Прежде чем увянут листья

39

Юргену в эти дни не по себе. Ему хочется оказаться где-нибудь далеко-далеко и освободиться сразу от всех своих забот. Ему стыдно, что он не может принять окончательного решения, и это угнетает его.

Мюльхайм не задает больше вопросов, и Юрген этому рад. От последней репетиции он увиливает под невразумительным предлогом. Просто боится смотреть в глаза Ингрид, боится, что и она станет его расспрашивать.

Но занятия в школе начинаются, и надо репетировать полным ходом, чтобы ко Дню провозглашения ГДР подготовить хотя бы небольшую программу. Кроме того, истекает две трети времени, отпущенного на обучение, а взвод все еще не стал коллективом, готовым беззаветно выполнять свои задачи по охране государственной границы.

Юрген делится своими сомнениями с Глезером, но тот не соглашается:

— Ошибаетесь, товарищ лейтенант. Если дело дойдет до серьезного испытания, все, как один, покажут себя с наилучшей стороны.

— Откуда у вас такая уверенность?

Глезер пожимает плечами:

— Я чувствую это, ведь у меня многолетний опыт…

— Мне тоже известно, что настоящая опасность сплачивает людей. Но когда я вижу на учениях, что некоторые не умеют как следует обращаться с оружием, то не могу избавиться от ощущения вины.

Глезер посмеивается:

— И все же у нас неплохое подразделение, товарищ лейтенант. Чего вы хотите? Четыре месяца — такой небольшой срок…

— Однако можно сделать гораздо больше.

— Думаю, вам просто трудно оценить собственные достижения. Особенно, если небосклон затянут тучами…

— Это что, намек? — спрашивает Юрген.

— Боже избавь, как вы могли подумать?

— Так уж прозвучало.

— Нет-нет, вы ошибаетесь… Хотя в оставшиеся два месяца лучше было бы иметь ясное небо над головой… Вы не говорили с Майерсом?

— Нет. А что?

— Не понимаю, что с ним происходит. Он так переменился…

— Может, все-таки здравый смысл возобладает и Майерс сумеет разобраться в своих проблемах?

— Все может быть, — отвечает Глезер. — Чужая душа — потемки. А нам не мешало бы обсудить план на следующую неделю. В воскресенье мне надо непременно пойти в увольнение.

Юрген смотрит на часы:

— Давай соберемся на полчаса после спортивных занятий…

Вечером в деревне Юрген неожиданно встречается с Лило. Она все еще в черном платье и кажется красивей, чем когда-либо.

— Правда, что ты уезжаешь? — спрашивает Юрген, пожимая ее руку.

— Да, — кивает она, — правда. Проводи меня немножко. — Заметив его колебания, Лило смеется: — Только до двери. А за мою репутацию не бойся — ее уже ничем не испортишь. Да может, мы и видимся-то в последний раз.

— Куда уезжаешь? — интересуется он. — И как ты решилась, ведь у тебя дом, сад…

Лило опускает голову, улыбка исчезает с ее лица:

— Так вот и решилась. Дом и сад продала, глаза бы мои ни на что здесь не смотрели. Все, что беру с собой, поместится в машине… А в остальном… Реветь хочется день и ночь, если я правильно поняла твой вопрос.

— Стало быть, у тебя есть куда поехать.

— Еще бы! Если бы некуда было, я бы дом не продавала.

— К родителям?

— Отца я не знаю, а мать умерла, когда я была совсем девочкой… Еду в тот институт, где однажды начинала учиться…

— Хочешь сделать еще одну попытку?

— Не думаю, что получится… Может, подцеплю там кого-нибудь с большим белым автомобилем. А почему бы и нет, разве Лизелотта хуже других?

Возле ее дома они прощаются.

— Значит, больше никогда не увидимся?

— Может, увидимся, а может, нет… Вдруг вернусь и пройдусь по деревне под руку с человеком, которого никто здесь не знает? Представь, сколько людей прильнут к стеклам, разглядывая нас. Или приеду одна, сниму комнату «У липы» и наделаю в деревне такого переполоху… Представляешь?

Когда они пожимают друг другу руки, в глазах Лило стоят слезы.

— Всего хорошего, Юрген, тебе и Ингрид!

— Тебе тоже, — говорит он, но Лизелотта уже идет к дому.

Юрген сворачивает в переулок и смотрит на окна Ингрид. Света в них не видно. Когда он поднимается по лестнице, из дверей своей квартиры выглядывает Юпп Холлер.

— Ее нет дома, — говорит он. — С понедельника она каждый вечер приходит поздно. Заходи пока ко мне.

Юрген топчется в нерешительности:

— А когда она вернется?

Старик пожимает плечами:

— Кто знает? Все зависит от того, насколько нехорошо у нее на душе.

— Нехорошо на душе? — переспрашивает Юрген, входя вместе с Холлером в прихожую. — Что-нибудь случилось?

Сведя брови к переносице, Юпп насмешливо разглядывает гостя:

— А ты на ее месте веселился бы?

Юргена охватывает ярость.

— Неужели в деревне действительно нет других проблем? Даже ты поешь ту же песню, вмешиваешься в чужие дела.

Старик смеется:

— Вмешиваться мне нечего, я уже давно в них вмешался. Вмешался глубже, чем ты думаешь.

— Ты что, выступаешь при ней в роли исповедника?

— Может, и выступаю. Должен тебе сказать, что у нас мало кто на это способен. Умников и советчиков хватает, а вот выслушать человека, постараться понять его и помочь, не опасаясь за свою репутацию и свое положение, — таких немного.

— Грустная картина. Это относится и к нам, молодым?

— Ко всем.

— Тебе просто хочется поспорить. Вот ты и нудишь, как школьный учитель… Неужели у тебя самого нет никаких проблем?

— Конечно есть, — вздыхает Юпп Холлер, усаживаясь в кресло. — Проблем полно, и не все приятные… В ноябре выборы. А я решил уйти, то есть отвести свою кандидатуру. Все уже обговорено. А что это означает для меня, понимаешь? Всю жизнь вкалывал, и вот пенсионер. И начинаешь спрашивать себя: оставил ли добрый след на земле, прожил ли жизнь как следует? А нет-нет да и мелькнет запретная мысль: взял ли от жизни хоть немножко для себя или жил только работой? «Разве работа не жизнь?» — пытаешься возражать себе. Жизнь, конечно, но ведь одной работой она не исчерпывается. А что, если работа захватила тебя настолько, что вытеснила все остальное, даже что-то очень важное? Знаешь, иногда мечтаю, что настанет время, когда двухчасового рабочего дня будет вполне достаточно. С новой техникой, конечно, которую сейчас мы даже представить себе не можем. Но кто из моего поколения не высмеял бы тебя, если бы тридцать лет назад ты заявил, что кино появится в каждой квартире? Так вот, представь, какие времена настанут, люди будут иметь то, что нам суждено увидеть разве что во сне.

— Некоторые из твоих мечтаний, наверное, осуществятся, — отвечает Юрген. — Вот станешь пенсионером, у тебя будет много свободного времени. Ты же здоров и бодр…

Юпп отрицательно качает головой — медленно, задумчиво и немного грустно.

— Ты что же, предпочитаешь жалобы и причитания?

— Чтобы я жаловался? Ты просто не понял меня. Мне грустно, что жизнь близится к концу. Есть умники, которые говорят: «Какой смысл грустить?» Но это люди, которые никогда не жили по-настоящему, а может, и не знают толком, что такое жизнь…

Юпп поднимается, достает из шкафа бутылку и рюмки. Юрген пробует отказаться, но старик и слышать ничего не хочет. Он наливает рюмку, пододвигает и приказывает:

— Выпей! Вы, молодежь, хмелеете от одного только вида бутылки. Ты о Бате слышал?

— Конечно!

— Тогда должен знать, какой это был славный парень. Меня как раз избрали председателем. Бывало, принимали мы с ним крепко, но он — ни в одном глазу. Твое здоровье!

— И твое! — отвечает Юрген. — Ты первый, от кого я слышу такое про Батю. До сих пор все говорили о нем с почтительным уважением, как о человеке, которому при жизни можно было ставить памятник.

Юпп отмахивается:

— Что значит — памятник? Он твердо стоял на земле. Кто так живет, тому памятники не нужны…

Юрген смотрит на часы:

— Ну, мне пора.

— Передать ей что-нибудь?

— Нет, не надо.

В дверях Юрген неожиданно сталкивается с Ингрид. Она бросается ему на шею, целует и спрашивает:

— Почему не приходил все эти дни? — Она улавливает легкий запах алкоголя, исходящий от него: — А теперь явился…

Упрек обижает его.

— Вовсе не «явился»! И вообще…

Ингрид смеется и берет его руки в свои:

— Ну, ладно-ладно! Поднимешься ко мне?

Он отводит взгляд и качает головой.

— Ну а на репетицию-то завтра придешь?

— Если что-нибудь не помешает.

— Тогда спокойной ночи. — И она легко касается губами его губ.

А Юрген уходит — неуступчивый, недовольный собой.

На следующий день Юрген и Ингрид после репетиции отправляются к реке. Они идут вдоль берега. Там, где поток, образуя водовороты, омывает торчащие из воды камни, танцуют отсветы полоски заката, протянувшейся по всему горизонту. Ингрид спускается к воде и садится на ствол ивы.

— Хорошо воде, у нее никаких проблем, — говорит девушка тихо после долгого молчания. — Течет себе, испаряется, выпадает дождем на землю и опять течет…

— Чтобы судить об этом, надо, пожалуй, стать каплей воды.

Ингрид устремляет взор в речную даль:

— Ты знаешь, почему сегодня двое учеников не явились на репетицию?

— Ты уходишь куда-то в сторону…

— Наоборот, я задаю наводящий вопрос. Так знаешь?

— Откуда мне знать! Они же мне не говорили.

— Мне тоже. Но говорили другие.

— И что же они говорили?

Ингрид, согнувшись, прячет лицо в колени.

— Мой директор, коллега по работе, не очень расположенная ко мне, и еще несколько человек сказали, что родители не хотят, чтобы их дети находились под влиянием людей, не способных упорядочить свою личную жизнь. В деревне, мол, говорят, что лейтенанту мало одной женщины, вот он и завел себе учительницу, а та вешается ему на шею, хоть и знает, что у него есть другая…

— И это сказал твой директор?

— Об этом в деревне шепчутся многие. Герман Шперлинг просто честнее других и высказал все вслух.

— Проклятые ханжи! — восклицает Юрген и вскакивает, засовывая руки в карманы. — Все им надо вывалять в грязи независимо от того, касается это их или нет… А ты? Что думаешь ты?

— Я люблю тебя, — тихо отвечает она. — Но…

— Что «но»?

— Сядь, пожалуйста, — просит Ингрид. — Мне не хочется разговаривать, глядя на тебя снизу вверх… Я люблю тебя, хотя знаю, что есть та, другая. Вот я и жду, когда ты примешь решение. Я не торопила бы тебя, но жить в вечном ожидании не могу, да и не хочу. И заговорила я об этом не потому, что боюсь ханжей. У меня есть любовь, но есть и гордость…

Юрген сидит рядом, смотрит в воду, бурлящую на камнях.

— Но ведь все решено, — говорит он наконец. — Почему же ты меня мучаешь? Почему все вы меня мучаете? Я же не камень бесчувственный. И если ты считаешь, что мне просто недостаточно одной женщины, что я…

— Если бы я так думала, я бы никогда не полюбила тебя. Может, и посидела бы рядом, вот как сейчас, и только. — Она распрямляется и задает вопрос: — Или ты думаешь иначе? Не обманулась ли я в тебе? Может, ты смотришь на наши отношения как на обыкновенную интрижку? Если это так, скажи, Юрген, немедленно скажи!

— Ингрид…

— Так почему же тогда ты не приходишь? Почему я должна страдать в одиночестве?

— Потому… потому что… Разве ты сама не понимаешь, черт побери? Что ты допрашиваешь меня, ведь ты знаешь, где я был?!

— Я женщина, — тихо отвечает она, — и воспринимаю все по-женски. Разве это непонятно?

— Пожалуй, пойдем обратно, — говорит он после долгого молчания.

Она кивает:

— Пойдем.

Возле ее дома они прощаются, словно договорившись об этом заранее, и Юрген чувствует, что его состояние раздвоенности дольше длиться не может. Действительно, пора решать…