Весна безумия

Глава 61. Между нами

В школу я не пошла. Папа повёз меня в ту самую больницу, откуда я позорно сбежала, чтобы поговорить с врачом о моём состоянии. И вроде бы врач сказал, что причин для сильных беспокойств нет, но лечение расписал на три месяца вперёд. Разговаривал с нами неохотно, хмуро, отчитал за побег. И мы с папой так и не признались ему, что я ни разу не Инга.

Пришлось написать отказ от госпитализации вчерашним числом и сделать вид, что меня в больнице не было.

После окончания уроков я собиралась зайти к Инге за учебниками и формой. Всё же было у неё и частично у Артёма. Папа пошёл со мной.

— Я теперь так и буду ходить под конвоем? — ворчала я.

— Пока не пообещаешь, что больше не сбежишь!

Инга вылупилась на нас, когда мы зашли. Позвала в квартиру, но я даже не стала разуваться:

— Видишь, я теперь под арестом.

Инга принесла мои вещи, грустно проговорила:

— Ты когда в школу вернёшься?

— Когда господин надзиратель разрешит!

Папа промолчал, но стоило нам выйти из подъезда, заговорил:

— Ян, я ведь тебе ничего не запрещаю. Пообещай, что не сбежишь, и я не буду за тобой ходить.

Да, может, и мелькали мысли о побеге, но сейчас я не представляла, где мне спрятаться, поэтому пока решила остаться дома, зализать раны, продумать план, а когда родители ослабят бдительность, можно и скрыться. Но пока мой план был слишком далёк — я рассчитывала поступить в университет в другой город и свалить от них. И по-прежнему обижалась, а конвой ещё больше раздражал.

— Я хочу мороженое, ты будешь? — вдруг ни с того ни с сего предложил папа, когда мы проходили мимо магазина. Он любил мороженое и ел его каждый день, даже зимой.

Купил два, и мы сели на лавку во дворе. Светило солнце, двор уже позеленел, ещё чуть-чуть, и начнёт всё кругом цвести и пахнуть. Ведь уже приближался май, а казалось, только вчера здесь лежал снег. Я развернула рожок, и мы с папой соприкоснулись локтями. Я вдруг решилась, придвинулась ближе и влезла к нему в голову. Хотела узнать, как было на самом деле и откуда он меня вытащил.

Папа ехал домой ранним утром, машин не было, нырнул под эстакаду, когда сверху с моста прямо перед ним упала машина. Папа еле успел повернуть руль в сторону, съехал на обочину, заглушил двигатель, достал телефон, позвонил в МЧС. Автомобилей на дороге не было, и папа осторожно подходил к покорёженной машине. Перед был смят полностью, седан лежал на крыше. И на заднем сиденье папа заметил движение, заглянул. Там висела вниз головой девочка, пристёгнутая в детском кресле, и пыталась выкарабкаться.

— Сейчас помогу, — дверь поддалась легко, папа придержал девочку, отстегнул, поймал, чтобы она не ударилась головой, и осторожно вынул. Лоб девочки был ободран, над бровью вздулась внушительная чёрная шишка. Девочка тут же вскарабкалась на руки и прижалась к папе, не плакала, но вцепилась мёртвой хваткой, как бультерьер, видимо, сильно испугалась и рефлекторно вцепилась в незнакомца, как в спасательный круг.

Папа утешал её, бесконечно что-то говорил, гладил по голове, но каждый раз, когда пытался оторвать от себя, она вцеплялась маленькими ручками ещё сильнее и прижималась ещё крепче. Дождался спасателей, скорую, но девочка не хотела отпускать его, даже врачам дала себя осмотреть только на руках папы. Девочку нужно было доставить в больницу, и папа в итоге решил поехать с ней. Сел в скорую с ней на руках, глянул на покорёженную машину, спасатели уже упаковывали тела в чёрные мешки, и девочка тоже туда посмотрела. Папа быстро загородил эту картину от неё собой, обнял, а девочка лишь тихо проговорила:

«Папа, мама, пока-пока!» — и слабенько помахала ручкой. Попрощалась с ними, будто видела ещё там призраки родителей. А папа утирал слёзы и ещё крепче обнял девочку.

Я вынырнула из воспоминания со слезами на глазах, закусила губу, но всё равно расплакалась, мороженое уже текло по руке, пришлось тряхнуть ладонью.

— Ян, ты меня слышишь вообще? Я уже в третий раз спрашиваю, ты не будешь, что ли, есть мороженое? — папа своё уже успел прикончить. — Давай тогда я доем.

— Есть салфетки? — всхлипнула я и принялась быстро слизывать тающее мороженое. Оно казалось безвкусным, даже горьким, потому что я плакала и не могла остановиться. Воспоминание меня просто убило. Я протянула папе рожок. — Доешь? Я не могу.

— Салфеток нет. Неужели мороженое настолько невкусное?! — Папа взял из моих рук мороженое, посмотрел внимательно и легонько толкнул меня плечом, пытаясь приободрить.

А я утирала липкими руками слёзы со щёк. На душе не то что скребли кошки, мне казалось, увидев это воспоминание, я просто умерла, словно меня закрыли в тот чёрный полиэтиленовый пакет.

— Почему ты решил забрать меня? Ведь мама была против?

— Откуда у тебя такая осведомлённость?! — папа прищурился, а потом вздохнул. — Ян, ты только не плачь, пожалуйста. Есть вещи, которые не поддаются ни логике, ни объяснению, просто так надо, и всё.

— Долг?

— Не знаю, как объяснить, но не долг и даже не совесть, может, ответственность, может, интуиция. Просто, когда понимаешь, что по-другому нельзя поступить, есть только один правильный вариант. А если сделаешь неправильный выбор, тебе придётся с ним жить. Поверь, мы с мамой ни разу не пожалели, что взяли тебя, — папа вновь покосился на меня, приобнял за плечи, а мне ужасно хотелось верить в его слова. После увиденного почему-то обиды отступили, папа не бросил меня тогда, и его боль передалась теперь мне.

Придя домой, я попросила у отца телефон, якобы посмотреть уроки, но сама зависла в сообщениях, а их было так много. Мне писали совершенно незнакомые люди, чтобы я опомнилась, нашлась, и это было так дико. Писал Паша, одноклассники, ребята из школы, писал даже Ковалёв, просил прощения. У меня глаза на лоб лезли от обилия информации и сообщений, просьб вернуться, надежды, что я жива. Я совершенно ничего не понимала.

Переписку с Тимом оставила напоследок. Он ответил на моё сообщение в тот день, когда я уронила телефон, прислал фотографию с крыши. Внизу, на крыше котельной в их дворе, белым баллончиком было написано «Я люблю Яну. Тим», а по кромке сбоку более мелко «Паштет — лох!». И от последней надписи вдруг стало так смешно. Смех был нервный, когда выходит какая-то внутренняя боль. Я истерично хохотала до слёз и никак не могла остановиться. Просмеявшись, утёрла слёзы, прочитала, что писал Тим:

«Тот дом уже снесли. А моя новая надпись в силе», — и улыбающийся смайл.

«Обсудим завтра».

Но на следующий день после надписи я уже не пришла, и Тим явно волновался, сыпал вопросами до последнего. Очень хотелось что-то ему ответить, фотография меня тронула, опять всколыхнула какой-то невесомый трепет, растопила лёд отчуждения. Я по-прежнему по нему скучала. Меня всё ещё тянуло к Тиму, несмотря на все обиды, его предательство и ревность к медсестре.

Тим никогда не выяснял отношения в сообщениях, поэтому я решила, что мы обязаны с ним поговорить с глазу на глаз, и тогда сразу станет понятно, что вообще осталось между нами.

Мне хотелось написать всем незнакомым людям, что я вернулась домой и не стоит обо мне беспокоиться, но это бы растянулось на весь день, тем более большинство сообщений были почти недельной давности.

Написала я только Инге:

«Я снова с телефоном, меня пока никуда не выпускают».

Она тут же начала сыпать вопросами, спрашивала про моё самочувствие, про больницу, про Тима, про то, как меня нашли родители. Проще было позвонить, чем записывать кучу войсов.

Инга пребывала в шоке от моего побега из больницы, но следом начала рассказывать, какой треш начался в школе. Оказалось, что к полиции в руки попал общий чат нашей параллели, и, когда я пропала, там разгорелись дебаты с самыми невероятными теориями. Каждый высказал своё предположение, почему я сбежала. Кто-то неосторожно ляпнул, что я вообще выпилилась[1] из-за изнасилования Ковалёва. Потом всё потёрли, но было уже поздно. И после этого полиция пристала к Илье. Хоть заявления и не было, большая часть ребят из параллели подтвердили, как он гордился нашей половой связью после шумихи с фоткой, и из-за этого стал главным подозреваемым, ещё и психолог выдала им мои страхи о домогательствах. И Ковалёву грозил реальный срок, если бы появилось заявление от меня, ведь опровержения не было: рядом с мужской раздевалкой и в ней самой не было камер. Его враньё сыграло против него. Поэтому меня нужно было во что бы то ни стало найти живой. Ковалёв-старший тянул время и перелопачивал всю Москву.

Теперь настал мой черёд шокироваться. Я и не подозревала, что пропажа на несколько дней одного неприметного человека может наделать столько шума. Наверное, только слепой ещё не видел ориентировок на меня. И поэтому стало страшно возвращаться в жизнь.

Столько всего навалилось, что хотелось спрятаться. Я бы ещё пару раз сбежала, только бы всё разрешилось без моего участия. А папино воспоминание так сильно разбередило душу, что все остальные проблемы рядом меркли. Было больно и страшно, и я не знала, за что мне зацепиться, где найти силы и поддержку, чтобы пройти через всё это.