. Ты ведь приедешь?

— Да…

Марион садится за репортаж. Но через четверть часа после ухода Юргена она заказывает междугороднюю. Ей отвечают, что письмо принято благожелательно, что ее готовы принять для беседы в конце недели, что, видимо, ей предложат заманчивую поездку за рубеж. На все эти вопросы следует дать ответ до конца недели.

Марион соглашается немедленно. Она ничего не хочет отдавать на волю случая. На следующий день заходит к главному редактору, просит его об отпуске, хотя до этого собиралась пойти в отпуск осенью.

Вечером этого же дня она решает поставить Юргена перед свершившимся фактом. Возможно, это заставит его пойти ей навстречу. А если нет? Ах, лучше об этом не думать…

Юрген возвращается в Борнхютте. Настроение у него прескверное. Впервые он думает о том, что очень неудобно жить вдвоем в одной комнате.

Ульрих Кантер сидит за столом и что-то пишет. Юрген здоровается и сразу укладывается спать. Ему хочется забыться, отдохнуть, но Кантер пристает с вопросами:

— Ты к учебным стрельбам подготовился?

— Да.

— Наверняка кто-нибудь из солдат струхнет при метании гранат. И в твоем взводе тоже… Кстати, куда ты собираешься переводиться?

Юрген так и подскакивает на койке:

— Ты уже знаешь? От кого? У кого это язык за зубами не держится? Я просил капитана Ригера о разговоре по личному вопросу, а теперь, похоже, об этом судачит вся рота?

— Мюльхайм проинформировал партийное бюро. А это не только его право, но и обязанность…

Случается, что искра рождает пожар. Так и сейчас: при упоминании о Мюльхайме Юрген взрывается — он бросается к столу и во все горло орет:

— Мюльхайм? А ты знаешь, что он мне заявил? Что я под башмаком у этой особы, раз она не желает переехать сюда! Где он был, когда читались лекции об эмансипации? Мюльхайм… Как ты думаешь, в чем состоят его обязанности? Прежде всего в том, чтобы не осыпать меня несправедливыми упреками, а выслушать и постараться понять. Что-то посоветовать в конце концов в качестве старшего! А что делает он? Он спешит проинформировать партийное бюро о том, чего еще нет!

Наконец и Кантер решается вставить слово:

— Подожди, дорогой… Здесь тебя долго ждали. Ты приехал. И что же? Вначале ты показываешь свой характер, а затем требуешь перевода. Нечего удивляться, что подобному поведению никто не аплодирует.

— Естественно, — в сердцах заявляет Юрген, — начальник всегда прав. Но партийное бюро могло бы меня выслушать, войти в мое положение.

Кантер улыбается:

— Этим я и хотел заняться, но ты мне не даешь и слова сказать. Можно подумать, будто я лезу в твои интимные дела…

Юрген оторопело смотрит на друга, отходит к окну, бросает через плечо:

— Прости, кажется, я перегнул палку…

— Тогда расскажи все откровенно. Уже несколько недель я чувствую, что тебя что-то гнетет.

Юрген не заставляет долго упрашивать себя.

— Такова ситуация, — заключает он и беспомощно разводит руками. — Вот почему в последнее увольнение встреча с Марион ни к чему не привела… Завтра же пойду к Ригеру и попрошу, чтобы он ничего не предпринимал. Пускай все образуется само собой.

— Ригера завтра на месте не будет. Тебе придется говорить с Мюльхаймом.

— Этого еще не хватало!

— Ты ошибаешься на его счет, — возражает Кантер. — Он очень порядочный человек, просто не любит людей, которые не знают, чего хотят. Кстати, вчера заходила Фрайкамп, справлялась о тебе, о репетиции… Оказывается, ты никому ничего не сказал.

Юрген строит недовольную гримасу:

— От таких вещей еще никто не умирал. Не могу же я разорваться…