Ася

Глава 25 Перезагрузка… Там я все скажу!

«Минимум семь дней» — так же мне сказал этот врач? А сейчас что? Пошла как будто бы вторая неделя. Вернее, десять полноценных суток, как Ася находится в хорошо оснащенном стационаре — один и круглый ноль! А такое впечатление, что минула гребаная вечность и…

«Ещё три дня!» — если больше ничего неординарного не произойдет.

Отдельная палата, удобная кровать, телевизор, диван, два здоровых кресла, письменный стол — необходимый для моей дневной работы, удобный стул под беспокойный зад, зеркало в пол и вылизанное до блеска служебное помещение, где она могла бы привести себя в порядок: принять душ, сполоснуть лицо, почистить зубы, причесаться и снова стать собой.

Нет, нет и нет… Нет в наших отношениях наметившегося потепления. Вероятно, не стоит на этом пока заострять особого внимания, да только не выходит, пока ни черта не получается. Я так просто не могу. А почему? Да потому, что не пойму. Не пойму, что теперь не так, где свистит, где сифонит, где фонит, где болит и почему никак не заживает, а главное, где персонально я дал охерительного маху. Я ведь провожу с ней все эти дни, регулярно, да чего уж там, постоянно, и всё время доставляю сына, балую помалкивающую пациентку запрещенными продуктами, рассказываю, как проходят наши вечера с Тимошкой, однако предусмотрительно помалкиваю о том, что мы живем с ним в гостинице, здесь, неподалеку от больницы. Наш дом, из-за моего желания, а также из-за бешеного, почти неконтролируемого, рвения Аксёнова угодить своему любимому начальнику и секретной важности проекта, который я передал его строителям, превратился в место, непригодное для жизни, а уж тем более с мелким сыном.

Детская, игровая комната, наша спальня, мастерская для жены требуют от Матвея колоссальных усилий, физических затрат и просто-таки адского терпения, ведь я придирчивый клиент: и это мне не то, и это мне не так, а здесь неплохо бы подкрасить и сделать в точности, как я сказал…

— Вы уже сообщили Асе, Константин? — он заглядывает мне в лицо, при этом странно изгибает шею. — Сохранять молчание становится весьма проблематичным занятием. В конце концов, такие игры не предусмотрены должностной инструкцией медицинского работника, на какой бы позиции он ни находился.

— Разве это должен делать я? — прячу взгляд и отворачиваюсь от врача. — То есть я хочу… — теперь отчаянно пытаюсь откатить назад.

— Хм? Вероятно, я что-то перепутал, но, если не ошибаюсь, это ведь было Ваше желание, — хмыкнув, громко заявляет. — Видимо, Вы забыли? Скорее, даже жесткое требование. Вы лично настаивали на этом: били себя кулаком в грудь и заявляли, что подобное получится лучше у близкого ей человека. По Вашей просьбе мы молча наблюдаем за женщиной, оказываем необходимую помощь в послеоперационный период, что-то отменяем, что-то добавляем, иногда корректируем дозу и предоставляем все услуги. Она получает достойную терапию, помимо роскоши, которой Вы окружили её. Возможно, наши действия почти незаметны на фоне того, в чём пациентка здесь купается, но тем не менее. Десять дней, Константин. Оттягивать не имеет смысла!

— В этом, что ли, дело? — шиплю и диковато ухмыляюсь.

— В чем? — откинувшись на спинку кресла, доктор выставляет руки и упирается нижней частью своих больших ладоней в острый край рабочего стола.

— В роскоши? Что ни день, то очередной упрёк! Немодно жить в достатке? Я перешел Вам дорогу, что-то украл лично у Вас? Одолжил — нажился — не вернул?

— Я об этом не сказал ни слова. Моя просьба касается исключительно своевременного информирования пациентки о состоянии здоровья. Вы же зачем-то переводите разговор в другое русло. При чем тут Ваши финансовые возможности? Каждому свое! Свои судьба, здоровье, успех, достаток и размещение-люкс. Это ведь не основное. Скажите правду и пойдем дальше.

— Палата, в которую перевели мою жену, официально взята на балансовый учёт больницы?

— Да.

— Всё законно?

— Да.

— Мы задерживаем смену? У Вас есть желающие занять это место?

— Нет.

— Не вижу проблем и Ваши язвительные замечания относительно какой-то роскоши просто необоснованны. Чужие возможности застят глаза?

— Это просто смешно. Прекратите передергивать. Детские отписки и Ваш тон свидетельствуют, что лично Вы не готовы сообщить ей о том, чего больше нет. Считаю необходимым разрешить сделать это медицинскому персоналу. Поверьте, всё будет грамотно, тактично и спокойно. Асе расскажут обо всём, не скрывая ничего. Ей обрисуют ситуацию, и всем определенно полегчает от осведомленности пациентки. Мы продолжим выполнять свою работу и наконец-таки прекратим играть в молчанку. Чисто по-человечески — это грубо, неправильно и некрасиво. Слыхали выражение: «За деньги здоровье не купить»? То, что удалено, самопроизвольно не регенерирует и не отрастёт, Костя. И дело здесь не в Ваших возможностях или обстановке женской комнаты. Не это главное.

— Кому как! У меня есть финансовая возможность и желание. Я не вор, не коррупционер и уж, конечно, не главарь местечковой мафии. У меня своё дело и свой доход. Всё честно, товарищ врач. Предлагаю ещё немножко подождать.

— Я Вас не осуждаю и не обсуждаю, но пациентка не владеет информацией относительно своего статуса. Ждать не имеет смысла. Это ведь не аппендицит, не пупочная грыжа, запланированная пересадка печени или еще что-нибудь в этом же духе. Зачем Вы оттягиваете неизбежное? При этом не предоставили возможности сделать это нам. Долгих вступлений, безусловно, не было бы, но и десять дней в неведении эта девочка не провела бы. Считаете, что оберегаете её, сознательно не говоря ей обо всём? Покупаете счастье, Константин? Оно ведь исчезнет, когда Ваша жена узнает, что больше недели живет без яичника и маточной трубы. Поверьте, слухи о женской интуиции давным-давно перестали быть выдумками и народными поверьями. Женщины держатся на том, что нам, мужчинам, недоступно. Мы действуем и не оглядываемся, а они обдумывают, мусолят, переживают, о чем-то там догадываются, затем накручивают и доводят себя до взвинченного состояния. Будет взрыв, Константин, когда правда вылезет наружу… Вы… — он внезапно громко крякает, потому как я грубо и бесцеремонно перебиваю его пафосную, чего уж там, в чем-то сберегающую мудрость речь.

— Я скажу, когда посчитаю нужным, когда пойму, что знание этого ей не навредит. Эмоционально и психически! А Вы говорите о том, что моя жена лежит в отдельной палате так, словно это уголовно наказуемое деяние. Есть, что сообщить? Объективно и непредубежденно, м? Оставим разговоры в пользу бедных о том, что я чего-то должен или что-то надо бы простить. Скажу, когда сочту это нужным.

И уж точно не в этом месте! Не в этой чертовой больнице, в которой даже будто свежий, стерильный, безопасный воздух не способствует скорейшему выздоровлению попавшего в застенки пациента. Я всё скажу своей жене, но только не здесь. Она ведь расстроится, наверное, станет горько плакать. Вероятно, меня ударит, затем покажет слабость, упадет, начнет бить кулачками и громко причитать. К чему, хочу его спросить, нам с Асей лишние свидетели её падения? Пусть это случится там, где нам никто не помешает и там, где никто не станет в чем-то и кого-то обвинять.

— В том числе! Но все же не преувеличивайте! — оттолкнувшись от стола, доктор откатывается в рабочем кресле назад. — Это больница, а не курорт. Грубые нарушения и по содержанию, и по посещениям. Я устал об этом говорить и стократно повторять. Что на это скажете? Опять про деньги, возможности и свои желания вспомните? Не надо так, не смещайте акценты.

— У неё никого нет, кроме сына и меня, а наши ненавистные вам всем отсидки у жены в палате вполне себе оказывают определенное терапевтическое действие. Она скучает по Тимофею, всегда ждет его, затем играется с ним, кормит, что-то рассказывает, даже песенки поет. Она ведь даже не может взять его, как положено и как она хотела бы, на руки. Я этого не позволяю и внимательно слежу за тем, чтобы жена не поднимала тяжестей. Правильно, надеюсь, выполняем Вашу рекомендацию?

— Правильно. Но постоянно находящиеся с ней друзья, которые сменяются словно эпизоды в телесериале…

— Прошу меня простить, уважаемый доктор…

— Виктор Николаевич, — напоминает мне спокойно.

Я этого не забуду! Побереги себя и усиленнее тренируй терпение, эскулап. Будет так, как я задумал, и ты не сможешь повлиять на мое решение. С меня хватило одного раза, когда я опрометчиво положился на тебя и твои обещания, клятвы будто на крови, заверения в том, что все будет хорошо, а мои слова буквально ты передашь проснувшейся от наркоза Асе. Возможно, она что-то и услышала перед тем, как погрузиться в наркотический сон, но все же я не уверен, что ты правильно и своевременно мою мысль до её ушей донес. И, кстати, о последнем.

— Если под достойным режимом и качеством манипуляций, в числе которых хотелось бы вспомнить уколы галоперидола, Вы понимаете связывание беспокоящих персонал пациентов, перенесших только-только тяжелую операцию, то…

— Не преувеличивайте, Константин. Это не насилие и никакого связывания. Пациентку зафиксировали и только.

Ха! Да я еще и не начинал. И только? Ему, пиздец, смешно?

— Ася вставала, падала, кричала и звала на помощь.

Потому что испугалась! Неужели тяжело понять. Прояви он хоть чуточку внимания и сочувствия, возможно все сложилось бы иначе. Этот Виктор Николаевич рекомендовал мне отправиться домой, отдохнуть, чтобы с новыми силами начать следующий день. До сих пор корю себя, что послушался и выполнил еще одну рекомендацию этого светила.

— Неприятности сотрутся, Ася забудет, Константин. Память избирательна.

«Особенно у женщин!» — забыл, по-видимому, добавить.

— Они рожают в муках, а при потугах стонут, затем хрипят, что больше никогда, ни под каким прицелом сюда не вернутся и не покажут носа. А потом: «Помните меня, Виктор Николаевич? Я рожала здесь два раза подряд?». Спрашиваю: «Чего ж ты, милая, опять пришла?». «За третьим!» — и гордо задирает нос.

Весьма познавательно, но:

— Она, возможно, и забыла, зато я прекрасно помню, в красках и с мельчайшими деталями, в каком состоянии её нашел и как тяжело было наблюдать за тем, как к моей жене потом, на следующий день, возвращалось нормальное поведение и потерянное от этих психотропов адекватное сознание.

— Нормальное? То есть…

— Ей двадцать пять, доктор! Вы даете Асе слабенькие шансы на возможность в дальнейшем иметь детей. Всего каких-то пятьдесят процентов. И просите меня не обнадеживать её, мол, на всё воля Божья. Как для человека науки вы рассуждаете весьма непрофессионально. Да или нет — и всё! Клепаете математические рассуждения, словно имеете соответствующую квалификацию. Там еще дополнительные условия надо бы учитывать…

— Где? — у врача ползут на лоб глаза.

— В теории вероятностей. Не всё так просто, а вышкой не описать человеческие организмы. Везде не правы, Виктор Николаевич. Ваши домыслы и рассуждения, а также гадания по линиям руки, «как будто два изгиба — значит, будет двое», смотрятся дико и попахивают средневековым шарлатанством. Живёте, видимо, с коробок конфет и бутылок игристого, которыми Вас задаривают благодарные пациентки и их мужья, хотя, в сущности, Ваша заслуга в их родительстве весьма спорна и уж точно минимальна. Это первое! Теперь второе…

— Не утруждайтесь, Константин. Вы пришли наконец-то выразить свое недовольство тем, что тогда произошло?

— У нее на животе вполне определенный шов, который медсестрички скрупулёзно обрабатывают. Вы таскаете её на осмотры, на которые жена, между прочим, ходит, как на постоянно откладывающуюся казнь и без особого энтузиазма, что и понятно. Задерживаете её, видимо, обо всём расспрашиваете, утешаете, и не спешите отпускать. Сейчас напомните мне про то, что это не база для отдыха? Однако не стоит — я ведь не забыл и прекрасно помню. Это нонсенс! При всем желании не удалось бы, если каждый раз обращать внимание на кислые мины Ваших подчиненных, которыми они вознаграждают беспокойных посетителей моей жены. Так, о чем Вы там с ней, за закрытой дверью, говорите? Настраиваете против меня? Из-за меня, да? Мол…

— Это глупости. Достаточно. Очевидно, что у вас с Асей личные проблемы, но дело точно не во мне. Идите к жене, а мне пора работать, — подкатывается к столу. — Есть ещё вопросы по терапии?

Сейчас, сейчас, сейчас…

— В-третьих, она была связана, вероятно, более двенадцати часов. Получила достойную, — я грубо шикаю, — е. ать ещё какую, достойную дозу успокоительных и качественное обхождение, когда стонала на скомканной, пропитавшейся её потом наволочке, возясь на больничных простынях, как неудачно перевернувшийся на панцирь мелкий жук. Затем выслушала уж точно неискренние слова с извинениями и, наконец, была переведена в отдельную палату под пристальным вниманием и шушуканьем ваших требующих уважения и почёта медсестер. В чем проблема, Виктор Николаевич? Отправляете меня к жене? Я пойду! Но немного позже. Позвольте продолжить?

— Вам не требуется мое разрешение, Константин.

Опять намек на всемогущий толстый кошелёк? Вот козёл!

— Пять минут — не больше! Итак, теперь Вы спрашиваете у меня, когда я намерен ей сказать, что та кожаная линия, прикрытая бинтом и бандажом, к которой она боится прикоснуться, чтобы не пискнуть и не зажмуриться… Да что я, в самом деле! Она не смотрит на свой живот потому, что, вероятно, о чем-то нехорошем и без моих слов уже догадывается… Не делайте из молодой девочки дуру! Я зашел сюда не для того, чтобы в очередной раз выслушивать порцию нравоучений и пикантных эпизодов из Вашей богатой практики. Хватит кормить меня медицинской философией и укорять тем, что я в чем-то успешнее, чем скучающее окружение, и не касайтесь укрытыми латексом руками нашей жизни. Моя семья — не идеал, но мы работаем над этим и к чему-то подобному стремимся. Считаете, что собрали весь анамнез? Заверяю, что ошибаетесь во всём, в каждом грёбаном предположении. Не имеете права давать моральные советы и упрашивать меня, как можно скорее, растрепать юной женщине, что её следующее материнство под большим вопросом. Похрен! Ясно? Доходчиво? Я не под наркотиками и мудрые слова про статистику и тому подобную мутотень, что дети цифрам не подчиняются, что их появление бесценно и не поддается законам, не внимаю. Если она захочет, мы тоже придем за вторым ребёнком! Но уж точно не сюда.

Потому как я стопудово не забуду. Не забуду её глаза, наполненные вязкой слезой, не сотру из памяти её подрагивающие губы, и гарантированно не смогу смириться с унизительным положением, в котором нашёл свою жену.

— У неё непростая судьба. Она сирота! Круглая! Забытый в родильном, вероятно, Вашем гостеприимном, доме ребёнок, который никогда не знал любви матери и не видел своего отца. Возможно, у Аси детский взгляд на вещи и иногда непонятное окружающим инфантильное поведение, но связывать ей руки и ноги — однозначный перебор. Она не второй сорт, не безмолвное животное, которое понимает только кнут и силу. Вы… Вы… Вы… — я брызжу слюной, захлебываясь словами, давлюсь предложениями и рычу, как взбесившейся от недополученной дозы двуногий хрен.

Меня корежит от несправедливости, с которой мы столкнулись здесь.

— Вы устали, Константин, — спокойно заявляет.

— Я не закончил! — встаю со стула, демонстративно расправляюсь.

— Вся здешняя атмосфера действует угнетающе. Я это понимаю, потому что здесь работаю. У меня иммунитет к такому, а Вам, по-моему, тяжело привыкнуть. Болеть никто не хочет, а про любовь к нездоровью я, естественно, не говорю вообще. Вы сидите с ней, насыщаетесь надуманной скорбью, жуёте события, в десятый раз прокручивая случившееся у себя в мозгах, заражаетесь больничной атмосферой и, как следствие, погружаетесь глубже. Тянете сюда ребёнка и вот…

— Выписывайте, если мы так надоели. Асе лучше? Она готова? Ваш уход исчерпан? Если нет, то продолжайте и делайте все возможное.

Хочу еще добавить, что:

«Деньги есть! Не скупись на рецептурные листы, медицинская скотина, а меня… Меня не торопи!».

— Я готовлю выписку. Вероятно, завтра-послезавтра, — подкатив глаза, задумчиво вещает.

— Отлично! Нам подходит, — застегнув пуговицы на пиджаке, разворачиваюсь, чтобы выйти.

— Есть одна проблема, Константин!

— Мы справимся, — хватаюсь за дверную ручку и уже почти нажимаю на рычаг, как незамедлительно получаю плевок из слов себе в затылок.

— Хотелось бы, чтобы Ася узнала о том, что она перенесла и какие последствия ее ожидают позже, а также какое запланировано восстановление, регулярное наблюдение и какие назначения она получит. Своевременно! Я подчеркиваю, до выхода из больницы. Она должна быть готова. Вы заверили и меня в том числе, что сделаете это самостоятельно. Пора, Костя! — охренительная фамильярность, от которой сводит зубы и самопроизвольно сжимается кулак. — Чем дольше тянется Ваше щадящее «лечение» душевных ран пациентки, замыливание глаз, тем сложнее это сделать. Я прав?

Не совсем!

— Всего доброго, — наконец-таки открыв дверь, я выбираюсь из кабинета в коридор. — Урод! — бухчу себе под нос…

Я забросил работу. Как тебе такое откровение, старый пень? Да! Любезно переложил все полномочия на плечи Ольги Юрьевой, которую в последние дни как будто подменили, по крайней мере, так говорит Фролов, который как раз выходит из палаты Аси и неторопливо направляется ко мне. Сейчас, по-видимому, начнет заряжать о несправедливости в устройстве мира. Могу понять, но сделать ничего не в силах. Помилуй, старый друг! Чем больше Фрол настаивает на том, что принятое мною решение по поводу временного самоустранения от важных дел необоснованно, глупо, опрометчиво и необъективно, тем сильнее я уверяюсь в том, что с выбором не ошибся. Видимо, Ольга схватила Сашку за мошну и выдавливает соки из финика, массируя через дорогую ткань мужские яйца и напрягшийся от недотраха с Ингой член. Она талантливый руководитель, как оказалось. Не думал, что способна и решительна. Исправлю мысль:

«Я не давал возможности ей проявить себя в нашем общем деле!».

Частенько, видимо, щадил, шел на поводу у Юрьева, который скулил про то, как ей тяжело, как она отдаляется, как становится асоциальной, превращаясь в маргинальный элемент. У Оли есть грехи, но их наличие никак не сказывается на качестве её работы, исполнительности и оригинальности. Так что, парням придется потерпеть, пока «сучка Юрьева» возглавляет наш «концерн».

— Всё? — встречно пожимаю протянутую для приветствия дружескую руку. — Пообщались?

— Там Инга, — назад кивает и сладострастно скалит рот.

— Какого хрена, Фрол?

— Она прощупывает почву, Котян. Ты попросил — мы выполняем. Чего тебе ещё?

— Просил тебя, но не Терехову.

— Извини, но я никакого отношения к бабским шмоткам не имею.

— Это долгосрочный проект, Сашка. Такой, знаешь, перспектив-план. Основательный задел на будущее.

— Пусть пообщаются, глядишь, найдут что-то общее. Инга заинтересовалась, откровенно говоря. Пока не полная реализация, но хотя бы пробный шар. Твоя жена, в конце концов, не фабрика по производству ширпотреба. Сделают по одной закидке. Понравится? Пойдет? Возникнет спрос? Родится, сам знаешь, что!

Предложение? Если я, конечно же, не ошибаюсь.

— Как дела? — направляюсь к панорамному окну, возле которого предлагаю нам с ним обсудить заказы, которыми засыпают фирму в мое вынужденное отсутствие.

— Твое дело подгребут Юрьевские ручки, босс. Эта сука невыносима.

— Тихо-тихо, — прыскаю и, обхватив его плечо, разворачиваю нас лицом к стеклу. — Что так? Безграмотно? Недальновидно?

— Нет! Отчего же! Все по форме и так, как ты любишь. Но…

— Юрьев нос задрал?

— Да насрать мне на Юрьевых, я к тебе привык, Котян. Кстати, насчет Матвея.

— Угу? — прищурившись, внимательно рассматриваю городскую даль.

— Премия? Дополнительный отпуск? Что? Его отлучки сдвигают сроки к чертям собачьим. Он задрал нос, мол, самому начальнику реконструирует дом. Не подходи к нему! Понимаешь?

— Это ненадолго.

— А живешь ты где?

— Здесь, — прижав подбородок к груди, теперь смотрю себе под ноги.

— Здесь?

— Сняли номер с Тимкой. Холостякуем в гостиничном люксе.

— Охренеть! С малышом в гостинице?

— Он не кричит и быстро засыпает. Без проблем. Выкупил номер с детским манежем, к тому же туда я перетащил его необходимые на первое время вещи. Он не знает недобора в своих подопечных, Фрол. Каждая непонятная тварь таращит на барбосёнка глаза.

— Ты авантюрист, Красов. Но рад, пиздец, что наконец-таки становишься на себя похож.

— Грасиас за комплимент, чувак, — повернувшись, упираюсь задницей в подоконник.

Коврик, погремушки, ионизатор воздуха, любимый шезлонг и ванночка для купания — всё, как говорится, здесь. Тимофея по-прежнему мучают неторопливо режущиеся зубы, но парень стоически выносит боль. Грызет кусалочки и, отвернувшись от меня, со слезками в больших глазах вспоминает временно отсутствующую мать.

— Что говорят? — Саша в точности повторяет мою позу.

— Погода переменится, но сентябрь будет теплым. Бархатный сезон — ни хрена нового под этой Луной.

— Когда планируют выписать Асю?

— Возможно, завтра. Это, если повезёт.

— А если нет?

— Значит, послезавтра.

— Устал? — Фрол обращает ко мне сосредоточенное лицо.

— Видимо, привык.

— К больнице?

— К жене. Тяжело без нее и с ним.

— Да уж. Женщины берут львиную долю обязанностей на себя, взваливая быт на плечи, супружескую лямку волокут…

— Мне кажется, Тимка за что-то меня ненавидит, Сашка. Он…

— Тю! Ты идиот, босс?

— Выбирай выражения, козёл. Я, как ты правильно заметил, пока еще твой начальник. Вот скажу Ольге, она, согласно штатному расписанию, жестко выпорет тебя, Фролов.

Он пырскает, будто бы не верит, что я осмелюсь, наклевещу и науськаю юркую гюрзу, а Ольга, прислушается, внемлет и всё-всё реализует.

— О! Инга выходит. Так, Красов, будь паинькой.

— С чего бы?

— С того, что она моя будущая жена, а ты мой лучший друг.

Ничего себе, какие у нас в мое отсутствие произошли кардинальные события. Ольга подросла до капиталистической шефини, Фрол решил жениться, а Инга, если честно, стала похожа на адекватного человека, по крайней мере, пока не раскрывает рта.

— Привет, Костя, — с улыбкой на губах выдает она, желая здравия.

— Привет, — ей сухо отвечаю.

— Тим спит, а Ася зевает, — мудрёно заявляет.

— Ты довольна нашей работой? — интересуюсь её мнением, как щепетильного заказчика.

— Очень быстро, но от совершенства далеко. Костя, это дело моей жизни, я ведь больше ничего, в сущности, и не умею. Поэтому этот магазин важен и необходим.

— И этого достаточно? — внезапно подмигнув ей, уточняю. — Зачем стремиться к недостижимому, если можно наслаждаться необходимым?

— Мне кажется, мы кое о чем договорились с Асей, Красов. Посмотрим, если ты понимаешь, что я имею в виду?

Я должен как-то рассчитаться, что ли? Могу послать, особо не стесняясь в выражениях для красочного описания грядущего маршрута! Надеюсь, что речь идет пока о пробной реализации того, что делает моя жена, когда отчаянно пытается втихаря начать собственное дело.

«Так быстро? Желает мне подмазать или угодить ему?» — перевожу свой взгляд на однозначно уплывающего в страну «Любовию» дебильно улыбающегося Фролова.

— Инга, надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, что Ася слаба и нездорова. Наш разговор — это долгосрочная перспектива. Ей надо бы поправить здоровье и заняться сыном и…

Семьёй… Мной… Мной, мной, в конце концов!

— После её выздоровления и это, естественно, не обсуждается. Однако я возьму продукцию для реализации, но пока в единичном экземпляре, а дальше видно будет. Она согласна. Согласна попробовать.

Намекает на то, что:

«Как пойдет?» — пожалуй, я не против.

— Деньги поступили на счёт? — теперь я обращаюсь к Сашке.

— Угу, — не спуская с неё глаз, скупо подтверждает.

— Месяц, возможно, два, и твоя точка, бизнес-леди, будет стоять, как и было задумано нашим планом. Что-нибудь ещё? — оттолкнувшись жопой от твёрдого пластика, отхожу от них и от окна.

— Я скучаю по тебе, босс, — искривляет пошло губы Сашка. — Возвращайся поскорее. Спасу нет от русой бестии. А Ромка, кстати, в самоволке. Вот! Не хотел тебе говорить, но ты ведь после и сам узнаешь.

В самоволке? Не помню, чтобы подписывал заявление на отпуск начальнику отдела собственной безопасности. Возможно, на правах начальницы это сделала его жена. Пиздец, какая там хороводит чехарда!

— Ребята, вынужден откланяться. Не передеритесь там в мое отсутствие. Спасибо, что не забываете. Сашка? — раскрываю руки и становлюсь поближе, чтобы обнять дружка и хлопнуть по плечам. — У нас с женой игра! — шепчу ему на ухо.

— М? — по ощущениям он разворачивает рожу и носом лезет мне в висок.

— «Эрудит», Фролов! — отталкиваю прилипалу. — Всё! Иди на хрен, финансовый сатрап. Инга, всего доброго. Я в курсе всех махинаций, которые вы производите пока меня там нет, так что, не балуйтесь, чертята. Папа скоро выйдет и спросит с каждого.

— Ура! — выдыхает Фрол, обняв за талию Ингу, затаскивает Терехову к себе на бок…

Моя мама ушла, вернее, отец вышвырнул её, как ненужную вещицу, когда меня определили в детский сад. Там, как я узнал позже, произошло недопонимание по вопросам уплаты блядских денег за услуги, которые оказывало государство нам, беря на поруки сына инвалида первой группы. Мама якобы настаивала на льготном обхождении, а отец гнул своё. Он не воспринимал имеющийся недостаток, как физический ущерб, и предпочитал не спекулировать преференциями, которыми его щедро вознаграждала страна. Видимо, обида на то, что он оказался не в удел, не отпускала Петю Красова, и папа стремился доказать другим, да и себе, что отсутствующее зрение — не повод, не приговор и не дефект.

Она пропала… Сгинула… Исчезла… Где-то затерялась. Мир большой, а человек — песчинка в кочующих барханах. Мать видела сына в последний раз, когда мне, если не ошибаюсь, было четыре или пять лет. Я не знал, что такое жить с женщиной, которая тебя ласкает только потому, что ты её частица, её живая плоть, её истинная кровь. Не знал… Поэтому и вырос мудаком, который сейчас теряется в собственных чувствах и желаниях, когда из-под бровей наблюдает за собственной женой.

Ася сидит в постели, опираясь на приподнятое изголовье, и перебирает жидкие волосики на голове уснувшего с ней рядом Тимки. Сын растопырился маленькой ракушкой, выпустившей на свет огромную жемчужину. Малыш надувает щеки, вытравливая пузыри, и поджимает губки, тяжко сглатывая собирающуюся между дёсенок лишнюю слюну.

— Твой ход, жена, — шиплю, поглядывая на неё. — Есть буквы «Л», «Ю», «Б» на игровом поле. У тебя в запасе я вижу «О» и «В». Чего ты ждешь?

Пока Тим проснется и тебя обнимет? Я… Я… Я хочу обнять тебя, Цыплёнок, да только не решаюсь! Прогонишь, обзовёшь, завоешь, проклянёшь?

«ЛЮБОПЫТСТВО» — Ася молча выставляет слово на доску, затем поднимает на меня глаза и лукаво улыбается.

— Ты получишь девять очков, Цыпа, — записываю на листочке счёт и сверяюсь с ней, разыскивая на лице подтверждение тому, что я не ошибся и всё просёк.

— Хорошо, — кивает.

— Буквы «О» и «Т» встречаются дважды, Ася. Одиннадцать не выйдет.

— Хорошо, — моргает, еще раз соглашаясь.

— Как ты себя чувствуешь? — смотрю на то, что у меня осталось, перебираю буквы, откидывая лишние или те, с которыми тяжело что-то подходящее соорудить. — «ВЕРА», четыре очка, — опускаю вниз простое слово.

— Угу.

— Ты не ответила. Голова кружится? Тошнит? Знобит?

— Я домой хочу, — Ася шепчет, низко опуская голову.

Она играет с малышом, накручивая себе на указательный палец худую шевелюру парня. Я помню прикосновения матери к моей голове. Вернее, я вспоминаю, когда наблюдаю, как это делает жена.

Странная была пара — мои родители. Красивый, но незрячий, муж, и грозная молоденькая южанка, козыряющая греческой горбинкой на носу и завитушками надо лбом и по вискам. Если я не ошибаюсь и правильно всё понимаю, у неё были нездешние родословные корни. Что-то испанское или португальское? Возможно, нечто местное. Кавказ? Или Ближний Восток? Что связывало этих людей, я до сих пор в толк не возьму, но эта необыкновенная по внешности женщина вышла замуж за отца, родила меня, а после повела себя, как уставшая от совместной жизни с нездоровым человеком и маленьким ребёнком сука.

— Ася, как твои дела? — смахиваю буквы и убираю в сторону тетрадный лист.

— Ты всё испортил, — она перекрещивает руки и укладывает узелок себе на грудь.

— Не возражаешь? — поднимаюсь и возвышаюсь над ней. — Пусть поспит в переноске, — подхватываю Тимку и бережно опускаю в специальное, предназначенное для сна, место.

— Когда меня выпишут, Костя? — транслирует мне в спину Ася.

— Вероятно, завтра-послезавтра.

— Фух! — она, похоже, громко выдыхает и тихонечко хихикает. — А то я подумала, что отсюда никогда не выберусь.

Солнце скрылось. За окном, похоже, помутнение и августовская тьма. Будет дождь? Возможно, ветер? Гроза, ливень, шквал? Пора!

— Подвинься, пожалуйста, — повернувшись к ней лицом, говорю.

— Зачем?

— Я не помещусь на том клочке, где царствовал Тимоша. Ася, не упрямься, — направляюсь к ней. — Хочу поговорить…

Но не о том! Нет! Этого не будет. В этом месте я не смогу сказать, что киста переросла в нечто несуразное, затем спровоцировала собственный разрыв и отравила содержимым женскую брюшину, а напоследок организовала зачатки заражения и привела к смерти канала, по которому её яйцеклетка достигает маточного нутра.

— О чём? — Ася ерзает на кровати, передвигается на ягодицах и освобождает место, на которое я тут же забираюсь.

— Нам негде жить, жена, — поправляю простыню.

— А? — повернув голову, обращается ко мне лицом.

— Я затеял небольшой ремонт. Скоро закончат. Уверен, что тебе понравится. Там высококлассный специалист за главного, а Колька следит за процессом и докладывает мне, пользуясь спецсвязью. Ась…

— Что случилось?

— Нас приглашают погостить в одном необычном месте.

— Что?

Ярослав настоял на том, что после выписки, учитывая разгром, который я самовольно организовал у нас, мы обязаны с женой временно остановиться, пожить у них, вернее, у меня, точнее, там, где я родился и вырос, и где сейчас обитают Горовые, когда приезжают летом проведать море и струящиеся разноцветные пески.

— Помнишь Ярослава?

Он приходил один раз, где-то пять дней назад. Представился, познакомился с моей женой, потискал хихикающего Тимофея, а напоследок шепотом, когда я провожал его, заверил, что Дарья требует встречи с Асей и просит остановиться у них, пока всё не успокоится и само собою разрешится.

— Да. У него ведь нет руки?

— Да. Ася, послушай, пожалуйста, — смотрю в женское лицо, старательно налаживая зрительный контакт. — Это маяк! Помнишь, я говорил, что продал отцовский дом и…

— Они владельцы, да? — подняв руку, Ася трогает мои волосы, убирает упавшую на лоб прядь, перебирает пальцами, прикасаясь к коже.

— Даша — двоюродная сестра Юли. У них одна фамилия, их отцы — родные братья. Но…

— М-м-м, — Цыпа стонет и закрывает глаза.

— Мы дружим с детства, синеглазка. Дашка — интересная девчонка, теперь уже женщина и мать, она танцует. Аргентинское танго! Знаешь, что это такое?

— Нет.

— Я хочу провести время только с тобой и Тимкой. Гостиница — не вариант. Ты слишком слаба…

— Я здорова? — явно насторожившись, неожиданно задает вопрос.

— Тебя скоро выпишут.

— Костя, кисты больше нет? — она заглядывает, делая маленький нырок.

— Нет.

— Слава Богу, — откидывает голову на подушку и водит ею из стороны в сторону, купаясь в волосах.

— Ты согласна? — слежу за тем, что она делает.

— Это ведь неудобно, — снова возвращается ко мне.

— Удобно, Цыплёнок. Там несколько построек на территории. Мешать никому не будем. Хозяева планируют уехать в скором времени. Только мы: ты, Тимофей и я. Что скажешь?

Такая туристическая база! У Смирновых огромная семья. Два брата оказались дважды плодовиты на девчонок. Четыре сестры — Даша, Ксения, Юля и смешная Ния. Отцовский двор, заброшенный маяк и хозпостройки идеально подошли им в качестве возможного места отдыха на морском берегу. Дешево и сердито. Я на совесть постарался, когда дорабатывал проект, придуманный старшим Смирновым, так что места хватит всем, тем более что Горовые собираются обратно в город: их дочери давно пора в школу, а младший сын якобы заскулил и стал требовать регулярных свиданий с родителями, предусмотрительно закинувшими его к старикам.

— Ты этого хочешь? — она ложится на мое плечо, обняв за талию, потирается щекой по моей груди.

— А ты?

— Не знаю. Эта Даша дружна со своей сестрой?

— Какая разница?

— Ты был женат…

— Это прошлое, Ася, оно есть у каждого. Вот, например, твое прошлое.

— Я же извинилась…

За то, что отдала моего ребёнка «тётушке» Алине! С опозданием, конечно, но Цыпа рассказала всё: кто эта женщина, почему жена осмелилась и решилась, с чем был связан такой объективно глупый шаг и откуда взялось безграничное доверие к той, которую она видела всего чуть-чуть, совсем немного — от силы пару-тройку раз.

— У неё вкусные пирожки, жена, — зачем-то сообщаю, закатив глаза.

Да уж! Эта Яковлева несколько раз навещала Асю. Приносила ей вкусности, сидела рядом, о чем-то рассказывала, а после они на два голоса горько плакали. Кстати, первый раз я увидел свою жену в слезах, когда нашёл её в зафиксированном, как выразился Виктор Николаевич, черт бы его подрал, состоянии. А второе слёзное пришествие нас настигло, когда сюда пришла Алина Семёновна и её сын, Денис, которому я вынужден был пожать руку и заявить, что не имею никаких претензий, но по-прежнему настаиваю на увольнении Аси. Он, конечно же, возражать не стал. На этом и закончили. Однако младшая сестра приёмной матери Аси не намерена отступать. Что ж, а я не против, тем более что после их встреч Цыпа становится покладистее и нежнее, и я могу её приласкать, погладить, пошептать в душистую макушку, прикоснуться губами к венке на виске, украдкой потрогать грудь и прижать к себе, заверив, что:

«Всё будет хорошо. Всё будет очень хорошо, Цыплёнок! Не быть беде…».

— Костя?

— М? — утыкаюсь носом в темя.

— Ты не злишься?

И не злился. Ни-ког-да! Были помутнение, недопонимание, несуразицы и недоразумения, но остервенение не посещало мою голову ни разу. С чего она взяла?

— Злость — не мужское качество или черта характера. Ярость, свирепость, гнев — это слабость, а я мужик.

— … — она хихикает, уткнувшись носом мне в грудину.

— Наказать могу, Цыпа.

— Как? — упирается, пытаясь встать, я же набираю силу и впечатываю женушку в себя. — Р-р-р-р, не… Могу… Задушишь! — пищит в мою рубашку.

— Узнаешь, если не прекратишь чудить! Итак?

Сначала выписка. Затем быстренькие сборы. Назначения и закупки. А потом…

Маяк! Нас будет трое! Спокойный разговор! Неизбежная перезагрузка! Новый отсчет! Ещё одна попытка? Там! Там я расскажу ей всё.