Прежде чем увянут листья

6

Площадь деревушки выглядит празднично — над ней вдоль и поперек развешаны гирлянды. Народ толпится у ресторанчика, у тира, возле палаток, где продаются аппетитные сосиски с горчицей. Детвора осаждает карусель и качели, сооруженные по случаю праздника.

Играет духовой оркестр, на открытой площадке за ресторанчиком «У липы» танцует молодежь. За одним из столиков в компании седовласого человека сидит Рошаль. Седовласый замечает Юргена и окликает:

— Пристраивайся к нам!

— Юпп Холлер, — представляет его Рошаль, — секретарь партийной организации кооператива. Я как раз говорил о вас.

— Присаживайся, — снова приглашает старик. На его лице необычный для этого времени года загар, глубокие морщины, избороздившие кожу, прячутся под расстегнутым воротником. — Побудь немного с нами. — Старик явно желает поговорить. — Твой возраст не очень-то соответствует лейтенантскому званию.

— Мне скоро стукнет двадцать пять, — возражает улыбаясь Юрген.

— Двадцать пять — и уже лейтенант… Бог ты мой! В свои двадцать пять я был учеником у тележника, и безработица прогнала меня почти по всей Европе. В моем кошельке не бывало больше трех грошей, а в рюкзаке торчал один топор, зато девочек хоть пруд пруди… Такие вот были времена.

«Знакомые песни, — думает Юрген. — Эти старики никак не могут расстаться с представлениями юности, все меряют своей меркой». Но он ошибается: Юпп Холлер не из таких. Его рассказ захватывает лейтенанта…

В семье было десять детей, из них Юпп — старший. Они жили в городишке, который был наполовину чешским и наполовину немецким. Когда Юппу исполнилось семнадцать, умер отец, а еще через два года — мать.

Нужда быстро разбросала семью: младших пришлось отдать в детдом, старшая сестра поступила в услужение к торговцу-чеху, а сам Юпп, завершив обучение в качестве подмастерья, пустился в странствия. Пешком он обошел леса Чехии, измерил дороги Австрии и Италии, побывал в таких известных местах, как Тироль и Рейнская область, трижды попадал в каталажку за мелкое хищение съестного и дважды за оскорбление чиновников. Наконец на него напялили форму. Это было в 1938 году, весной, а поздней осенью он промаршировал в качестве победителя по своему родному городку и торговец-чех, узнав его, низко поклонился. Однако объяснить, когда и как затерялась его старшая сестра, он не смог.

Куда только не забрасывала Юппа судьба: в Польшу и во Францию, в Норвегию и Финляндию. Война закончилась для него на Курской дуге. К счастью, он попал в плен. Условия их содержания были довольно приличные, оставалось время и для того, чтобы подумать. Юпп производил впечатление человека мыслящего, и его зачислили в антифашистскую школу. К занятиям он относился ответственно и жадно впитывал все услышанное на лекциях.

После окончания войны Юпп одним из первых вернулся на родину. Некоторое время он переезжал из одной зоны в другую, на которые теперь была поделена Германия, надеясь разыскать братьев и сестер. Ему удалось напасть на след некоторых: имя одного брата он нашел в списке погибших, другой пропал без вести в Африке. Старшая сестра вышла замуж за словака — горнорабочего и приняла чехословацкое подданство. Остальных Юпп так и не отыскал.

Земельная реформа застала Юппа Холлера, измотавшегося до предела, изголодавшегося, в Борнхютте. И когда ему предложили земельный участок и кредит для постройки дома, он не задумываясь согласился. Днем он возился с тощей коровенкой — пас ее на своем невозделанном участке, а по вечерам копал яму под фундамент. Ему пришлось выучиться и кладке, и плотницкому делу, прежде чем он повесил над крышей венок в знак того, что дом построен. В тот же день он свалился замертво и лежал на какой-то балке, пока на него не наткнулась Анна Машек и не перетащила его в свою комнату.

Анна была на десять лет моложе Юппа. Часами сидела она у его постели и буквально угадывала по глазам все его желания. Но у нее хватало времени и на то, чтобы не дать растащить стройматериалы, заколотить пока еще безрамные окна, накормить корову и нескольких кур, вскопать огород.

Силы возвращались к Юппу, в нем снова пробуждался интерес к окружающему, и он стал присматриваться к Анне. У нее были крепкие округлые бедра, непослушные каштановые волосы, а кофта прямо-таки трещала на мощной груди.

Однажды Юпп побрился, постригся и причесался. Покрутился возле зеркала: да, красавцем его уже нельзя было назвать, но и стариком он еще не был.

На следующий день он вновь принялся за работу в хлеву и на стройке, а вечером заметил перемену в поведении Анны: сразу после ужина она ушла в каморку, где спала с тех пор, как уступила ему свою постель, и уже не выходила. Юпп долго ждал, но когда совсем стемнело, открыл дверь каморки. Анна сидела у окна. Стоило Юппу сделать шаг, как она сорвалась ему навстречу, обвила его шею руками и, вся трепеща, прильнула к нему. Назавтра они работали вместе, а еще через несколько дней Юпп перетащил к себе ее скромный скарб и они тихо сыграли свадьбу.

Так странствующий тележник превратился в крестьянина. Он первым в деревне вступил в кооператив. Над ним злобно насмехались, сорвали ставни в отместку, а однажды несколько разъяренных крестьян напали на него и избили до полусмерти. Той же ночью они бежали в другую зону. Но даже такими методами приостановить процесс кооперации было невозможно. В то лето в кооператив вступили несколько семей крестьян-середняков, а те, кто раньше злословил, стали задумываться.

Партийная группа, в которой было пятеро мужчин и одна женщина, избрала Юппа своим секретарем. Это случилось в тот самый день, когда, оправившись от жестоких побоев, он смог выйти в поле…

И вот идут годы. Они оставляют глубокий след в жизни деревни.

— Когда-то, — говорит старый Юпп, — мы спорили о том, удастся ли нам обзавестись сотней коров. А сегодня речь уже идет о тысяче. Кооператив расправляет плечи, открываются перспективы, о которых мы раньше и не мечтали. Но и они не предел…

— А открытые хлевы вы строили? — спрашивает Юрген.

— Не обошлось без этого. Как говорится, лес рубят — щепки летят. Но когда мы убедились, что в наших условиях они непригодны, поставили стены… Все дается опытом. Не так-то просто делать дело и не допускать ошибок. На эту тему я бы мог спеть тебе одну песенку… но как-нибудь потом… А теперь мне пора: делу время, потехе час!

Юрген смотрит старику вслед, а Рошаль замечает:

— Пошел кормить корову. Он прямо-таки влюблен в нее. Когда купил первую корову, то покупкой этой он словно подвел черту под своим нищим прошлым. Однако пора в зал, если там еще остались свободные места…

Небо тем временем заволакивают тучи, заметно холодает.

Они входят в зал, и Юрген осматривается. Зал довольно узкий. Дубовый пол здорово затоптан, а сводчатый потолок украшен бумажными гирляндами.

— Еще с карнавала висят, — поясняет Рошаль. — Такие здесь обычаи… Пройдем, кажется, впереди есть свободные места.

Зал быстро заполняется. Над столами клубится табачный дым, у стойки, рядом с входом, образуется довольно тесный кружок.

Юрген замечает Ингрид Фрайкамп, которая в сопровождении девушек и парней проталкивается к сцене. Не собирается ли она выступать в этом чаду?

Девушки и юноши уже настраивают свои гитары, а разговоры в зале упорно не смолкают. Но вот Ингрид Фрайкамп подходит к краю сцены и уверенным, вместе с тем не лишенным девичьего очарования голосом начинает читать стихи. Затем к ней присоединяются девушки и парни — соло и дуэтом они поют и читают Бехера, Гёте, Вайнерта. У некоторых это получается вполне прилично, даже профессионально, другие же выглядят дилетантами и чересчур смущаются. И вдруг — надо же такому случиться! — одна из девушек забывает текст. Ее партнер, паренек с весьма слабым голосом, выступает вперед и безуспешно пытается овладеть вниманием зала. Выглядит все это довольно комично, у стойки кто-то начинает смеяться. Шум в зале нарастает. Ситуация становится безвыходной. Юноша умолкает, с надеждой взирая на Ингрид, будто она может спасти положение. В глазах у Ингрид — испуг.

Решение приходит мгновенно. Юрген встает, поднимается на сцену, берет у юноши гитару, делает несколько пробных аккордов и запевает народную песню. Песню о родимом крае, о юности и любви. Сразу возникает контакт с залом. А заканчивает он свое выступление старинной русской песней, которая, тревожа душу, наполняет зал романтикой степных просторов.

Юрген раскланивается, возвращает юноше гитару и уходит со сцены. Ему от души аплодируют. Ингрид спешит воспользоваться неожиданной поддержкой: она завершает выступление своей группы веселой песней. Хористов сменяет танцевальная группа, и зал заметно оживляется.

— По вашу душу, — говорит Юргену Рошаль.

К их столику подсаживается мужчина лет двадцати пяти, худой, в очках с необычайно толстыми стеклами. Это он представлял в начале вечера группу Ингрид.

— Разреши поблагодарить тебя, — пожимает он Юргену руку. — Веришь, меня даже холодный пот прошиб. Ингрид отговаривала, доказывала, что группа еще не готова и провалится. Но я давил на нее, пока она не уступила.

— Ты что, бургомистр, коли позволяешь себе давить на кого-то? — спрашивает Юрген.

Худой мужчина смеется. Оказывается, он, Ханнес Корбшмидт, — агроном местного кооператива.

— И чем же ты занимаешься? — интересуется Юрген.

— Ну, дел у меня немного: нужно всего-навсего обработать две тысячи гектаров земли, засеять их, вырастить и убрать урожай. При этом, если урожай хороший, хвалят погоду, если плохой — ругают агронома. Кроме того, на меня повесили организацию культурного досуга. «Приобщайся, — говорят, — к крестьянам». А те только шутят в ответ: «Чего ты от нас хочешь? Культуры? Наша культура в поле».

Оркестр открывает танцевальную часть вечера быстрым ритмом, затем звучит туш, и один из музыкантов предлагает дамам пригласить на танец певца в военной форме. Юрген чувствует, как кровь приливает к его лицу.

Корбшмидт толкает его в бок и указывает глазами на Ингрид, которая в этот момент усаживается в зале со всей своей группой:

— Пригласи ее, танцевать тебе так и так придется.

Делать нечего. Юрген пересекает зал, и они с Ингрид вступают в круг, который образовали присутствующие. С первых же тактов вальса он ведет ее таким широким шагом, что Ингрид едва касается пола, ее щеки покрываются густым румянцем, а в глазах появляется выражение растерянности.

Но вот вальс заканчивается. Оба подчеркнуто кланяются в сторону музыкантов и в окружении десятка парней направляются к стойке.

— Это надо спрыснуть, — громко предлагает юноша с копной ярко-рыжих волос.

Юрген заказывает пиво и по порции водки, в том числе и музыкантам. Ингрид от водки отказывается, и парни поднимают ее на смех. Рыжеволосый заказывает еще по одной, а Ингрид увлекает Юргена в круг, и они смешиваются с толпой танцующих.

Она поднимает на него глаза:

— Спасибо, что пришли на помощь. Я уже была готова провалиться сквозь землю… И все же какого вы мнения о программе?

— Я бы сказал, довольно своеобразная. В некоторых номерах много отступлений от принятой трактовки. А если совсем откровенно — программа пока сырая.

— С последним согласна, — отвечает Ингрид. — Поэтому я и предлагала отложить выступление… Как вы сказали: своеобразная, с отступлениями от принятой трактовки?

— Именно так, если говорить коротко, — отвечает Юрген с легким поклоном, как бы прося у Ингрид извинения.

В этот момент танец заканчивается. Юрген провожает партнершу к ее столику и замечает, что на него смотрит красивая блондинка с чувственным ртом.

Лейтенант подсаживается к Рошалю, и тот ошарашивает его очередной новостью:

— Напротив нас сидит Майерс. Знаете, он неравнодушен к учительнице.

— С которой я танцевал?

Рошаль кивает.

Юрген украдкой смотрит в сторону Майерса — тот сидит в компании, расположившейся за сдвинутыми столиками. И лейтенант вдруг вспоминает, что с командиром отделения ему еще предстоит неприятный разговор.

— А она? Ей тоже нравится Майерс? — спрашивает он Рошаля.

— Этого я не знаю. Несколько раз они танцевали… Но не думаю, что их отношения зашли далеко.

Вновь праздничный шум заглушает музыка. Юрген смотрит в сторону Майерса, и неожиданно их взгляды встречаются. Майерс встает, чтобы пригласить на танец Ингрид Фрайкамп. И снова лейтенант замечает блондинку, которая сидит за столиком Ингрид и бросает в его сторону призывные взгляды.

— Это Лило, секретарша школы, — дает справку Рошаль. — Поговаривают, что в любовных делах ее способности выше средних. Глядя на нее, этому можно поверить.

Тем временем Майерс кружит возле их столика Ингрид, что-то говорит ей. Лицо девушки разрумянилось, она смеется, и, судя по всему, ей приятно танцевать с сержантом. «Черт возьми! — думает Юрген. — Почему бы и мне не потанцевать?» Он приглашает блондинку, и все сидящие за столиком улыбаются. Улыбается и блондинка, но не так, как другие. Она кладет руки на плечи Юргену, при этом кончики ее пальцев касаются его шеи, запрокидывает голову и смотрит ему в глаза. Нет, такой взгляд невозможно выдержать. Он волнует лейтенанта. Впрочем, волнует его и слегка приоткрытый рот, и тонкий аромат ее духов.

Когда танец заканчивается, блондинка интересуется, не новичок ли он в деревне и долго ли здесь пробудет.

— Вы угадали, — отвечает лейтенант.

— Вам нравится у нас?

— Сегодня — да.

Блондинка смеется, слегка пожимает ему руку и рассыпается в комплиментах: мол, у того, кто умеет так петь, должен быть богатый духовный мир, он, вероятно, натура глубоко чувствующая. Юрген невольно улыбается, а когда подводит блондинку к столику, она произносит «спасибо» так выразительно, что не остается никаких сомнений в ее симпатиях.

— Я не ошибся в своей оценке? — ухмыляется Рошаль.

Но лейтенант уходит от ответа:

— Танцует она неплохо… Может быть, еще по рюмке?

У стойки они заказывают по рюмке водки, потом идут пить кофе в комнату для приезжих. Здесь не так людно и шумно, но они не задерживаются надолго. Когда они возвращаются в зал, их оглушает веселый гвалт — оркестр исполняет марш. Юрген скользит глазами по парам и видит, что Майерс вновь танцует с Ингрид Фрайкамп, а рядом с ними блондинка в паре с огромным здоровяком лет тридцати, который обхватил ее ручищами и стремительно крутит.

Юрген раздосадован: блондинка смотрит на своего партнера таким же влюбленным взглядом, каким всего несколько минут назад смотрела на него.

— А как полное имя блондинки? — спрашивает лейтенант Рошаля.

— Не знаю… Думаю, его вообще мало кто знает.

— А это кто?

— Моряк. Наверняка по его заказу будут исполнять его любимую «Голубку».

— Вот так номер! А что этот моряк делает здесь, в горах?

— Строит дома, водит комбайн, а если где-нибудь в округе устраивают ярмарку, выступает как силач — рвет цепи.

Рошаль, как всегда, прав: вскоре оркестр начинает играть «Голубку» по заказу моряка. Танцевальная площадка пуста, она предоставлена лишь одной паре. Моряк выделывает замысловатые па, его тело и тело Лило, кажется, слились воедино. «Что за дурацкая сцена! — думает Юрген. — Какая пошлость!» Он теряет всякий интерес к празднику, допивает свое пиво и выходит на улицу вместе с Рошалем.

На улице свежо. Дождь кончился. От ветра бежит рябь по лужам. За околицей такая темень, что хоть глаз выколи. В ветвях деревьев и в проводах посвистывает ветер.

— А почему вы не вместе, когда ходите в увольнение? — спрашивает лейтенант. — Например, куда подевался Барлах?

— Он в увольнение не ходит. Да и Франк Майерс нас сторонится. У каждого свои заботы… Вы что, сняли с него стружку?

— Да, снял, если вы предпочитаете жаргон. Но, кажется, наш разговор прошел впустую. Майерс ощетинился как еж, а я, к сожалению, сорвался…

Придя домой, Юрген пытается уснуть, но сон не приходит. Голова полна каких-то беспорядочных мыслей. Диапазон их довольно широк — от Майерса до событий в танцзале, эпизоды учений сменяются раздумьями о командирах отделений его взвода, которые, как ему кажется, далеки от того, чтобы представлять собой спаянный командирский коллектив.

В ходе учений он наблюдал за солдатами. Выучка у них вроде бы и неплохая, но за полгода можно добиться гораздо большего. Конечно, если все будут к этому стремиться. Вопрос заключается в том, кто будет стремиться сам, а кого придется заставлять… «Завтра же соберу командиров отделений, — решает Юрген. — Или они меня поддержат, или мы так и будем посредственным взводом». Взгляд Юргена останавливается на фотографии Марион. Он встает и принимается писать ей письмо. Но с письмом ничего не получается: дважды он начинает и тут же комкает листы бумаги. «Лучше бы я остался на празднике… Хотя бы на один вечер забыл обо всем», — мысленно сетует Юрген. И неожиданно для самого себя громко бурчит:

— А не лучше ли послать все к черту?!

Он гасит свет, укладывается на койке: в конце концов, надо уметь заставить себя спать.

Утром снова дождь. Лейтенант и командиры отделений сидят за столом в натопленной комнате. На лице Рошаля написано любопытство; Барлах смущенно ерзает на стуле; Майерс бледный, под глазами у него темные круги. Юрген пытается угадать, о чем они думают.

— Мы собрались на совещание сегодня, в воскресенье, — говорит он, — потому, что во вторник прибывает новая смена, завтра же вряд ли удастся выбрать время для разговора. Но традицией такие совещания стать не должны. Пока все понятно?

— Приказ есть приказ, — бросает Майерс. — Какие тут могут быть вопросы?

— Тогда будем считать, что в одном важном вопросе наши мнения сошлись, — подчеркивает Юрген. — Но мы не выяснили другое — как лучше строить наши отношения. Мне хотелось бы знать ваше мнение, ибо нам предстоит стать единомышленниками… — И далее Юрген излагает свои первые впечатления, а одновременно следит за реакцией командиров отделений.

Рошаль что-то записывает в тетрадь, Барлах слушает, склонив голову. Судя по всему, критические замечания в его адрес ему не в новинку, он уже привык к ним. Что же касается Майерса, то он скривил губы и уставился куда-то в угол. Когда лейтенант упоминает его фамилию, Майерс бросает на него острый, испытующий взгляд.

— За последние полгода были выполнены не все задачи, — продолжает Юрген. — По крайней мере, не всеми. Вы согласны с этим заключением?

— Не совсем. Вернее, в принципе не согласны, ибо требования — одно, а жизнь — совсем другое, — возражает Майерс. — Я суммировал мой трехлетний опыт и пришел к такому выводу.

— Что значит «требования — одно, а жизнь — совсем другое»?

— Откровенно? Без прикрас? — с вызовом спрашивает Майерс.

— Для того мы и собрались, — отвечает Юрген.

— Хорошо… Представляете ли вы, как построен наш распорядок дня? Командир отделения должен присутствовать на зарядке, учебных занятиях в течение всего дня, при приеме пищи, чистке оружия и уборке помещения, а когда у солдат свободное время, нам надо готовиться к завтрашним занятиям. Прибавьте к этому дежурство по роте и занятия для младших командиров. И это еще не все. Бывают моменты, когда хочется послать все к чертям… И вы вряд ли что сумеете изменить.

— Это правда, — подает голос Барлах. — Порой не остается времени, чтобы спокойно поесть.

— Чепуха! Все это не соответствует действительности! — взрывается Юрген. — Командир отделения Майерс сам создал себе такую обстановку. Или примерно такую…

Барлах пожимает плечами, и этот жест беспомощности еще больше раздражает Юргена. Ему хочется возразить, но тут опять вступает Майерс:

— Во время нашего последнего разговора у меня сложилось впечатление, что вы думаете по-другому.

Юрген откидывается на спинку стула, скрестив на груди руки:

— Это разные вещи. Давайте твердо определим тему сегодняшней беседы.

— А я вижу в этом прямую связь, — упорствует Майерс. — И если вы ее не признаете, то нам остается только слепо повиноваться.

Юрген настораживается: наконец-то Майерс высказался откровенно. Лейтенант пытается укрепить наметившийся контакт:

— Что же, давайте поспорим о принципах… Во-первых, условимся говорить конкретно, по существу. Во-вторых, интересы нашего общего дела превыше всего и их должен защищать каждый. Согласны?

В глазах у Майерса удивление, а Барлах беззвучно смеется:

— Согласны.

— И еще, — продолжает лейтенант, — будем стараться все вопросы решать в рабочее время. Можно считать, что мы договорились по этому пункту?

— Так точно! — реагирует первым Барлах и тут же смущенно смотрит на других командиров отделений, но видит, что согласны все.

— Желаю вам приятно провести воскресенье, — заканчивает лейтенант. — Барлах, задержитесь на минутку.

— Ну, рассказывайте, — говорит Юрген после того, как Майерс и Рошаль выходят.

Барлах явно не в своей тарелке. Он присаживается на краешек стула и машинально перебирает пуговицы кителя:

— А что, собственно, рассказывать? Лучше спрашивайте.

— Спрошу, когда будет нужно. А теперь рассказывайте.

Петеру Барлаху двадцать лет. В двенадцать он смастерил радиоприемник. Когда его сверстники гоняли футбол или пили с девчонками колу, он увлеченно засиживался над техническими задачами, чертил, разбирал головоломки. Закапчивая десятый класс, он не задумывался над выбором профессии — для него не существовало ничего, кроме электротехники.

Барлах был лучшим среди учеников, потом получил грамоту лучшего рабочего. Когда пришло время призываться в армию, на призывной пункт поступила весьма лестная характеристика, которая отражала жизненное кредо Барлаха. Коллеги писали, что он откровенен, честен, скромен, общителен, предан социалистическому государству. Правда, кто-то отметил, что иногда Петер Барлах предпочитает одиночество.

Решили, что со временем из него получится отличный командир отделения. «У вас есть какие-либо сомнения?» — спросили Барлаха на призывном пункте. Сомнений у него не было. Он выслушал аргументы и согласился с ними.

Служба проходила без особых происшествий. Барлах оказался толковым солдатом в соответствии с той характеристикой, какую ему дали. Трудности начались, когда ему пришлось выступить в роли командира. Здесь у него совсем не заладилось — командовать, отдавать приказы он явно не умел, и подчиненные это сразу заметили.

Реакция была двоякая: одни самостоятельно выполняли то, что должен был бы приказать он; другие старались воспользоваться его слабостью. Прием всегда применялся один и тот же: «Товарищ командир отделения, у меня не получается. Честное слово! Стараюсь изо всех сил, но не получается…» Барлах верил подобным хитростям, и у него возникали все новые трудности. То, что Глезер делал играючи, чуть ли не одним пальцем, ему давалось с трудом. Но, как говорится, не боги горшки обжигают. И Барлах со временем нашел выход из положения: он перестал приказывать от своего имени. «Командир взвода приказал» — так отныне звучали его распоряжения.

Это подействовало, солдаты начали проявлять послушание, правда некоторые не без комментариев, типа: «Вам легко говорить», «Опять мне отдуваться», «Опять двадцать пять».

Воинская служба превратилась для Петера Барлаха в сплошное противоречие. Он перестал быть командиром — он лишь передавал приказания и пытался устранять недоразумения, которые, собственно, сам и создавал. Он превратился в козла отпущения как в глазах солдат, так и в глазах начальников. Свои просчеты он замечал, когда было уже поздно. Барлах утешал себя: разъедется этот набор, а с новым все будет по-другому, старое больше не повторится… Но пожелания оставались только пожеланиями…

— Я, видимо, совершил ошибку, согласившись стать младшим командиром. Я родился не для того, чтобы приказывать, — откровенно сознается Барлах.

— Вы думаете, командирами рождаются? — спрашивает Юрген.

Барлах пожимает плечами, а потом говорит:

— Такими, как Майерс и Рошаль, наверняка.

Юрген откровенно возмущен:

— Послушайте, товарищ Барлах, как бы там ни было, вы командир, и я ожидаю от вас безупречной службы. Умение правильно настроить себя составляет половину успеха. То, что вы хотите привить другим, должно стать вначале вашим неотъемлемым качеством. И именно этого я требую от вас!

Он испытывает непреодолимое желание схватить парня за плечи, встряхнуть как следует и сказать: «Черт возьми, старина, да соберись же ты с силами, прояви характер! Иначе как же я буду работать со взводом, если у меня такие командиры отделений?»