Прежде чем увянут листья

31

Юрген чувствует раздвоение в душе. Счастливые часы позади, теперь он впадает в мрачное раздумье, которое переходит в злость на самого себя и все человечество.

Он становится раздражительным, настроение у него то и дело меняется. Он делает и говорит то, чего никогда не сделал бы и не сказал бы, находясь в обычном состоянии. Если бы в эти дни от Марион пришла весточка, он тут же помчался бы к ней, чтобы положить конец теперешней ситуации.

Вечером после репетиции Юрген, Ингрид и Корбшмидт сидят в ресторанчике «У липы» и беседуют.

— Все беды происходят от женщин, — произносит Юрген необдуманную фразу. — Без женщин на земле давно был бы рай…

Конечно, это шутка, дурачество, но Ингрид поднимает брови:

— На твоем месте я не торопилась бы делать таких глупых заявлений. Скажешь, я не права?

Юрген с кривой усмешкой отвечает:

— Право, мне жаль людей, которые за всю жизнь не сделали хоть маленькой глупости, опасаясь чьих-либо пересудов. Ну, желаю всем спокойной ночи.

Он встает и уходит, а Корбшмидт просит Ингрид:

— Верни его, нам так много предстоит еще сделать.

— А почему это я должна бегать за ним? — спрашивает Ингрид. — Кто я ему? Юрген все выдумывает, а может, голову перегрел на солнце.

— Перегрел? — удивляется Корбшмидт.

И Ингрид заявляет рассерженно:

— По-моему, ты тоже мастер фантазировать. Думай лучше о том, как возделать две тысячи гектаров пашни! Спокойной ночи тебе, а я пошла.

Хозяйка ресторанчика «У липы» подходит к столику:

— Что случилось, Ханнес? Все ли в порядке со сватовством? Или родители не дают благословения?

Корбшмидт наклоняется к ней и тихо спрашивает:

— А у тебя, хозяюшка, все было в порядке, когда ты выходила замуж за Тео? Говорят, старики не соглашались, а в то время благословению придавали куда больше значения, чем сейчас.

— Я же любила его, желторотый ты птенец! А когда любят, ни у кого разрешения не спрашивают.

Корбшмидт утвердительно кивает:

— Вот это правильно. Принеси-ка еще кружку пива и сто граммов.

Хозяйка вздыхает:

— Ну и нравы пошли! Сто граммов — это же целый стаканчик!

После успешно проведенных учений Юрген созывает командиров отделений и объявляет им благодарность. Особо он отличает Майерса, чье отделение показало лучшие результаты. Но и другие продемонстрировали неплохую подготовку. Хорошо проявил себя Барлах, да и у Рошаля все обстояло в общем-то благополучно.

— Учения позволили нам занять хорошие исходные позиции, чтобы выйти в передовики или хотя бы сделать шаг вперед в соревновании, — говорит он.

— Разве соревнование — это самое важное? — интересуется Майерс.

— Что вы имеете в виду? — спрашивает в свою очередь Юрген. — Объясните подробнее.

— Охотно, — соглашается Майерс. — Место в соревновании — еще не самое главное, необходимо учитывать и многие другие моменты.

— Так вы считаете, что итоги соревнования в роте подводятся недостаточно объективно?

— Я так не считаю…

Юрген чувствует: Майерс собирается сказать что-то, но вовсе не то, что заботит его на самом деле.

— Я вот о чем думаю… Легко говорить о жертвах, когда дело касается боевой подготовки. Отчего не устремиться в атаку, если знаешь, что в тебя не стреляют? Тут соревнование не поможет выявить, кто лучший.

— Действительно, мы, солдаты, находимся в более сложном положении, — отвечает Юрген. — Специалист демонстрирует свои достижения на практике: у станка, за чертежной доской и так далее. Мы же будем считать нашу задачу выполненной, если на границе спокойно, если враг не отваживается на провокации. Вот для этого каждый из нас и должен стремиться приобрести высокую военную выучку, специальные навыки. Разве вы не считаете ваше соревнование средством достижения такой цели?

— А если все-таки дело дойдет до настоящего боя?

Юрген испытующе глядит на Майерса:

— Тогда мы должны одержать победу. И жертв будет тем меньше, чем лучше мы подготовимся… Только последовательная и тщательная подготовка к возможному вооруженному конфликту позволит нам успешно ликвидировать его.

— А, что я говорил! — подает реплику Глезер. — Сколько я твердил о том же! Чтобы стать настоящими воинами, нужны время и желание!

— Прежде всего требуется время и честное отношение к труду, — констатирует холодно и насмешливо Майерс.

Юрген слушает и не понимает, куда тот клонит.

— Разумеется, честность необходима во всем — в отношении к общему делу, к товарищам, даже к себе.

Майерс кивает, но Глезер поджимает губы, да и остальные ведут себя как-то странно, — Барлах явно смущен, на лице у Рошаля отражается недовольство. Когда лейтенант и Глезер остаются одни, Юрген спрашивает:

— Что, в конце концов, произошло?

— А вы не знаете, товарищ лейтенант? — вопросом на вопрос отвечает старшина. — Быть того не может, раз всем об этом известно.

— Что известно?

— Ну, что происходит между Фрайкамп, Майерсом и вами, прошу прощения…

— И что же между нами происходит?

— Вы взаправду ничего не знаете? Говорят, фрейлейн Фрайкамп дала Майерсу от ворот поворот, а теперь, мол, она… Нет, вам действительно ничего не известно?

— Слышал я одну сплетню, но это же чепуха. А впрочем, даже если что-либо и было, это не имело бы никакого отношения к воинской службе.

Глезер прищуривает глаза:

— Конечно, дело это сугубо личное, но утверждать, что оно никак не влияет на службу, я не стал бы.

— Как прикажете понимать вас?

— А так… Никто не имеет права срывать на других свое плохое настроение. Мне, например, бывает здорово не по себе, если я попадаю в аналогичную ситуацию. Так почему же Майерс позволяет себе нечто подобное?

Юрген встает и приказывает:

— Пришлите его ко мне, и немедленно.

— Я бы на вашем месте не стал с ним сейчас беседовать.

— Вы что же, отказываетесь выполнить мое приказание?

— Вовсе не отказываюсь, — возражает Глезер. — Только я не хочу, чтобы вы совершили ошибку. Если вам угодно видеть во мне только подчиненного, я тотчас же исполню приказ и приведу Майерса, а если вы видите во мне еще и заместителя, то я, прежде чем выполнить приказ, выскажу вам свое мнение…

Юрген ошеломлен, и лишь мгновение спустя до него доходит, что Глезер говорит совершенно серьезно.

— Высказывайтесь, только покороче.

— Не советую вам беседовать с Майерсом сейчас. В душе у него, видно, такой пожар, что словами его не погасить.

— А что нужно, чтобы погасить такой пожар?

— Время и терпение…

Следуя совету Глезера, Юрген вечером уходит из казармы и направляется в сторону леса. Легкий ветерок доносит издалека запах спелых яблок. Лейтенант шагает по тропинке, ставшей такой знакомой в последние недели. Идет вдоль зарослей шиповника и терновника, потом просекой мимо кустов лещины и рябин спускается по заросшему дроком склону к реке. Далее путь ведет его по речному берегу к иве, где он впервые увидел Ингрид. В мозгу у Юргена сейчас только одна мысль: «Неужели я действительно нравлюсь ей? А если это так, то что же будет?»

Юрген выходит из леса и направляется вниз по реке. Огоньки Борнхютте видны уже совсем рядом. В этом месте лейтенант спускается к знакомой иве и обнаруживает, что там кто-то сидит. Но испуг его длится лишь мгновение, потому что это Ингрид. Она встает и поворачивается к нему…

Молча глядя друг на друга, они стоят на расстоянии шага, и секунды кажутся им вечностью. Потом Ингрид преодолевает это расстояние, кладет руки Юргену на плечи и целует его — нежно и осторожно, словно пытается подготовить для себя пути отступления и обратить все в шутку. Но вот его объятия становятся более горячими, его сильные руки обхватывают ее плечи, затем касаются волос и наконец смыкаются за ее спиной.

— Ты с ума сошла! — шепчет он спустя некоторое время. — Мы оба сошли с ума, это безумие.

Она отрицательно качает головой, в глазах у нее отражается мягкий лунный свет.

— Я-то не сумасшедшая, Юрген. Ко мне это пришло совершенно естественно, как после ночи приходит день или после долгой засухи дождь. Я люблю тебя!

— Это наваждение, это сон, который снился мне сотни раз… Я люблю тебя, Ингрид.

Она склоняет голову ему на плечо и тихо говорит:

— Пойдем ко мне?

Юрген молча кивает.