Прежде чем увянут листья

24

Рошалю приходится докладывать командиру взвода об опоздании из увольнения за день до подведения месячных итогов.

Юрген пытается сохранить спокойствие:

— Вы обсудили этот проступок в отделении?

Встает Глезер:

— Так точно!

— Сидите… Что говорит Мосс?

Рошаль докладывает.

— Какое решение думаете принять?

— Мосс будет наказан.

— Согласен. До вечера доложите ваше решение. Итак, первое дисциплинарное взыскание во взводе. Не следует объяснять, на каком месте окажется наш взвод, и прежде всего ваше отделение, товарищ Рошаль.

Тот опускает голову:

— Я понимаю.

Оставшись вдвоем с Юргеном, Глезер улыбается:

— Старая история. Там, где появляется женщина, мужчина часто теряет рассудок.

— Слабое утешение, товарищ Глезер. Нельзя оставлять это дело без последствий… Вы девушку знаете?

— Видел однажды. И справки навел. Отец работает в Бланкенау, мать — счетовод в кооперативе… Мосс относится к таким людям, которые не смогут войти в нормальную колею, пока у них на шее взыскание. Я знал немало таких парней. Не могут отвыкнуть от гусарства. Пускай помается.

— Значит, вы предлагаете выговор?

Глезер поднимает руки:

— Совсем нет! Только как вариант. Моссу ведь еще долго здесь служить, и, если что, выговора ему не миновать. Я давно научился понимать, с кем имею дело.

— Надеюсь, вы ошибаетесь. Иначе у нас незавидная перспектива.

На следующее утро Рошаль объявляет Уве Моссу взыскание — лишение увольнений. На этот раз никто из солдат не пытается шутить, а в глазах у Философа сочувствие. Мосс стоит перед отделением красный как рак, но на лице у него застыло упрямое выражение, ибо он до последней минуты не верил, что его накажут.

После подведения итогов за месяц веселости у отделения Рошаля заметно убавляется — оно занимает во взводе последнее место.

Когда все собираются в своей комнате, устанавливается тягостная тишина. Первым не выдерживает Мосс. Он швыряет на койку фуражку и кричит:

— С ума, что ли, сошли? Думаете, я нарочно? Разве я не говорил, что гнал как бешеный?

Цвайкант похлопывает его по плечу:

— Шесть минут, мой дорогой. Это так, для точности…

— Да что с вами говорить! Все равно ничего не поймете!

Взбешенный Мосс выходит, громко хлопнув дверью.

Письмо Ингрид и открытку Марион Юрген получает в один и тот же день. На открытке на фоне лазурного неба изображено современное здание. Краски сочные, контрастные.

Так… Привет. Все идет по плану. Задание очень интересное, но требует полной отдачи. Погода чудесная. Если ничего не случится, вернется через два дня. Подпись и совсем мелким почерком вопрос: «Мы увидимся?»

Письмо захватывает Юргена. Отдельные места он перечитывает. Ему кажется, он догадывается, что хотела сообщить ему и в то же время утаить от него Ингрид. Он отказывается верить догадке, в сердцах называет себя ослом, который дружеский жест способен истолковать как бог знает что. Он читает и перечитывает письмо и, исполненный сомнений, засыпает перед самым рассветом.

Репетицию на этот раз приходится отменить. Юрген только начинает ее, как входит Ингрид — в узкой юбке, в темно-коричневой кофте, с новой прической, которая ей очень идет, загорелая, веселая. И группу уже не сдержать. Все окружают Ингрид, засыпают вопросами. Но она смотрит только на Юргена.

Он здоровается с ней, замечает блеск ее глаз, затаенное ожидание в них, и ему хочется взять девушку на руки, ибо теперь он знает, что любит ее. Однако он сдерживает себя и лишь спрашивает, была ли приятной поездка. Но Ингрид успевает многое прочесть в его глазах.

— Ты получил мое письмо?

Он молча кивает.

О работе в этот вечер никто не думает. Ингрид просят рассказать о поездке, и она рассказывает, но больше для Юргена, чем для ребят.

— Я захватила кое-что для тебя, — говорит она. — Зайдем потом ко мне?

Он снова согласно кивает. Его ожидает настоящий сюрприз — издание репродукций старых и современных славянских мастеров. Дорогая книга.

— С ума сойти. Ну что я могу сказать…

— Ничего не говори. Смотри и радуйся.

— Спасибо. А теперь рассказывай! Твое письмо чертовски интересное.

Они садятся у раскрытого окна. Ингрид старается воссоздать образ города в вечерних сумерках. Теперь она уже вместе с Юргеном бродит по его улочкам и площадям, мечтает на крепостных лестницах, размышляет на острове Кампа, у картин в Национальном театре…

Неожиданно она прерывает рассказ и смеется:

— Представь себе, один чудак с ходу сделал мне предложение. Обещал всю жизнь носить на руках. Юрист на дипломатической службе… Но я не хочу, чтобы меня носили на руках. Не знаю, поймешь ли ты. Я хочу чувствовать руки, но они не должны носить меня. Я должна их ощущать рядом, как и он мои. Понимаешь, о чем я говорю?

Она задает вопрос, однако не ждет ответа. Она пытается нарисовать словесный портрет суженого, пока Юрген шутливо не перебивает ее:

— По-моему, ты ищешь идеального мужчину.

Ингрид подходит к окну и выглядывает. Темнеет, лишь на горизонте еще остается желтая полоса заката. Вечерний ветер колышет занавески.

— Что значит «идеального»? — переспрашивает она. — Нет, мне идеал не нужен. Я для этого слишком нормальный, земной человек. Может, я люблю кого-то, хотя он об этом и не знает. А любить видение — это не для меня.

И снова Юргену хочется обнять ее, спросить, кто же тот человек, которого она любит и который не догадывается о ее чувствах, но у него не хватает решимости.

— Ты хотела показать свои наброски, — напоминает он.

— Не теперь. На сегодня довольно.

— Тогда я пойду, уже поздно.

В ней просыпается злость:

— Конечно, иди! Я и забыла, что солдат должен являться к отбою.

Ингрид подходит к двери, включает свет, который слишком ярок и слепит.

Юрген щурится.

— Да, мне следует возвращаться к отбою, хотя мою вечернюю зорю еще не трубят. В отличие от тебя я не должен забывать об этом.

— И последнее слово тоже должно оставаться за солдатом? — спрашивает она примирительным тоном.

Он подает ей руку:

— Если оно у него есть, то да…

Уже в дверях Юрген как бы ненароком бросает:

— Что подумают Холлеры, увидя, как в полночь от тебя уходит пограничник?

— Что подумают фрау Ирена и ее муж, меня мало интересует, а старый Юпп подумает то, что надо. Между прочим, это моя квартира и речь идет о моей репутации. Так что ты не беспокойся.

Юрген направляется к казарме, но возвращается и идет через луг к реке. Все объято ночной тишиной. Лишь трава шуршит под его ногами, да время от времени над ним кружатся какие-то мошки. Юрген отыскивает в темноте ствол поваленной ивы, усаживается, прислушивается к бормотанию воды. Звезды мерцают в ней — неподвижно в заводи и приплясывая там, где течение побыстрее.

«В такие минуты необходимы спокойствие и ясность мысли», — думает Юрген, а вместе с тем чувства его раздваиваются, раздумья становятся пыткой, и он не в состоянии принять решение. Одно Юргену ясно: он любит Марион, хотя любовь эта подверглась серьезному испытанию. Но он любит и Ингрид, хотя скрывает это. Он чувствует себя виноватым. Однако что такое вина, если необходимо принять решение и никто за него этого не сделает?

Наверное, чувство вины — хотя какая там вина! — он унаследовал от матери. Значит, оно врожденное. Ведь не ловелас же он, в конце концов, и никогда им не был. В школе подружек не заводил, хотя некоторые одноклассницы делали ему намеки. Неизъяснимая робость сковывала его. Другие хвастались своими успехами, а он только сжимал губы; кто-то целовался, а он краснел. Но внутренний огонь желания горел в нем ярче, чем в других, глубоко запрятанный под маской безразличия. Может быть, поэтому, чем больше нравилась ему девушка, тем старательнее он это скрывал. И все же одной удалось заглянуть под его маску…

Случилось это во время выпускных экзаменов. Ему еще не исполнилось девятнадцати, а ей уже было двадцать. Она была старшей сестрой его школьного товарища Андре, обладала, судя по всему, горячей кровью, и ей не очень нравилось, что ее муж, монтажник, отсутствовал целыми неделями. Жили они в соседней деревне, и Юрген время от времени навещал их.

Как-то он отправился к Андре на велосипеде, но не застал его. Дома была Линда, красивая, черноволосая.

— Подожду во дворе, — смутился Юрген, однако она была другого мнения:

— Присядь-ка рядом, я тебя не укушу. Ты уже куришь?

— Нет пока…

— Покури со мной за компанию. Я тоже курю, только когда стариков нет дома. Ну как?

Он закашлялся, и Линда начала постукивать его кулачком по спине, но не столько постукивала, сколько поглаживала:

— Ты что, действительно никогда не курил? Может, и не целовался еще?

— О чем ты? Разве об этом спрашивают?

В дверях появился Андре. Она вскочила, рассмеялась и прошла на кухню.

Однажды, уже после экзаменов, он встретил ее на дороге между деревнями. Она внимательно оглядела его:

— Ты отлично загорел. А что так редко показываешься у нас?

— Я думал, Андре уехал на море с вашими родителями.

— Так оно и есть. Но я кое-что припасла для тебя. Как-нибудь заходи. Лучше со стороны сада — калитку я оставлю открытой.

— А что там у тебя?

— Увидишь.

И он пришел к ней. Садовая калитка действительно оказалась открытой.

— Так что ты для меня припасла? — поинтересовался он.

— Вот что! — И она крепко обняла его. — Хочу научить тебя целоваться.

Она целовала его все жарче, пока он не обнял ее и не притянул к себе…

На заре Линда растолкала его:

— Тебе пора, а то в деревне увидят. Хороший будет скандальчик…

— Можно, я снова приду?

— Что это ты себе вообразил? — И она покачала головой: — Нет, нельзя.

— Почему нельзя? Я приду сегодня вечером.

Она ступила на пол босыми ногами.

— За кого ты меня принимаешь? Думаешь, стоит только захотеть, и я к твоим услугам?

— А зачем ты меня заманила? — спросил он в замешательстве.

Линда рассмеялась:

— Да просто ради удовольствия. Хотела научить тебя целоваться, не более. И если ты вздумаешь болтать о том, что было, я тебя высмею, назову лжецом и хвастуном. Но ты этого не сделаешь. Поклянись, что не сделаешь!

Он утвердительно кивнул.

— А теперь, будь добр, иди. Прошу тебя.

Он ушел усталый и смущенный. Он пока еще не понимал, что с ним произошло. И прошло немало дней, прежде чем понял это.

Домой он возвращался бегом, но, когда пришел, солнце уже стояло высоко, а мать ушла на работу. Днем он отсыпался, а вечером сказал ей, что был у друга — там и заночевал. Мать не поверила, он это видел, но впервые в жизни ему было как-то безразлично, верит она ему или нет…

Юрген сидит на стволе ивы, пока его не начинает знобить. Уже давно за полночь. Он встает и идет к казарме. В деревне нигде ни огонька. Не светятся и окна Ингрид.