Прежде чем увянут листья

42

Лучи воскресного солнца золотят горы. С утра погода была переменчивой, когда же солнце, постояв в зените, покатилось вниз, облака разошлись и небо засияло глубокой голубизной, переходящей на горизонте в сероватую полоску.

Все готово к соревнованиям. На поле, раскинувшемся между Борнхютте и Кительсбахом, выделены две полосы. В середине каждой заранее пропахана направляющая борозда. Возле полос стоят наготове трактора с плугами. Каждому из участников соревнований разрешают сделать пробный заезд с поворотом и познакомиться с результатами вспашки. На своих машинах пахать не полагается, поэтому и Рыжему придется работать не на знакомом тракторе, а на другом.

Около машин собирается целая толпа: за Мосса болеет половина воинской части, за Рыжего — половина Кительсбаха. Мосс с Рошалем и другими солдатами стоят возле предназначенной ему машины. Уве нервно курит, поглядывая на дорогу, ведущую в Кительсбах, но Пегги все не видно.

— Турниры не лишены определенной романтики, — весело замечает Цвайкант. — Раньше бились на мечах, стреляли друг в друга. У каждой эпохи своя романтика, жаль, что не все ее чувствуют… За сколько ты надеешься управиться?

Мосс оценивающе поглядывает на свой участок:

— Минут за сорок, в худшем случае — за сорок пять. Все остальное не так трудно…

— Приготовиться! — командует Корбшмидт, становясь между тракторами. — Начинаем! Условия участникам соревнования понятны?

— Понятны.

— Тогда пожмите друг другу руки.

— Приветствую тебя, Лис! — говорит Мосс.

— И я тебя, зятек!

— Что-что?

— Я сказал «зятек». Не знаешь, что это такое?

Мосс подозрительно оглядывает соперника:

— С такими, как ты, Лис, приходится держать ухо востро.

— По машинам! Заводи двигатели! Старт по моей команде.

Тяжелые трактора трогаются одновременно, лемехи вгрызаются в землю. У машины Мосса мотор отличный — реагирует на малейшее прикосновение к педали газа. Уве косится на Рыжего, ведущего трактор параллельно, и время от времени на кительсбахскую дорогу, но Пегги все нет.

Соперники пашут борозду за бороздой, однако ни одному из них не удается обойти другого. Машины приходят к финишу одновременно, судьи ошибок не обнаруживают. Значит, ничья.

— Неплохо, пограничник, — говорит Рыжий, вытирая со лба пот и пыль. — Славно я разогрелся!

Мосс сдвигает брови:

— Твое счастье, что я вел трактор, а не боевую машину. Вот бы ты покрутился, если бы…

— «Если бы» не в счет… — хохочет Рыжий.

— Погоди смеяться, до вечера еще далеко.

Соревнующиеся направляются к холму, где высится штурмовая стенка, входящая в комплекс полосы препятствий. Они переодеваются в полевую солдатскую форму, включая сапоги и каску, берут деревянные учебные винтовки. Итак, все готово.

— Ты вообще-то представляешь, что такое полоса препятствий? — спрашивает соперника Мосс.

Рыжий хохочет так громко, что эхо разносит его смех по холмам.

— Думаешь, если бы не знал, стал бы соревноваться? Я ведь уже отслужил в армии. Кстати, чтобы ты знал: на этой полосе препятствий есть еще и «гнездо».

— Хорошо, что предупредил, а то бы я дал тебе метра два форы.

— А ты самоуверенный! Смотри, как бы не поползти на карачках прежде, чем доберемся до финиша… А где же моя дорогая сестрица? Вы что, поссорились?

— Ничего подобного.

— Может, она не хочет видеть тебя побежденным на этих соревнованиях.

— Может быть. Но не исключено, что ей по доброте душевной неприятно лицезреть в качестве побежденного родственничка…

— Готовы? — спрашивает Глезер. — На исходные позиции — марш! К преодолению полосы препятствий приготовились — вперед!

Соперники выскакивают из окопа, мчатся к колючей проволоке, бросаются на землю. Рыжий скользит под проволокой, как ласка, опережая Мосса, и уже идет по бревну, когда тот на него только вспрыгивает. Кительсбахцы аплодируют Рыжему, солдаты подбадривают своего товарища.

И тут Мосс решает поставить все на карту. В каком-то фильме он видел, как преодолевают штурмовую стенку, даже сам попробовал, правда, в последнее мгновение заколебался, недобрал высоту и исцарапал все колени. На этот раз никаких колебаний у него нет. Сильно оттолкнувшись, он взлетает в воздух, руками и грудью налегает на верхний край, забрасывает ноги — и вот он, подбадриваемый возгласами пограничников, уже по другую сторону стенки. Преодолевая высоту, Мосс сбивает первую планку, Рыжий — вторую. Опять ничья. По вертикальному канату они взбираются одновременно, моментально спрыгивают с высоты на землю, бегут к огневой позиции, хватают малокалиберные винтовки…

— Отличная пробежка, пограничник! — тяжело дыша, говорит Рыжий. — Представляешь, где бы ты был сейчас, если бы дал мне фору?

— Надо признаться, ты неплохой соперник.

Объявляется пятиминутный отдых.

— Что, недооценили своего конкурента? — спрашивает Рошаль.

Мосс жадно хватает ртом воздух:

— Видно, недооценил. Он в отличной форме.

— Соберитесь с духом! — требует подошедший к ним Юрген. — Вы же лучший стрелок в отделении.

— Так точно… Все зависит от того, как стреляет он.

— Спокойнее. Цельтесь не торопясь. Плавно нажимайте на спусковой крючок. Не волнуйтесь.

Мосс согласно кивает. При этом он еще раз бросает взгляд на толпу и на дорогу, ведущую в Кительсбах.

На огневом рубеже соперники лежат в двух шагах друг от друга. Рядом стоит Глезер, все остальные сзади.

— До чего же мало это черное яблочко на мишени! — сокрушается Рыжий.

Мосс только смеется в ответ.

— Заряжай! — командует Глезер. — Десять выстрелов по круглой мишени из положения лежа — огонь!

Рыжий стреляет собранно, не торопясь. Мосс выдерживает паузы, целится тщательно, плавно нажимает на спусковой крючок. При этом один раз он допускает передержку с прицеливанием, и в тот самый момент, когда нажимает спусковой крючок, Рыжий уже стреляет. Мосс видит, как его пуля поднимает столбик пыли позади мишени. Рыжий тоже посылает одну пулю в молоко, но по общей сумме у него выходит на семь очков больше.

Трактористы шумно радуются, а пограничники обеспокоены: Моссу, чтобы сравнять результат, придется сделать на семь приседаний больше, чем его сопернику, плюс еще одно, чтобы выиграть…

И вот соревнующиеся стоят в гимнастических трусах, на плечах у них мешки с песком. Мосс и Рыжий приноравливаются к грузу, выбирают наиболее удобное для себя положение. Зрители окружают их плотным кольцом. Глезер входит в круг — он будет вести счет приседаниям.

Первые тридцать приседаний соревнующиеся выполняют без труда. Потом кровь начинает приливать к их лицам, а тела становятся блестящими от пота. После пятидесяти приседаний темп движения замедляется. Каждая сторона скандирует счет вместе с судьей, подбадривая своего спортсмена, и Глезер призывает публику к порядку.

На семидесятом приседании соревнующимся кажется, что легкие вот-вот лопнут, а пот с них струится уже ручейками. Оба выпрямляются с трудом и все время заглядывают в лицо друг другу, пытаясь отгадать, как долго еще продержится соперник. Возгласы утихают, наступает тишина. Приближается решающая минута.

На восемьдесят девятом приседании Рыжий остается сидеть на корточках, с криком сбрасывает мешок и валится на спину. Мосс с перекошенным от напряжения лицом делает девяностое, девяносто первое и, наконец, девяносто второе приседание. Оно оказалось бы последним, если бы Цвайкант не произнес тихо, но отчетливо:

— Вот она!

Мосс слышит его слова, закрывает глаза — на шее у него от напряжения неестественно вздуваются жилы — и встает один раз, другой…

— Осталось два приседания, — шепчет кто-то. — Только два приседания…

Еще два приседания… Мосс собирается с силами, но мускулы не слушаются его — никогда в жизни он не чувствовал себя таким измотанным. И тут его охватывает гнев на собственную беспомощность. Он распрямляется, приседает, сопровождая свои действия криком, и снова распрямляется.

Под ликующие возгласы пограничников Мосс скидывает с плеч мешок, руки его повисают, однако он еще в состоянии обратиться к сопернику:

— Ну и силен же ты, Рыжий! Даю зарок никогда больше не состязаться с тобой.

Тот с гримасой боли на лице растирает в это время перетруженные ноги.

— Недооценил я тебя, пограничник. По твоим глазам я понял, что тебя хватит максимум на три приседания, и сбросил мешок. Черт тебя знает, откуда только у тебя силы взялись. Поздравляю, на сей раз ты победил.

Он протягивает Моссу руку. Тот подходит к нему, с трудом переставляя негнущиеся ноги, и пожимает ее. Потом осматривается по сторонам и ждет, когда же его подойдет поздравить Пегги. Но ее все нет.

— Где же она? — спрашивает Мосс Цвайканта, рассеянно принимая поздравления друзей.

— Кто?

— Да Пегги. Ты же сам сказал…

Цвайкант улыбается, в уголках его глаз прячутся смешинки.

— Я имел в виду нечто другое, в более широком смысле. Извини, если я своим высказыванием отвлек твое внимание и едва не помешал твоей победе.

— Чушь! Все в порядке, Светильник… Только хотелось бы знать, куда она запропастилась.

— Да вон она идет, — кивает Философ в сторону улицы.

Это действительно Пегги. У нее такой вид, будто она оказалась здесь случайно. Рассеянно помахивая сумочкой, она сворачивает к толпе болельщиков. На ней джинсы и светлый пуловер с короткими рукавами, который подчеркивает ее красивый загар.

— Удивительно, как контрастирует цвет лица и волос с огромным числом веснушек, — замечает Цвайкант. — Я сразу обратил на это внимание. До чего любопытно наблюдать, как природа варьирует свои собственные законы. При таком цвете лица и волос веснушек не должно быть вовсе, но вопреки всякой логике они есть. Вот загадка, достойная изучения…

— Теперь ты видишь, насколько слабы устои науки, хоть ты ее и расхваливал на все лады, — иронизирует Мосс. — Три рыжих волоска не на том месте у какого-нибудь предка — и вся наследственность оказалась нарушенной.

Рошаль с деланным отчаянием умоляет:

— Ради бога, перенесите свой диспут на другое время.

Философ быстро соглашается:

— Конечно, конечно. Поскольку Пегги как раз направляется сюда, целесообразно обсуждение затронутой нами проблемы отложить… Может, ты наконец представишь нас ей? Сейчас самый подходящий для этого момент.

— Ей не терпится познакомиться с тобой, особенно если ты сразу примешься за освещение того или иного пункта…

Пегги не сразу подходит к ребятам, сначала она останавливается возле человека средних лет и о чем-то с ним беседует. Потом перебрасывает сумку через плечо и приближается к пограничникам. Поздравляет Уве с победой, спрашивает, оглядывая любопытным взором солдат:

— Вот это и есть твои друзья?

— Да, это мы, — заявляет Цвайкант с безукоризненно галантным поклоном. — Разрешите представиться…

Пегги протягивает ему руку:

— Можешь не представляться. Судя по рассказам Уве, ты — Зигфрид Цвайкант, или Светильник. Угадала?

Цвайкант начинает заикаться от удивления:

— Вот как? Он столько обо мне рассказывал, что вы…

Девушка кивком подтверждает его мысль.

— Уве говорил, что иногда ты слишком фантазируешь, но во всем остальном такой товарищ, каких поискать…

На минуту воцаряется молчание, потом Цвайкант, который все еще пожимает Пегги руку, произносит со смехом:

— Что ж, это высокая похвала в устах Мосса, вряд ли я ее заслужил. Если я правильно понял, ты предлагаешь перейти на «ты»?

— Конечно. Взрослые так долго считали меня маленькой и называли на «ты», что я усвоила только такую форму обращения. Ты не обиделся?

— Нисколько, просто я хотел убедиться, что не ослышался…

Пегги здоровается с остальными, затем отводит Уве в сторону:

— Вон там стоит мой отец. Пойдем, я тебя с ним познакомлю.

— Так это ты с отцом разговаривала?

— Ну да.

— Ну и осел же я! Ведь он подходил поздравить меня, а я представления не имел, кто это. Но ничего не поделаешь, Веснушка. Я лучше пойду…

— Каждый раз, когда я хочу познакомить тебя с моими родителями, ты говоришь «Я пойду». Как же мы дальше-то будем существовать?

— Нет, в таком виде нельзя. Надо хотя бы костюм надеть.

— Ты думаешь, отец считает, что выступать на соревнованиях надо во фраке?

Уве пытается сменить тему разговора:

— Куда это ты запропастилась? Я уж было подумал…

— Отец хочет тебя видеть. Он, понимаешь ли, боится за мою судьбу. Вот я и прошу тебя: подойди к нему. Сейчас ты увидишь, какой он на самом деле.

— Час от часу не легче. Да ты, оказывается, гораздо хитрее, чем я полагал. Ну что еще?

— Иди к отцу. Каждая минута промедления работает против тебя.

— Ну что ж, да поможет мне бог!

Отец Пегги старается облегчить миссию молодого чело-, века — сразу же возвращается к соревнованиям:

— Это была настоящая борьба! Вы сражались на равных.

Мосс с признательностью кивает:

— Победа далась нелегкой ценой. Я даже представить себе не мог, что будет так трудно. Честное слово…

— Когда мы увидим вас в нашем доме? Раз уж ваши отношения с Пегги зашли так далеко, думается, не мешало бы нанести нам визит…

— С большим удовольствием…

— Может, сегодня вечером?

Пегги отрицательно качает головой:

— На вечер у нас другие планы.

— Вот как? Тогда, может, в следующее увольнение?

— Ясно… То есть я хочу сказать, с большой охотой.

— Что же, желаю вам приятно провести вечер.

Отец Пегги прощается с ними, и Уве Мосс с облегчением отирает пот со лба:

— Ну и жарища сегодня! А твой старик, кажется, мировой мужик…

Когда солнце скрывается за горизонтом и края облаков приобретают золотистый оттенок, на берегу реки вспыхивает праздничный костер. Корбшмидт позаботился обо всем необходимом: припас несколько ящиков пива и колы, две корзины картофеля, ящик нарезанного заранее хлеба и ведро колбасок. Ветер весело играет языками пламени. Все постепенно собираются у огня. Нет только Майерса и Ингрид.

Вечер удается на славу. Юрген и его ребята исполняют народные песни, а трактористы и пограничники хором им подпевают. Кто не знает слов, те подхватывают припев. Далеко окрест разносятся мелодии «Желтой кареты», «Аннушки из Тарау», «У колодца». А Герман Шперлинг затягивает все новые и новые песни. И Юргену остается удивляться, с каким наслаждением поет этот грузный, всегда такой серьезный человек.

Потом, когда картошка уже допекается в золе, а на шампурах трещат и брызгают жиром колбаски, Шперлинг запевает песню бойцов интернациональных бригад:

Первые строки куплета он поет соло, потом ему подпевают юные голоса, а припев подхватывают все собравшиеся у костра. Когда отзвучали последние ноты, Шперлинг поднимает бутылку с пивом и обращается к Юргену:

— Выпьем за это, лейтенант!

— Охотно!

— Мой брат воевал в Испании, в интербригаде, — рассказывает Шперлинг. — Он был на пять лет старше меня. Окопы выдержал, а в фашистском плену погиб. Не знаю, уморили его голодом или просто прикончили. Вот почему у меня к этой песне особое отношение. Понимаешь, товарищ?

— Понимаю, — отвечает Юрген. — А что фашисты сделали с вашей семьей?

На лице у Германа Шперлинга появляется горькая улыбка.

— Это длинная история. Мы не были коммунистами — ни родители, ни я, ни сестра. Только старший брат. И отцу это не нравилось. Но мы и нацистам не симпатизировали, мы как бы стояли на ничейной земле и были настолько глупы, что надеялись удержаться над схваткой… Гибель брата внесла в семью раскол. Мать умерла от горя, отец подался к нацистам. Из страха, понимаешь? Боялся, что его упрячут в тюрьму как человека, чьи взгляды враждебны немецкой нации. Он погиб под Дюнкерком. А сестра не могла разобраться в политических хитросплетениях. Я был теперь единственным в семье, кто воспринимал фашизм как преступление и инстинктивно восставал против этого варварства. Но правду, за которую отдал жизнь мой брат, я осознал позднее, когда познакомился с настоящими коммунистами. А от брата осталась вот эта песня. Его песня…

Юрген и Герман чувствуют себя одиночками на острове, омываемом волнами радостного веселья. Цвайкант берет гитару и поет шуточные студенческие песни. Кто бы мог подумать, что он обладает таким талантом? Слушатели награждают его аплодисментами.

Лейтенант Михель и Шперлинг идут прогуляться вдоль берега реки.

— Не обижайся, что я лезу в твои дела, — говорит вдруг Герман. — Что у вас с Ингрид Фрайкамп? Верно ли то, о чем судачат в деревне? Или права Ингрид?

Юрген останавливается, отвечает с холодком в голосе:

— Мне неизвестно, что говорят люди и что говорит Ингрид.

Шперлинг берет Юргена за рукав:

— Ну не сердись, я же не из любопытства спрашиваю…

— А из каких же тогда соображений? Ведь это касается только нас двоих…

Герман испытующе глядит на Михеля:

— Твоя реакция говорит о многом. О том, например, что тебе самому такая ситуация не по душе. Если бы вы жили в другом обществе, где никому ни до кого нет дела, может, ты и был бы прав. Там это было бы только твоим личным делом. Но вы живете в нашем обществе. И потом, ты — офицер, она — учительница, оба песете ответственность за воспитание молодых людей, именно от вас во многом зависит, какими они станут. Поэтому очень важно, что они о нас думают, ведь мы же коммунисты…

Юрген прерывает его:

— Да, да, да! Все это мне известно, и я не преминул бы сказать на твоем месте то же самое. Но разве, вступив в партию, я перестал быть живым человеком со всеми присущими ему слабостями? Разве все коммунисты идеальные люди? Из меня идеал не получился…

Шперлинг обнимает Юргена за плечи:

— Черт возьми, какой же ты горячий! Все вы такие: хотите головой пробить стену, да еще в том месте, где она особенно толстая. Послушай-ка, коммунисту не пристало оправдывать свои слабости, прикрывать их всякого рода отговорками. Так ставить вопрос нельзя: я человек, я слаб. Такова моя точка зрения.

— В том-то и дело, что твоя.

— Ладно, оставим теорию. Тебе бы понравилось, если бы у Ингрид был еще кто-то, кроме тебя? Считал бы ты это нормальным? Да ты бы первый сказал: или я — или он. Если подойдешь к ситуации с такой точки зрения, поймешь, почему я задал тебе этот вопрос. Ну а если ты рассуждаешь по-другому, то прошу тебя: оставь Ингрид в покое. Ведь она думает так же, как я, это я знаю точно.

— Господи боже мой, у нас все совсем не так! Послушаешь вас — Мюльхайма, Юппа Холлера, тебя, так действительно появится комплекс неполноценности. Вы что же думаете, что я Синяя Борода? Вы, наверное, забыли, что и сами были когда-то молодыми, делали глупости…

— Конечно, чего только не рассказывают за кружкой пива! Чтобы покрасоваться, похвастаться былой удалью, рассказывают, например, как мальчишками обирали вишни в саду у соседа, как в четырнадцать лет выкурили первую сигарету, выпили первую рюмку. При этом некоторые выдумывают заведомую чепуху. Но даже эти люди никогда не призывали молодежь подражать им. Или ты другого мнения?

Юрген молчит.

Раздается голос Корбшмидта:

— Шперлинг, Михель, где вы? Картошка сгорит.

Кто-то бросает в костер пучок сухой картофельной ботвы, и от гари начинает щипать глаза.

— Пойдем обратно, — говорит Герман. — А где сегодня Ингрид?

Юрген пожимает плечами:

— Не знаю. Я думал, она придет.

У костра Рыжий вручает им шампуры с колбасками и показывает, где зарыты в золе картофелины. Печеную картошку надо есть горячей, не боясь обжечь губы и небо или измазать горелой кожицей рот и нос. И вот Юрген осторожно откусывает кусок за куском, а Рыжий советует запивать каждый из них пивом, чтобы не першило в горле. Но Юргену не до шуток: вопрос, почему не пришла Ингрид, не выходит у него из головы. Хорошо еще, что веселье вспыхивает с новой силой.

Одному из трактористов приходит идея прыгать через костер. Все с восторгом подхватывают это предложение. Пограничники тоже не могут остаться в стороне. Первым прыгает Мюльхайм, за ним остальные.

— Эй, Рыжий! — кричит Мосс сквозь пламя костра. — Ты почему не прыгаешь? Считаешь, что у тебя огня и так хватает?

— Я прыгну с тобой, раз он такой трусливый, — заявляет вдруг Пегги Моссу. — Пойдем!

— Смотри не подпали себе волосики, кузиночка! — подтрунивает над ней Рыжий.

Но и Пегги в долгу не остается. Она замечает рядом с Рыжим черноволосую девушку и посылает в ответ ядовитую стрелу:

— А может, ты за свою цыганочку боишься, братец?

— Так это его девушка? — спрашивает Мосс, показывая на брюнетку.

— Она самая, — подтверждает Пегги.

— Вот это да! Она — черная как уголь, а он — огненный как пламя. Если он этот уголек разожжет, только искры полетят!

Трактористы хохочут, а Мосс хватает Пегги за руку, и они перелетают через костер…

Вдруг откуда-то появляется Майерс. Отблески пламени освещают его лицо. Юрген мгновенно чувствует, что у Майерса к нему дело. Но тот подходит не сразу. Перебрасывается парой фраз с солдатами, здоровается с кем-то из трактористов, пожимает руку Глезеру. Наконец подходит к Юргену и тихо спрашивает:

— Можно вас на минутку, товарищ лейтенант?

— Пожалуйста, — отвечает тот, заметив волнение в его голосе.

— Только давайте отойдем в сторонку.

Они идут берегом, и шум вокруг костра заглушает журчание струящейся воды. Майерс останавливается и торопливо, умоляющим тоном просит:

— В следующую субботу и воскресенье мне обязательно нужно пойти в увольнение, товарищ лейтенант. И обязательно на два дня…

— Три недели назад вы уже были в отпуске, и согласно существующим правилам…

— Да, мне это известно… Но мне нужно. Очень нужно. Если я не получу разрешения… — Майерс отворачивается и умолкает, а потом говорит с мольбой в голосе: — Товарищ лейтенант, мне кажется, вы заранее настроены против…

— Какая чепуха! — восклицает Юрген. — Просто, чтобы поддержать ходатайство, я должен знать причину…

— Прошу вас, умоляю, не спрашивайте меня ни о чем. Я… я не подведу вас. Вы ничем не рискуете. А для меня это чрезвычайно важно.

— Хорошо. Своей властью я не могу отпустить вас, вы знаете, кто решает подобные вопросы, но я поддержу вашу просьбу.

— Большое спасибо! — Майерс непроизвольно протягивает Михелю руку, поворачивается и уходит по лугу в ночную тьму.

Юрген еще некоторое время прислушивается к плеску воды и шуму ветра, шелестящего листвой. Больше всего ему хочется сейчас пойти к Ингрид, узнать, почему она не пришла, заключить ее в объятия. Но упрямство берет верх. Он подходит к Глезеру и прощается:

— Позаботьтесь, чтобы все своевременно вернулись в казарму. До завтра!

Глезер так удивлен, что отвечает «Так точно», когда Юрген уже уходит.