Туманы замка Бро

Глава 20

Пиры теперь устраивались раз в месяц – рыцари собирали еду с окрестных деревень, чтобы затем устроить празднество, на которое приглашались все обитатели замка, а иногда и дворяне из соседних крепостей.

Сэр Генрих, раздосадованный чередой поражений, пытался скрыть свои неудачи.

Среди крестьян тем временем росло недовольство – хозяйства, и без того разоренные недавней войной, не могли – да и не хотели поставлять хлеб и мясо для празднеств знати.

Грегори мало занимал последний вопрос. Он вообще никогда и ничего не имел против пиров. Но первый же пир, устроенный Генрихом, заставил его белеть от злости.

Большой зал, где сэр Генрих обычно проводил приёмы, в тот день был разделён на два – в одной части стоял большой стол, предназначенный для лорда и его окружения.

Здесь наравне с самим сэром Генрихом сидел младший из братьев Вьепон, казначей замка Джон Вьепон. По другую руку от Генриха – сенешаль Тизон.

Это уже нарушало этикет, потому что Тизон всегда сидел по правую руку от отца – теперь же стало наоборот.

В дальний угол стола был отсажен и констебль, Осмунд Филмор, который не имел с сэром Генрихом кровного родства и занял своё положение при прежнем лорде, отслужив два десятка лет.

Начальник ополчения, занимавший при сэре Роббере место за верхним столом, теперь и вовсе оказался за нижним. Зато Генриха и его приближённых окружили несколько наиболее знатных рыцарей с супругами и двоюродные братья Грегори – всем им было уже больше двадцати, и все, кроме одного, были посвящены в рыцари. Именно это отличие Генрих посчитал поводом поместить их за верхний стол, а за нижний – старших слуг, лесничего, конюшего и кузнеца. Каким-то образом в эту компанию затесался и капеллан – тоже не слишком довольный выделенным ему местом.

Грегори же места не досталось вовсе – впервые за всё время его жизни в замке Бро он должен был не пировать, а прислуживать за столом. И хотя Грегори понимал, что в этом состоит его обязанность как пажа, сам факт того, что он будет слугой там, где его дядя и кузены хозяева, не давал ему покоя. Осознав это, Грегори хотел было развернуться и покинуть зал, но взгляд его, презрительно скользнувший по лицам обитателей верхнего стола, зацепился за фигуру с длинными тёмно-русыми волосами, стлавшимися по плечам.

Там, в центре, окружённый подковой стола и смеющимися, галдящими фигурами гостей, сидел на полу его шотландец, Данстан. В отличие от Грегори, ему не дали возможности даже стоять у стены. Руки его были закованы в цепи, а на плечи была криво, будто её одевали против его воли, накинута шутовская ливрея.

Грегори скрипнул зубами и почувствовал, как медленно, будто закипая, абстрактная злость, адресованная к Генриху нарастает и превращается во вполне конкретную ненависть.

В голове промелькнула мысль, что, если бы Данстан стоял у стены рядом с ним – пожалуй, он и сам согласился бы остаться, наплевал бы на всё за одну только возможность провести этот вечер с ним.

«А впрочем, нет, – тут же одернул себя Грегори, – никогда». Никогда он не показал бы Данстану своего унижения. И от того, что мог видеть униженным его, в жилах Грегори вскипала кровь.

Он подошёл к малому столу и, подхватив с него чей-то глиняный кубок, сделал большой глоток.

– Как это понимать? – спросил Грегори у оказавшегося под боком лесничего и кивком указал туда, где оказался Данстан.

Лесничий недоумённо посмотрел на Грегори, проследил за его взглядом и наконец произнёс:

– А! Это Элиот. Господин собирается показать нам, как проклятый скотт будет лизать ему сапоги.

Грегори с трудом преодолел желание схватить немолодого уже лесничего за шиворот и впечатать лицом в стол.

Залпом осушив кубок, он с глухим стуком опустил его на стол, затем пересёк зал и остановился у самого плеча сэра Генриха, обсуждавшего что-то с дядей Джоном.

– Я не для того тебе его отдал, – сказал он негромко, но так что оба старших родственника мгновенно замолкли, воззрившись на него.

– Что ты себе позволяешь? – сэр Генрих поднял бровь, но Грегори не обратил никакого внимания на этот жест.

– Я не для того тебе его отдал, – упрямо повторил он. – Элиот принадлежит мне. Это мой трофей. Я привёл его тебе лишь потому, что он мог быть полезен семье как заложник, а ты…

Грегори бросил быстрый взгляд в сторону, где стояла на полу на коленях Милдрет, и невольно поймал её взгляд. Они синхронно стиснули зубы и, почувствовав, что ярость достигает предела, за которым он уже не сможет сдерживать себя, Грегори поспешно отвёл взгляд.

– Ты много о себе думаешь, юный Грегори, – заметил тем временем сэр Генрих. – Ты нарушил установленный мной порядок, мешаешь мне говорить с твоим дядей, да ещё и смеешь оспаривать мои решения.

– Я пока ещё не начинал, – процедил Грегори, – оспаривать ничего.

Взгляд Генриха стал цепким.

– Это угроза?

Грегори стиснул зубы так, что по щекам заметались желваки. Тизон, безусловно, был прав. Не стоило так легко показывать Генриху своё недовольство – Грегори понял это вдруг необыкновенно хорошо. То, что до сих пор было просто стремлением уколоть друг друга побольнее, теперь перерастало в настоящую войну – и вести её следовало иначе.

– Конечно, нет, – сказал он и глубоко вдохнул. – Мне просто сегодня нехорошо. Могу я уйти к себе?

– Иди, – сэр Генрих наградил его ледяным взглядом. – Мы не слишком много потеряем.

– Благодарю.

Грегори едва заметно стиснул кулак и вышел прочь.

Каждый раз, когда дядя объявлял о том, что приближается пир, Грегори испытывал желание покинуть замок на все три дня, которые длилось празднество – только бы не видеть шотландца, коленопреклоненного, принадлежащего всем.

Каждый раз он обещал себе, что не появится на пиру. Каждый раз бессильно спрашивал самого себя – как могло произойти так, что Данстан склонился перед ними. Перед ними всеми – а не перед ним одним.

Грегори вспоминал те зимние дни, которые они проводили вдвоём.

Данстан говорил мало, но иногда всё же начинал рассказывать о тех местах, где рос – о вольных пустошах, где не нужно было прислуживать старшим, где крестьянин был равен рыцарю, и оба носили одно и то же имя – имя семьи.

Грегори не верил половине, а другая половина казалась ему лишь свидетельством дикости северных племён, но когда Данстан начинал говорить, лицо его будто наполнял неведомый свет. Волосы колыхал лёгкий ветер, и Грегори было всё равно, какие он произносит слова – он мог бы просто часами стоять и смотреть на его профиль на фоне низкого зимнего неба.

Данстан был необычайно красив. Будто бы выточен из дымчатого оникса. И если бы Данстан был девушкой, Грегори с уверенностью сказал бы, что эта девушка создана специально для него.

Он не походил ни на грубых крестьянских детей, которых Грегори вдоволь навидался в замке, ни на заносчивых кузенов. Пожалуй, во всём замке Данстан был единственным, к кому Грегори не испытывал презрения или вражды – да ещё, пожалуй, сенешаль Тизон. А когда Данстан смотрел на него, Грегори казалось, что у него отнимается язык – чего не бывало с ним в присутствии никого другого, кроме него. У Данстана был такой взгляд, будто он видел Грегори насквозь.

Грегори не понимал, как этот Данстан, ясными серыми глазами смотревший на него, мог сейчас позволить издеваться над собой, встать на колени перед гогочущей толпой.

Грегори стискивал кулаки и вопреки собственным обещаниям каждый раз снова приходил в обеденный зал, чтоб, стоя в самом тёмном углу, наблюдать за тем, что происходит между столов. За тем, что делает Данстан.

Ему казалось, что если он не придёт, если не уследит, то развлечение может зайти слишком далеко – иногда шуты и менестрели покидали двор замка Бро калеками, а с Данстаном ничего подобного не должно было произойти. Данстан был слишком красив и слишком ценен лично для него.

Грегори прекратил видеться с Данстаном днём – он не знал, как стал бы смотреть тому в глаза после того, что видел по вечерам. Зато во время очередного пира взгляда оторвать не мог от его ссутуленных плеч. Внимательно смотрел, будто впитывая в себя каждую деталь, как Данстана пытаются заставить плясать – он отказывается, и его бьют сапогами прямо в зале, пока он не превращается в безвольный кулёк. Как его снова ставят на колени и, сгибая крючком, заставляют целовать только что бивший его сапог.

Грегори смотрел и скрипел зубами. Иногда он замечал, что Данстан смотрит на него – будто просит прощения, хотя Грегори был уверен, что прощения должен просить не он. Он сжимал кулаки и заставлял себя не отводить глаз, наполнявшихся злостью, и мысленно клялся себе, что убьёт Генриха – как только у него появится шанс.

Но шанса не было. Их силы с наместником были настолько не равны, что всё, что мог бы сделать Грегори – это броситься на него при всех и погибнуть, сражённый чьим-то мечом.

Милдрет в свою очередь не могла поверить, что всё это происходит с ней. Она старательно убеждала себя в том, что судьба переменчива, но верилось с трудом.

В первый же вечер её, отказавшуюся выполнять прихоти норманнов, избили так, что она не смогла выбраться из зала на своих ногах. Двое рыцарей по приказу Генриха подхватили её на руки и отнесли в покои лорда, которые ещё прошлым летом приказал оборудовать для себя Генрих Вьепон. Здесь, с самого своего появления в замке Бро, Милдрет спала рядом с кроватью лорда на полу.

Теперь её свалили в углу кулём, и так она пролежала до утра.

Но побои Милдрет смогла бы стерпеть. Хуже был позор. И не столько позор перед норманнами, которых с каждым днём она ненавидела всё сильней, сколько чувство стыда, которое охватывало её, когда она ловила на себе ненавидящий взгляд молодого Грегори.

Они не разговаривали с тех пор, как ранней весной Грегори вместе со всеми рыцарями отправился в поход.

Тот месяц, что Грегори не было в замке, показался Милдрет вечностью – только теперь она обнаружила, насколько привыкла к тому, что тот всегда рядом, только теперь поняла, насколько ярче и осмысленней становилась её жизнь рядом с Грегори. В голове то и дело мелькало слово «любовь», но Милдрет гнала его от себя.

Для того, чтобы надеяться хоть на что-то, ей следовало раскрыть себя – а сейчас она боялась делать это ещё сильнее, чем год назад. Тогда, по крайней мере, худшее, что ей грозило – отправиться на кухню или оказаться крестьянской женой. Теперь же, когда единственным развлечением хозяев замка стало унизить её, Милдерт и представить себе не могла, что им в голову придёт, если раскроется ложь.

Но всё это не имело значения. Она просто поняла необычайно отчётливо, что Грегори стал её жизнью. Что будь у неё выбор – вернуться назад в дом отца или остаться здесь, рядом с этим англом, молчаливым и одиноким, она бы не смогла отказаться от Грегори никак.

А потом вернулась армия, и следом за ней Элиоты подступили к стенам.

Милдрет не знала, чего ждать дальше, и вопросы, ещё недавно лишь умозрительно терзавшие её, теперь встали перед ней с необыкновенной отчётливостью.

За ней никто не следил, и как-то на рассвете, отправившись за водой для похлёбки, Милдрет обнаружила, что стоит ей только добыть верёвку и спуститься по ней со стены, она окажется среди своих.

К тому времени она уже два месяца не разговаривала с Грегори и так и не решилась уйти, не увидевшись с ним в последний раз. Но возможность поговорить всё не появлялась, пока, наконец, Элиоты не отступили от стен замка – и не был устроен первый пир.

Ещё накануне Милдрет обещала себе, что едва закончится осада, нарушившая обычный размеренный быт, она снова придёт к башне рыцарей и расскажет Грегори обо всём, что терзало её на протяжении весны.

Теперь же, свернувшись калачиком в углу маленького чембера*, Милдрет необыкновенно отчётливо поняла, что не может прийти к Грегори такой.

Она была бы, пожалуй, рада, если бы Грегори нашёл её сам – а может и нет, Милдрет не знала. Потому что даже днём, когда сэр Генрих, как и прежде, заставлял её прислуживать себе, Милдрет постоянно видела перед собой глаза Грегори тем вечером – чёрные, лишённые зрачков, до краёв переполненные ненавистью.

Для всех здесь она была «вонючим скоттом», и то, что шотландцы едва не взяли замок, лишь укрепило англичан в их высокомерном презрении к дикарям.

Похоже, что Грегори в этом ничуть не отличался от них.

Милдрет опускала веки, жмурилась, чтобы не видеть перед собой его ненавидящий взгляд – но это не помогало. Чёрные, полные ярости глаза Грегори продолжали стоять перед ней.

Милдрет снова стала думать о побеге – но по-прежнему не могла уйти, хотя бы раз не переговорив с ним.

Так прошло лето, и наступила осень. Сэр Генрих продолжал устраивать свои безумные пиры, хотя каждый в замке уже слышал о том, что крестьяне готовы взбунтоваться – они ждали урожая, чтобы запасти еду на зиму, но если бы у них отобрали и его, то их уже невозможно было бы удержать. Крестьяне всё ещё надеялись, что лорд образумится, но этого так и не произошло – и в сентябре к воротам замка подошла новая армия. Вооружённая вилами и мотыгами. Но эта армия была по-своему страшней предыдущей, потому что ей могли открыть ворота изнутри.

*Чембер – chamber(англ) маленькая комната, дававшая хозяину уединенность от других обитателей замка. В ней могли помещаться кровать, скамейка, сундук. Впоследствии размеры комнаты увеличились, и great chamber стал второй по значимости комнатой после большого зала в более поздние средние века и во времена Тюдоров.