Весна безумия

42.2

Тим отворачивался и отгораживался от меня, но, когда мы зашли в квартиру, Лика первым делом сдёрнула с него капюшон. Его глаз опух, был красным, а под носом скопилась запёкшаяся кровь. Лика принялась отчитывать брата:

— Тимош! Ну ё-моё! Думать когда начнёшь башкой своей бестолковой?! — Но потом сделала брови домиком и ласково спросила: — Больно?

Тим лишь отмахнулся от неё и пошёл в ванную, а я, разувшись и скинув плащ, прокралась за ним. Он хмуро глянул на меня, но ничего не сказал. Я под предлогом мытья рук встала рядом. Ему было неудобно, он пытался засучить рукав, но кончики пальцев в его странном гипсе не слушались и никак не могли отодвинуть рукав. Я не выдержала его мучений, задрала ему рукав сама.

— Я не просил, — отдёрнул руку он и подставил не загипсованную ладонь под кран, но, когда начал умываться, лишь размазывал одной рукой кровь по лицу, потом бросил на меня сердитый взгляд в зеркале. — Если ты помыла руки, то иди!

— Я могу тебе помочь.

— Не надо! Лучшая помощь — не смотреть на меня!

Паша и Лика были на кухне, переглядывались. Я чувствовала себя лишней. Тим мне явно не рад, у Паши с Ликой свои секреты. Лика усадила меня за стол, налила под мои протесты чай. А Тим вышел из ванной и тут же скрылся в своей комнате. Лика тихо продолжила свой разговор с Пашей:

— Я не знаю, что с ними делать. Тимошка сам не свой, Витя его так полоскал. И такое ему не спустит с рук, хотя, мне кажется, он жалеет, что ударил. Но Тимка его матом прямо в лицо послал! Паш, может, ты с ним поговоришь? — потом Лика перевела взгляд на меня и поджала губы, а следом пояснила мне, что произошло. — Родители сегодня собирались к Ковалёвым. Это родители того мальчика, Ильи, которого Тимка ударил в школе, и Витя сказал, чтобы Тимошка с ними пошёл и извинился перед Ильёй. А тот послал отца на три буквы. Витя и ударил, а Тимка сразу вылетел из дома. Ни маме, ни мне на звонки не отвечал, но я так и подумала, что он на крышу ушёл.

Если на пружину всё время давить, рано или поздно от неё отлетит. Тим и был этой самой пружиной под давлением отца.

Тим сбросил в коридоре сумку, зашёл на кухню, достал из морозилки бутылку со льдом, завернул в полотенце и приложил к синяку. Он избегал моего взгляда, отводил глаза, но я смотрела только на него. Лика встала и начала колдовать около кофемашины, и потом поставила перед Тимом кружку с кофе. Тот буркнул: «Спасибо», — и затих. Царила неловкая тишина. Всегда весёлый Паша непривычно хмурился, а я не сводила глаз с Тима.

— Тимош, ну так же нельзя! — в итоге не выдержала Лика.

— Не начинай, а?! — раздражённо выдал он, положил бутылку со льдом и потянулся к кофе. Глотнул и следом опять приложил свёрток к глазу.

— Всё равно нужно что-то делать. Тебе нужно поговорить с отцом.

— Мне уже не нужно! Ничего! — сердито бросил Тим, снова сделал глоток кофе, встал и вышел из кухни. — И я впервые с ним согласен! Я мудак, который всё просрал!

Я хотела пойти за ним, но только встала, Паша сказал:

— Ян, не надо! Не ходи.

И на мой немой вопрос ответил:

— Потом вместе поднимемся к нему. Пусть один побудет. А то опять тебе нагрубит.

Входная дверь хлопнула. Тим ушёл, а я не понимала, почему Паша меня остановил. Посмотрела на Лику, но у той тоже был растерянный и печальный вид, она пояснила:

— Он не любит, когда его жалеют и читают морали, бесится от этого. Но он отойдёт. Со временем.

— Не могу я тут спокойно сидеть. Можно я возьму с собой? — я взяла кружку с недопитым кофе Тима, чтобы был хоть какой-то повод его проведать, и ушла вслед за ним на крышу.

Он был там, сидел, опять пели «Драгонсы». Я поставила кружку перед Тимом на стол:

— Ты не допил.

И села рядом, смотрела вдаль на свинцовые тучи, слушала музыку. Мы молчали, Тим периодически откладывал бутылку и пил кофе, косился на меня. Минут через десять всё-таки посмотрел на меня и спросил:

— Тебя прикалывает тут сидеть и молчать?

— Я тебя напрягаю? — ответила я вопросом на вопрос.

— Сейчас больше всех напрягаю себя сам, — фыркнул он.

— Я просто слушаю «Драгонсов» с тобой, — кивнула на колонку. — Я без тебя теперь не могу их слушать, сразу концерт вспоминаю.

— Я тоже, — может, мне показалось, но Тим чуть улыбнулся.

— И тебе разве не становится грустно?

— Почему грустно?! — Тим приподнял брови. — Нам же было весело.

— Потому что это прошло, и больше так не будет.

— Я, наоборот, погружаюсь в воспоминание, и мне становится хорошо, потому что там было круто. Воскрешаю в себе эмоции и становлюсь чуточку счастливее.

— У меня всё наоборот: я вспоминаю, и мне плакать хочется, потому что сейчас уже всё не так.

Тим даже бутылку отложил, посмотрел на меня и нахмурился. Отёк с его глаза чуть спал, хоть веко и было красным и опухшим, а под глазом проявился синяк.

— Люди ходят на концерты для эмоций, чтобы потом эти эмоции воскресить, прожить заново. Это наполняет. Почему у тебя наоборот?

— Может, потому что мы уже не вместе, и я скучаю по тебе. Поэтому, когда слышу «Драгонсов», становится очень тоскливо.

— А мы уже не вместе?! — Тим чуть прищурился.

— Я уже и не знаю, — я опустила глаза.

В тот раз оттолкнула Тима я, в этот раз холоден он. Но мне бы так хотелось всё исправить и вернуть назад.

— Может, оно и к лучшему, — снова холодно заговорил Тим, приложил бутылку к глазу и отвернулся.

Мне хотелось поддержать, быть рядом, но, с другой стороны, он отталкивал от себя, и я понимала его. Когда мне бывало плохо, мне всегда хотелось побыть одной, наверное, ему тоже нужно одиночество, чтобы пережить травму. Но я так и не получила ответа, нужна ли я Тиму.

— И почему к лучшему? — нахмурилась я, ожидая ответа, что больше ему не нужна.

— Не будешь видеть меня такого.

— Мне всё равно, и на твой глаз, и на руку. И ты меня видел подбитую, и ничего, не сбежал ведь, хотя зрелище ещё то! Зачем на самом деле ты меня прогоняешь?

— Я правда не хочу, чтобы ты видела меня таким.

— Что за дичь?! А я хочу тебя видеть каждый день, любым! Давай теперь каждый раз расставаться, если случается что-то нехорошее?! Извини, но сегодня мы не можем быть вместе, потому что у меня насморк и ретроградный Меркурий! — нахмурилась я.

Тим хмыкнул.

— Ты же не отвернулся от меня, когда мне подбили глаз, а филологини облили грязью и опустили перед всей школой. Ты был рядом. И твоя рука обязательно заживёт, и солнце обязательно выглянет, — посмотрела я на пасмурное небо. — Только некоторые вещи уже нельзя будет вернуть. Мне очень плохо без тебя, а когда ты мне не отвечаешь, я с ума схожу от неопределённости. Никогда так не делай, лучше сразу пошли!

— Ты права, прости, — Тим вздохнул. Помолчал.

А потом потянулся к своей спортивной сумке, достал из кармашка «Троксевазин», хоть и одной левой рукой, но ловко открутил крышку с тюбика, поставил перед лицом телефон. Выдавил мазь на щеку и начал размазывать по синяку.

Выходило у него неловко. В экране Тим видел себя плохо, и телефон стоял криво и норовил упасть, он кое-как пытался придерживать его травмированной рукой.

— Тим, дай я!

Не дожидаясь ответа, я приблизилась и, едва касаясь кончиками пальцев кожи, принялась размазывать Троксевазин под глазом Тима.

Он убрал свою руку, но не возмущался в этот раз, наоборот, перевёл взгляд на меня. Смотрел в глаза пристально и печально:

— Почему у тебя руки такие холодные? Ты замёрзла?

— Это специально, чтобы тебе кожу охлаждать, — чуть улыбнулась я и бережно прикладывала холодные липкие пальцы к подбитому глазу Тима, а он вдруг прижался к моей ладони щекой, прикрыл глаза. Тогда я обхватила и вторую его щеку ладонью, и он, едва-едва улыбнувшись, вновь посмотрел на меня.

И держа его лицо в своих ладонях, мне до безумия захотелось его поцеловать. Казалось, что если мы прямо сейчас не поцелуемся, то весь мир рухнет. Тим, похоже, думал так же, потому что сам потянулся ко мне, поцеловал, рывком подтянул меня здоровой рукой на себя и усадил на коленку. Мы целовались под Imagine Dragons, оба пахли «Троксевазином». Я не выпускала лицо Тима из рук, а он, как никогда, крепко прижимал меня к себе, хоть и одной рукой. Всё-таки Тим нагло врал мне. Его поцелуи и объятия говорили, что я ему ещё как нужна.