Туманы замка Бро

Глава 21

Милдрет не знала о приближающемся восстании. Весь её мир в последние месяцы вращался вокруг боли и унижения, которые продолжались изо дня в день.

Теперь, когда она стала посмешищем на пирах, изменилось к ней и отношение обитателей замка – ей могли подставить подножку, когда она шла с вёдрами за водой, или толкнуть в коридоре, когда она проходила мимо кучки хохочущих рыцарей и дам.

Поначалу Милдрет пробовала давать отпор, но чем дальше, тем меньше у неё оставалось сил, и в начале осени, минуя очередную такую компанию и стараясь не оказаться с ними на расстоянии вытянутой руки, она вдруг поняла, что сдалась.

Это стало своего рода толчком. Если раньше Милдрет не могла ни на что решиться, в тайне лелея мысли о том, что ещё увидит Грегори, то теперь возможность такого разговора уже не имела значения – ей казалось, что она перестала быть человеком, а значит, уже не была тем, кто может рассчитывать на любовь.

Бежать возможности больше не представлялось – её знали все, и почти всегда она была на виду. К тому же на первом осеннем пире Милдрет повредила ногу, падая на каменный пол, и после этого недели две боль не унималась, колено ныло, а организм так ослаб, что Милдрет сильно сомневалась в своей способности добраться хотя бы до ближайшей деревни.

Был, впрочем, ещё один вариант. Она по-прежнему спала на соломенном тюфяке на полу в углу спальни сэра Генриха. Наместник не опасался её, видимо, потому, что ещё не осознал, что его «паж» не так уж мал. Раньше он старался подкрепить свою власть над Милдрет сладкими речами, так что у неё не было особого повода ненавидеть его, и оба слишком привыкли к такому положению вещей, чтобы сразу осознать, насколько оно переменилось.

Милдрет осознала перемену первой – потому что ненависть ещё в начале лета поселилась в её душе, и она лишь не знала до поры, к чему должна её применить. Теперь же, потеряв надежду, она всё чаще стала представлять холодными ночами, кутаясь в шерстяной плащ, как подходит к Генриху и, накрыв его лицо подушкой, зажимает горло, как наблюдает, как тот корчится в муках, как глаза сэра Генриха вылезают из орбит, и он хрипит, пытаясь заполучить последние в своей жизни крохи воздуха.

Картина была противна ей самой и со временем претерпела изменения – Генрих больше не хрипел. Он умирал молча, во сне, заливая простыни алой сентенцией жизни.

Милдрет нужен был нож.

Она часто бывала на кухне, но долго не могла улучить момента, когда приборы остались бы без надзора.

Это удалось ей только в конце сентября, когда всего несколько дней оставалось до нового пира, и тут и там по замку уже шли шепотки о приближении мятежных крестьян.

Милдрет были безразличны шепотки. Всё, что делалось за стеной, имело значение только за стеной. И за две ночи до предстоящего пира, дождавшись, пока сэр Генрих перестанет вертеться во сне, она бесшумно поднялась с пола и, скользнув к кровати, занесла нож – а затем резко опустила.

Милдрет так и не поняла, что сделала не так – слишком поспешила или, наоборот, слишком промедлила. Но рука сэра Генриха перехватила её запястье, выворачивая под неестественным углом, Милдрет вскрикнула, и нож упал на пол, а прямо перед собой в темноте она увидела, как светятся полные ненависти глаза.

– Вот оно, – произнёс сэр Генрих в наступившей тишине, – всегда знал, что ты, поганый змеёныш, однажды укусишь меня.

Милдрет стиснула зубы, пытаясь скрыть боль в вывихнутой руке.

– А ведь я не убил тебя. Дал тебе кров.

Милдрет рванулась, полная решимости закончить начатое, если не ножом, то голыми руками отправить лорда на тот свет, но она слишком ослабла, питаясь куцыми объедками с английского стола, и сэр Генрих легко перевернул её, утыкая в матрас лицом, а сам навис сверху. У самых своих бёдер сквозь тонкую ткань Милдрет ощутила что-то горячее и твёрдое. Такое же горячее дыхание Генриха коснулось основания её шеи, и у самого уха Милдрет услышала шёпот:

– Ты ответишь мне за всё.

Милдрет сцепила зубы, чувствуя, как рушится последняя надежда – умереть, отомстив за все оскорбления, что нанесли ей здесь.

Секунду лорд удерживал её, видимо, решая, что делать дальше, а затем швырнул на пол, так что Милдрет перевернулась на лету, и, едва коснулась лопатками камня, как Генрих ударил её под рёбра ногой.

Милдрет попыталась прикрыться, но Генрих наносил удары один за другим, и каждый второй попадал в цель, так что пленнице оставалось только закусить губу до крови и терпеть.

Наконец Генрих успокоился. Теперь он стоял над Милдрет, тяжело дыша. Секунда – и в лицо ей прилетел плевок. Затем Генрих, будто забыв о ней, прошёл к двери и крикнул:

– Стража! В темницу его!

Грегори о предстоящем восстании знал куда больше, хотя поначалу оно и не слишком его заботило. Замок Бро, где он родился и провёл большую часть детства, казался ему нерушимым и вечным, и Грегори представить себе не мог, что стены его падут перед толпой необученных крестьян.

Как-то вечером он, по своему обыкновению, стоял на северной стене и смотрел на пустоши, простиравшиеся до самой границы. Огни костров дымили с другой стороны, а здесь был лишь сумрак, свежий ветер и низкие тучи над головой.

В руках он сжимал амулет, снятый с шеи пленника в первый же день, и ему казалось, что Данстан стоит рядом с ним, как стоял прошедшей зимой.

Собственное бессилие доводило его до исступления. Смотреть на то, как кто-то другой приказывает Данстану, как перед кем-то другим он встаёт на колени, было невозможно. И всё же поделать Грегори ничего не мог.

В один из таких вечеров дверь, ведущая на стену примыкавшей к ней башни, открылась, и в проёме показался Седерик.

Седерик был мрачен всё лето. Его, как и многих других, оскорбило изменение привилегий на пирах, но его недовольство имело под собой и более серьёзные причины.

Если сенешаль Тизон командовал рыцарями, которые по большей части были довольны щедростью нового господина, то подчинённые Седерика почти все были выходцами из крестьянских семей. Разорённые хозяйства и ужесточившиеся поборы сказывались на их настроении как ни на чьём другом.

Седерик первым узнал о том, что готовится бунт, но говорить об этом не стал, рассчитывая, что лорд образумится – всё же сэр Генрих был уже не молод и не мог не понимать, к чему приведёт разорение земель.

Сэр Генрих, впрочем, и не думал менять своих привычек, и теперь, когда стало ясно, что восстания не избежать, Седерик ни в коей мере не хотел его защищать. Защищать Генриха означало для него принуждать плетьми собственных людей подчиняться тому, кто, по его собственному разумению, был не прав. Однако и бунт он считал бессмысленным – о чём и сказал Джону Бадлрику, одному из своих людей, застуканных на передаче записки от бунтовщиков.

Он убедил Джона организовать встречу с вожаками восстания и спросил напрямик:

– Чего вы хотите добиться?

Выслушав многоголосую ругань о поборах, налогах, бесчинствах и грядущем голоде он продолжил:

– Вы убьёте своего лорда. Что потом? Думаете, вас поддержат крестьяне из соседних земель? Король пришлёт войска, и вас повесят на городских площадях.

Тишина царила несколько секунд, а затем взорвалась новой руганью, которая грозила занять всю ночь.

– Что ты предлагаешь? – раздался наконец голос одного из вожаков, Доба Воробья.

– Вам нужен лорд, – повторил Седерик.

– Не этот лорд! – отрезал Доб.

– Не этот лорд, – согласился Седерик и улыбнулся.

Обо всём этом он и рассказал теперь Грегори, стоящему на стене. Тот слушал молча, и лицо его не выражало ничего.

– Ты мне предлагаешь убить родного дядю и возглавить бунт? – спросил он.

– Не бунт, – поправил его Седерик, – ты – законный наследник. И достаточно взрослый, чтобы править без наместников.

Грегори промолчал о том, что до сих пор его считали слишком маленьким даже для того, чтобы стать оруженосцем. До шестнадцатилетия ему оставалось два месяца, но он мог бы назвать нескольких королей, которые были младше его.

Грегори молчал, обдумывая то, что услышал только что. Седерику он не слишком доверял.

Во-первых, сейчас он мог быть нужен ему как законный наследник, а завтра Седерик мог заключить договор с Генрихом и забыть про него.

Во-вторых, Седерик наверняка рассчитывал получить в его лице не мудрого лорда, а марионетку, которой смог бы управлять сам. Может, и неплохо управлять, но марионеткой Грегори всё равно быть не хотел.

– Каковы их требования? – спросил он.

– Они разумны, мой лорд. Крестьяне хотят, чтобы им оставили зерно на посев. И им нужно что-то есть зимой. Если вы сможете раздать им немного еды, они будут любить вас всей душой.

Грегори сжал амулет в руке.

– И когда они собираются напасть?

Седерик медлил, тоже неуверенный в своём возможном союзнике целиком.

– Мне нужно встретиться с их вождём? – спросил Грегори, так и не дождавшись ответа.

– Да. Это было бы хорошо.

Встреча с Воробьём мало чем отличалась от той, которую описал Седерик – так же было много криков и брани в адрес сэра Генриха. На Грегори смотрели с недоверием. Сам же он молчал, спросив только:

– Чего вы хотите? В каком случае вы готовы прекратить бунт? – и люди Воробья повторили то же, что уже сказал ему Седерик – им нужна была еда.

Вернувшись в замок и стоя за спиной непривычно мрачного Тизона, Грегори думал, рассказать ли ему о том, что он слышал, или нет. Тизон наверняка понимал, что править так, как делает это сэр Генрих, нельзя.

С другой стороны, Тизон был дворянином – как и он сам. Дворянину в любом случае не пристало поддерживать крестьян.

Ночью Грегори плохо спал. Ему беспрестанно представлялись картины горящего замка, и к утру он проснулся в полной уверенности, что бунт нужно предотвратить – кто бы ни правил замком после этого. И, минуя сенешаля Тизона, он решил обратиться напрямую к сэру Генриху.

Говорить в общем зале он не хотел – тут и там портьеры отгораживали кулуары, в которых могли скрываться как шпионы, так и убийцы.

Он хотел было обратиться к Данстану, который, как слуга, мог бы выманить сэра Генриха из его покоев на стену, где их не подслушал бы никто, и тут только обнаружил, что ни он, ни кто-либо ещё не встречал шотландца уже два дня. Только сын мельника видел, как его тащили в сторону темницы.

Грегори скрипнул зубами. План летел к чертям, но, кроме того, случившееся напрочь вышибло у него из головы мысли о восстании. Он пытался заставить себя успокоиться, но никак не мог.

Уже вечером Грегори проник в темницу, подкупив охрану, обошёл верхние камеры, но Данстана не было ни в одной.

Такой ярости он не испытывал давно.

Наутро Грегори снова направился к лорду и на сей раз завёл разговор напрямик:

– Мне нужно с тобой поговорить.

Сэр Генрих нахмурился, недовольный подобной наглостью, но всё же сказал.

– Говори.

– Не здесь.

Генрих молча смотрел на него.

– Я могу прекратить бунт, – сказал Грегори. – Если тебе интересно – как, я буду ждать тебя в полдень на северной стене.

Он вышел, не дожидаясь ответа, и ровно в полдень стоял на стене, не сомневаясь в том, что Генрих придёт.

Грегори не ошибся.

– Ты продолжаешь вести себя недопустимо, – сообщил наместник с порога, но Грегори только повёл плечом. – Если ты хочешь сообщить мне о заговоре, то я о нём знаю.

Грегори вздрогнул, нахмурился и повернулся к нему.

– Тем проще, – сказал он, – мне не придётся никого выдавать.

– Как это понимать?

– У меня любопытный выбор, дядя. Я могу поддержать крестьян и стать лордом собственного замка. Или же…

– Твой отец ещё не умер! – перебил его сэр Генрих. – И твой отец оставил замок мне!

– Или же, – продолжил Грегори, не слушая его, – я могу успокоить крестьян и оставить возможность править тебе. Но что я буду с этого иметь?

– Свою жизнь.

Грегори рассмеялся.

– Не угрожай мне. Если с этой стены спустится только один, то нет оснований рассчитывать, что это будешь ты.

Сэр Генрих нахмурился, а Грегори будто бы невзначай опустил ладонь на висящий у пояса кинжал. Сэр Генрих внимательно проследил за этим жестом.

– Я знаю, чья жизнь будет для тебя достаточно ценна, – сказал он.

– Вот как? – Грегори поднял бровь.

– Ты ходил к нему вчера ночью, но так и не нашёл. Я прав?

Грегори стиснул зубы и прищурился.

– Где он? – процедил он.

– Возможно, я освобожу его. Когда буду уверен, что ты для меня не опасен.

Грегори подавил злость, солёной волной подступившую к горлу, и, холодно улыбнувшись, произнес:

– Ты не просто отпустишь его. Ты отдашь его мне. Как должен был сделать уже давно.

– И что потом? Ты станешь главой бунтовщиков?

– Нет, – улыбка не сходила с лица Грегори, но стала ещё холодней. – Я дам тебе слово, что успокою их.

– Слово мальчишки, – Генрих фыркнул. – Я даже не уверен, что ты в самом деле можешь сделать то, о чём говоришь.

Какое-то время они молча смотрели друг на друга, а затем Грегори произнёс:

– Хорошо. Ты дашь мне увидеться с ним. Когда я буду уверен, что он жив и здоров, мне нужно будет полтора десятка молодых воинов – я сам их отберу. Через две недели мятежники отступят, и когда я вернусь в замок, ты отдашь его мне, дядя. Он станет моим слугой, и никто больше не посмеет тронуть его помимо моей воли.

– Никто, кроме меня.

Грегори вскинулся и, крепче сжав кинжал, шагнул вперёд.

– Это последнее слово, Грегори Вьепон.

Грегори молчал какое-то время, а затем медленно произнёс:

– Хорошо. Таков будет уговор.

Эта камера не была похожа на ту, в которой Милдрет держали в прошлый раз. В той, по сравнению с этой, было светло и тепло.

Её вели с завязанными глазами, так что она не заметила точно куда – только то, что несколько раз стражники, державшие её под локти, поворачивали и вели её по лестницам вниз.

Затем лязгнул замок, и Милдрет толкнули вперёд.

Теперь, когда её не удерживали за руки, она смогла сорвать с себя повязку – но толку от этого было мало, потому что вокруг было абсолютно темно.

Она не знала, сколько времени прошло. Охранники ушли, оставив её одну в полной тишине. Милдрет была настолько слаба, что не было сил искать выход, как она делала это в прошлый раз – она просто села на землю и сидела так, глядя в пустоту перед собой. В голове то и дело всплывало лицо Грегори – и она улыбалась, глубоко погружаясь в воспоминания о нём.

Милдрет необычайно остро ощутила, что у неё не было сейчас никого. Она не нужна была ни отцу, ни настоятельнице, ни монахам, которые заботились о ней – даже Эллеру, с которым Милдрет сдружилась у Элиотов, было наплевать на неё. И всё-таки, сидя в полной темноте, так хотелось верить, что Грегори, может быть, тоже хотя бы изредка думает о ней.

Когда в темноте раздался звук шагов, и в конце коридора показалось пламя факелов, Милдрет не была уверена, что это не сон.

Прошло с полминуты. Она продолжала сидеть неподвижно.

По другую сторону решётки появились силуэты: один из них принадлежал сэру Генриху собственной персоной, и на секунду Милдрет решила было, что тот явился ещё раз её наказать – всё тело ещё ныло после тех побоев, что она получила наверху.

А потом Милдрет разглядела другой силуэт, и сердце её замерло. Она окончательно убедилась, что это сон, потому что рядом с Генрихом стоял Грегори и нечитаемым, полным ненависти и боли взглядом смотрел на неё.

– Убедился? – спросил сэр Генрих.

Грегори молча кивнул и первым пошёл прочь.