Ася

Глава 30 Спонтанные признания и откровенный, на троих неспящих, разговор… Это просто сон!

«Если действительно, по-настоящему кого-то любишь, то не сделаешь предложение второй раз. Дважды — это клиника, малыш! Для душевнобольных, возможно, неуверенных, взбалмошных и непостоянных, а также тех, кто любит подчинять и подчиняться. Повтор — унизительное действо, без привязки к полу. Да — да, нет — нет. И с признанием в любви тоже лучше не затягивать, чтобы потом не убеждать в том, что словечки вырвались случайно и, по всей видимости, неоднократно, как минимум, сто раз!» — так постоянно повторял отец, когда транслировал глубокомысленные изречения.

Дважды, означает, нет, а его сказочка про белого бычка — объективно адекватна? Хм! Как посмотреть, как посмотреть! Где раскопал эту чушь мой мудрый отче, почему считал, что подобная настойчивость — зло и профанация, а главное, зачем вворачивал, когда воспитывал, взращивал и что-то даже прививал? Хотите откровенно? Ну что ж, извольте! Я никогда не понимал сакральный смысл отеческого предложения. Как по мне, то за выбранную в жёны стоит побороться, возможно, насточертеть с признанием, а после напялить силой обручальное кольцо на безымянный женский палец…

— Отказала! — удерживая большим и указательным золотой некрупный ободочек с мелким камнем, прыская-хихикая, шипит Фролов, чьи плечи подпираем с Юрьевым вдвоём. — Чтоб её…

— Что это значит?

Я вижу, как Ромка подается вперёд, чтобы заглянуть в глаза язвительному феодалу.

— Я сделал предложение, старик. Что непонятного? Не встал на колено, конечно, но повод, а также место и подходящее для откровений время выбрал, как считал недавно, мудро и удачно.

— Где? — похоже, Юрьев вспомнил юные года и решил с пристрастием допросить того, кого назвал мудилой несколько часов назад в порыве злости или страсти, на тихом пляже, там, в том «нашем месте», где мы по воле случая остались с ней наедине. — Ты, что, признался ей в любви? Заверил в настоящем чувстве и пообещал златые горы, если она окажет тебе честь? Костя, ты слышишь, что он визжит?

Не глухой! Всё ясно.

— Фрол, это форменный пиздец! Совсем, что ли, разум потерял? Так быстро, да ещё здесь. Ты поэтому сюда так рвался? — продолжает Ромыч.

Вероятно! Уверен, что Инга по большому женскому секрету проболталась Саше о том, где собирается провести осенний день. Наивная! Глупышка! Так непредусмотрительно и опрометчиво себя сдала.

— Так я тебе и отчитался. Отвали! — толкается Сашок. — Идите на хер! Что надобно? Тридцать три несчастья вам за пазуху. Чего уставился? Греби!

— Некуда идти, — вступаю, по ощущениям, очень своевременно. — Прекрати истерику, великий начфин. Может, твоя Терехова была не в настроении? Ты всё предусмотрел, когда утробным голосом вещал щедрое рационализаторское предложение? Критические дни, например. Неудачную перемену платья. Слезливый эпизод в телевизионном мыле. Непростой момент в главе Ремарка. Что-то из разряда: «Пат умерла на заре, очень рано. В четыре часа утра чахоточной, хи-хи, не стало». А?

— Ты… Ты… М-м-м, — мычит старик. — Ни черта себе сравнил!

— А что не так? — играю в переглядки с начбезом, будто разыскиваю давно утерянное слабое звено и греческую пятку. — Как вариант, надули девоньку с поставками? Не реви, старик, прорвёмся.

— Что ей нужно? — теперь он обращается ко мне, прищурив левый глаз.

— Откуда я знаю! — отстранившись, молниеносно отвечаю. — Ты не мог бы… Слишком близко, Фрол. Я не привык, что крупные и потные скоты, вроде твоей персоны, так грубо нарушают личные границы и переходят к недозволенному.

— Вот ты, босс, трижды женатый хрен…

Звучит, как чёртова издёвка и форменное оскорбление!

— Саша-Саша, очень осторожно сейчас, — его в плечо легко толкает Ромка. — Если что-то по делу, то, как говорится, милости просим и пожалуйста, но если для того, чтобы сбить пену, спесью наградить, а после поглумиться и по-дебильному поржать, то лучше не начинай. Давай-ка оставим переход на непростые личности. Ты и так сегодня дел наворотил.

— Не забыл, да? — телёнком бычится Фролов. — Выбрал время, чтобы поквитаться? Решил, что можешь, потому что в чем-то преуспел? Ты даже с ней не спишь, Ромашка. Тебе, дружочек, сорокет, а ты, рассматривая пошлые журналы, надрачиваешь медфляжку, шипишь и стряхиваешь белый сок. Все уже в определённом курсе, какие у тебя дела, придурок, в медицинском центре. Не стыдно? Держишь Ольгу на коротком поводке, изображаешь сталкера, ревнуешь, сторожишь её покой и, блядь, боишься прикоснуться. Брезгуешь? А твой стручок скольких баб, перфорируя, в гостиницах таранил? Подумаешь… Ничего такого, Юрьев! Я бы гордился своей женщиной.

— Гордись и делай это молча, — посматривая исподлобья, спокойно говорю. — Мы когда-нибудь сменим тему? Что там по предложению, Сашок? То, что пресмыкаться ты не стал, это мы, — встречаюсь взглядом с Юрьевым, затем легко киваю, — и без объяснений поняли.

— Престарелая Марго, Ольга, эта Ася, Инга, канувшая в Лету Юля, кто ещё? Все эти стервы одним миром мазаны.

— … — Юрьев сжимает пальцы, формируя из расслабленной ладони увесистый мясной кулак.

— Нечем крыть, Роман? Или скажешь, я не прав? Костя?

Ищет, видимо, поддержки, выклянчивая сострадание. А хрен тебе, козёл!

— Тебе-то что за дело? — дергаю финансового воротилу за рукав. — Это чужие проблемы. Прекрати! Ведешь себя, как отвергнутая дама. Подумаешь…

— Пошёл ты…

Да и пошёл! Вернее, я ушёл, оставив Асю на кровати в нашей спальне. Она уткнулась носиком в подушку и засопела, как только я убрал из-под её головки руку. Мне нужно было проветрить мозг, вот я и выперся во двор, где застал двух мужиков, сидящими на широких ступенях, ведущих в огромный гостевой дом.

— Деревня большая, ото всех насилу отбрехался? — сипит Роман. — Странно, что до великих тёток не дошли. Например, княгини, царицы, королевы. Свет клином, что ли, на Тереховой сошёлся?

— Уж кто бы говорил.

Определенно замечаю, как Юрьев, прикусив язык и клацнув острыми зубами, мгновенно затухает.

— Что не так? Где ошибка? Где? Где? Где? Я дал ей волю, но всё-таки следил. Понимаешь?

Если откровенно:

— Нет.

— Ненавязчиво. Присутствовал в её жизни, но не мешал, давал ей дышать.

Сколько он с ней знаком? Месяц, два? Да нет же! Вероятно, три!

— Ты ей баланс, что ли, сводил? — высказываю вполне себе жизнеспособное предположение.

— Нет.

— Он просто рядом спал! — задрав повыше нос, как на политическом собрании, говорит Роман.

— И где я, чёрт возьми, ошибся? — похоже, Фрол ищет на моём лице ответ.

— Это не контрольная работа, писюша. Прекрати!

Не экзамен, не защита, не атака. Обыкновенная, временами очень непростая, жизнь. Чего ещё? Жалкое существование, слабость, скука, мразота.

«Скажи мне, Костя, как ты переносишь одиночество, и я скажу, каков ты человек» — отец любил пофилософствовать. За всю насыщенную на события жизнь довольно много прочитал белиберды, транслируемой для таких, как он, незамысловатым шрифтом Брайля, а временами на неокрепшем в моральном плане парне, каким я был до восемнадцати, возможно, больше лет, оттачивал свое ораторское мастерство.

— Ты жениться, что ли, хочешь? — спрашиваю, давясь ненужным смехом. — Боишься остаться один?

— На этой женщине — хочу! — гордо и открыто заявляет. — Не боюсь! Вы, сука, мне загнуться не дадите. И вообще, я знаю, куда ты ведёшь.

— Интересно-интересно? — не отрывая от него свой взгляд, лезу в задний карман домашних брюк за пачкой, в которую предусмотрительно воткнул большую зажигалку.

— Пустой человек, да?

— Не вижу связи, — мотаю головой, наощупь подцепляя пальцем сигарету.

— Одиночество плохо переносят только пустые или недалёкие люди. Им крайне необходима обратная связь. Брякнул ересь и ждешь стремительного восхищения. Живут от общественной подпитки, словно батарейка, которая заряжается ежедневно от человеческого аккумулятора.

— Я так глубоко не копал, Сашок. Видимо, я пустой, — парирую, пока возможно.

— А цельной личности плевать на возгласы толпы. Она сама по себе! Живёт и этим наслаждается.

— Эгоист, пожалуй, — с застывшим взглядом на его лице, шепчу. — Что скажешь? Не прав? Потому, что с тобой не соглашаюсь?

— Кому как, босс! Некоторые называют это самодостаточностью, уверенностью, силой. И уж точно, не одиночеством, пустотой или эгоизмом. Устаревший взгляд на вещи. Блин! Всё же вытянул на откровенный разговор! — откинувшись назад, согнув в локтях руки, он упирается в стык двух ступеней, формируя из своих предплечий и плечей слишком острый угол.

— Саш, ты в неё влюбился? — внезапно Юрьев продолжает.

— Да. Влюбился, Ромыч, — повернув к нему лицо, не виляя, отвечает. — И что? Осуждаешь? Насмехаешься?

— Вообще-то просто так спросил.

Охренеть! Сашок ведь даже этого и не скрывает! А я, прикуривая сигарету, вдруг очень неожиданно припоминаю, как выболтал по воле случая слова, о которых всё же предпочёл бы в тот момент благоразумно умолчать. Но неожиданно другое! Ася, по-моему, ни черта не поняла. По крайней мере, когда я разорвал с ней поцелуй и отклонился, чтобы заглянуть в её глаза, наполненные до краев красивыми слезами, то не заметил в них ни радости, ни гнева, ни счастья, ни подобия ярости и злости, ни долбаной эйфории, в которую они погружаются, стоит лишь нам сказать о том, как сильно:

«Я люблю тебя!».

Зато она стремительно вскочила и гордо распрямилась, затем сошла с подстилки, поправила завернувшиеся на лодыжках свободные по крою брюки, взбрыкнув слегка, вдруг резко отвернулась от меня, и пошла, повиливая бедрами, к кромке про что-то шепчущего моря.

В какой-то непростой по содержанию момент мне показалось, что я, наверное, должен воздержаться от дальнейшего разговора, уйти, покинуть на хрен пляж, исчезнуть с горизонта, испариться, замылить поле зрения и не отсвечивать, по крайней мере, в этой жизни ближайшие два-три-четыре дня. Однако уже дома, где-то через два часа после неожиданного признания, жена вообще не проявляла признаков агрессии, недовольства, не изображала роковую женщину, обиженную на то, что несвоевременно сказал ей муж, и даже позволила себя обнять, по общему подсчету — пару-тройку раз.

Осуществив обязательную вечернюю рутину, мы улеглись с ней на диван, чтобы потюлениться и посмотреть очередную серию слезливого, но качественного по картинке, современного отечественного сериала. Ася закемарила, в общей сложности, через неполных полчаса. Улегшись на плечо, она сомнамбулически водила по моей груди теплой маленькой ладошкой, периодически сжимая мою сиську, проверяла тонус мышц и реакцию на необычный стресс, в который я каждый раз, как доброволец, погружаюсь, когда укладываюсь рядом и знаю, что секса, согласно назначениям, увы, не будет. Он нам по наставлениям её врачей категорически противопоказан. Боюсь, что долго так не продержусь. Мне недостаточно оральных, хоть и взаимных ласк. Желаю большего и с полным, черт возьми, проникновением.

— Жить без неё не можешь? — перехватив инициативу и подкатив глаза, почти по-женски лепечу.

— Да.

— А если хорошо подумать? — Рома лезет в морду к Саше, напирая финику на переносицу своим чугунным лбом.

— Пошёл ты! Считаете, что только вы способны носить на пальце драгоценную удавку? Я, мол, кобель, высшей гильдии козёл, навигатор по женским эрогенным зонам, осеменитель тёлок, у которых между ног зудит, под настроение — писюша, старичок, ФролУша? М?

— Мы этого не говорили, — переглянувшись с Юрьевым, в ответ хриплю. — Что произошло?

— Ни хрена! В том-то и дело, что оглушительная тишина, а следом — долбаное слово «нет»!

Не беда!

— А если она не поняла? — по-моему, Юрьев над кем-то пошло издевается. — Не осознала, так сказать, широты твоего благородного, но определенно барского жеста. Возможно, кое-кто использовал высокопарный слог, а с Ингой нужно по-простому. Того-сего или что-то в этом роде. Уразумел, громила?

— Ром… — даю понять надменным взглядом, что это нужно закруглять.

— И такое бывает. А что?

Нет, ни хрена Роман не догоняет.

— Я бы на твоём месте больше с этим к ней не приставал, — затягиваясь никотином, давлюсь словами и, захлебнувшись ядовитым дымом, шумно, но неторопливо выдыхаю. — Не стоит дважды предлагать. Уловил посыл, Сашок? Блядь! Крепкие! Юрьев, твоя махра?

— У тебя забыл отпроситься, — крысится финансовый начальник.

— На здоровье, — хмыкает начбез и полностью копирует позу Фрола. — Тут хорошо, — запрокинув голову, теперь рассматривает звёзды. — Тихо, спокойно, в меру прохладно, просторно — само собой. Это ведь твой дом! — зачем сейчас напомнил, ведь он и так об этом знает.

— Да.

— Помню, как я прибегал сюда и барабанил вон в те ворота, — кивком указывает в нужном направлении. — На встречу, как обычно, выходил твой батя, одной рукой придерживал овчарку за ошейник, а второй пытался за волосы схватить меня. Я ему не нравился?

— Он ментов не любил, Юрьев. Чувствовал в тебе эту закваску с юных лет. Понимаешь? — стряхнув пепел, спокойно сообщаю. — Ты по детству производил впечатление уже неблагонадежного гражданина высшего общества. У тебя в башке пробоина, Юрьев. Ты был обречен на службу с младых ногтей. У тебя закон, порядок, долг, честь, а у моего отца с такими рьяными по жизни творилась чехарда. Ни одно заявление от Пети Красова доблестные органы так и не рассмотрели. Помню, как он таких, как ты, на все буквы посылал, предварительно обматерив. Однажды лишь сказал скупое «благодарю, собратья», когда оформил официальный развод с моей матерью. А так, вообще говоря, папа брезговал сидеть с подобными тебе за одним столом и вообще…

— С чего бы это? — он настораживается, а я специально продолжаю.

— Потому что, как на подбор, все жесткие хапуги, под настроение взяточники, брехливые служители подобия правопорядка, но только на бумаге, а в реальности…

— Тебе вмазать, что ли? — шипит начбез, а Саша прыскает.

— Похоже, будет драка. О! О! О! Глядите, парни, — внезапно уменьшает громкость и переходит на таинственный по окраске тембра тон. — Ром, по-моему, кто-то уже ищет тебя? Какая амазонка в галифе! М-м-м! Женщина с большими фонарями и хлыстом!

Да! Это Ольга — Сашка не ошибся. Она стоит в дверях маленького дома, расположенного напротив. Опущенные плечи, которые она, съеживаясь, крепко обнимает, свидетельствуют о том, что Юрьева замёрзла и вынужденно дверцу попой подпирает.

— Подойдешь? — по-моему, на этом крайне жёстким образом настаивает Фрол. — Давай-давай, надо проявить мужественность, парень. Покажи ей силу, дай знак, что хочешь, что мечтаешь, что готов быть паинькой.

— Это ещё зачем? — у Юрьева, судя по его словам, ползут на лоб глаза, а у меня лишь скользкая улыбка растягивается жвачкой по губам.

— Я, конечно, не женатик, не тот, кто понимает серьёзность определений «супруга», «вторая половина» и, естественно, «семья», но она однозначно просит чьей-то ласки. Смотри, как таращится на нас. Прищуривается. Носом, как ищейка, полосует свежий воздух. Она, как сучка, оставшаяся без попечения хозяина. Очень жалкий вид, Ромыч. А ведь когда-то вы с ней были первоклассной парой.

— Заткнись!

— Неприятно?

— Нет.

— Когда тебя касается, ты сразу выпускаешь ядовитые иголки! Иди! Я думаю, что босс меня сейчас поддержит…

— В чем? — не дав ему договорить, влезаю в разговор.

— В том, что Юрьевым пора побыть вдвоём.

— Не возражаю и настаиваю. Иди! Тут какое-то на плотское заточенное место. Думаю, что сегодня тебе, родимый, нежность перепадёт. Только не пугай!

— Спокойной ночи, — Ромка неспешно поднимается с насиженного места, подёргивает стройными ногами, разминается и вальяжным шагом, но всё-таки вприпрыжку, направляется к жене под крышку.

— Смешные они. Ты не находишь? — Сашок, похоже, целенаправленно терроризирует мой профиль.

— Нет.

— Обидно. Блядь! Просто-таки до зубного скрежета и искр из глаз. За что их так судьбина размотала?

— Иди спать, — кручу башкой и отворачиваюсь.

— А ты?

— Посижу немного и тоже пойду.

— Счастливчик, ты, Котян, — писюша поднимается. — Такую женщину получил.

— Я помню.

— М? — дебилом вылупляется.

— Она красавица!

— Ты уже не первой свежести жених, а всё херню молотишь. Дело разве во внешности?

— Нет, конечно. Я просто процитировал тебя. При первом знакомстве с Асей ты же так сказал?

— А что я должен был вещать, когда она таращилась на меня своими синими очами. Я попытался познакомиться поближе, а она прильнула к твоему плечу и сына, между прочим, жопой развернула. Как это возможно?

— Что?

— Такая верность! Сколько вы были с ней знакомы? Полчаса?

Немногим больше. Да кто, пиздец, считает?

— Что нам от них, в сущности, нужно? — выставив на пояс руки, Фрол возвышается и без того здоровой фигурой надо мной. — Секс, секс, секс…

— Ой ли? — подмигнув, раскладываюсь на ступенях, а кверху взглядом обращаюсь. — Иди спать. Инга ждёт.

— А что? Опротестуй, скажи, что ошибаюсь, образумь. Нами, прямоходящими самцами в животном мире…

— В скотском, вероятно? — на всякий случай специально уточняю.

— Понимай, как знаешь. Короче, нами движет жажда размножения. Чем больше сук окучу, тем вероятнее в потомках прорасту. А тут такая, черт возьми, удача! Если верить твоим словам о том, как ты познакомился с женой, то можно не одну научную работу защитить.

— Пошёл! — ногой буцаю, задевая голень Сашки. — Не мешай.

— Что намерен делать?

— Окунусь.

— Ночью?

— Тебя забыл спросить, отец…

Что есть мочи от себя гребу, размахнувшись, мощно рассекаю гладь, стараюсь отойти от берега, слежу за лунным следом, подстраиваю темп и ритм под бешеную качку, преодолевая неспокойную стихию, периодически сплевываю вглубь соленую волну. Нет, не выходит. Будто бы целенаправленно извожусь, теряю силы, при этом почти мгновенно устаю, лениво, не скрывая разочарования, поворачиваюсь и, чтобы дух перевести, расставив ноги-руки, на спине по быстрому течению плыву.

Странные дела! Ведь я её действительно люблю. Тяжело смириться с этим фактом, особенно, когда надрачивал свое сознание только на Юлу. Смирнова — первая, на которую я с интересом и серьезностью намерений обратил своё внимание. Хочу признаться, что в личной жизни ни хрена не выходило с ранних лет: то я кого-то не устраивал, то мне чьё-то пошленькое общество претило, то я скрывался от людей, то их от потока транслируемого сознания сильно воротило. Я привязался к Юле, как старый и обиженный судьбиной пёс, как наш сбежавший в мир иной Пират, который в жизни видел только сколоченную наспех будку, запачканную жиром жестяную миску, тугую цепь, ошейник с острыми шипами и батину ладонь, которой он его трепал за уши, хвост и яйца, когда зверина возвращался с гулек, демонстрируя случайно подвернувшимся свидетелям свой натёртый до покраснения член.

Наивно полагал, что был влюблён. Похоже, дело в обыкновенной и назойливой привычке. Я хотел быть нужным, угодным, податливым и мягким. Таким и был, но, к сожалению, не для той.

Прищурившись, рассматриваю здоровую тёмную фигуру, стоящую возле мною сброшенных вещей на берегу. Мужчина? Старик? Кто там? Кто здесь? Теперь плыву обратно, подталкиваемый благожелательно настроенной волной. Ему, похоже, лет шестьдесят или шестьдесят пять. Неужели? Не может быть! Какого чёрта? Как надоел неугомонный пень!

За два размашистых гребка я достигаю дна и опускаю ноги, становясь на скрытую под водной гладью землю. Расплескивая жидкость и покачиваясь от бьющего по заднице прибоя, направляюсь неспешным ходом на песчаный берег. Мужчина, добродушно улыбаясь, с меня не сводит глаз.

— Привет! — хрипит знакомый голос, а его хозяин разводит руки по сторонам, словно хочет вначале крепко обхватить, а после мощно сжать. — Как дела, барбосёнок?

Моё смешное прозвище. Так называл меня лишь только он. Отец? Похоже, это страшный сон? Или я в пучине сгинул, не сумев обуздать непокорную волну, или просто обезумел. Ах, как всё не вовремя! Как говорят у нас здесь:

«Ни к городу и ни к селу!».

— Ты умер! Тебе отчитываться не буду, — рассматриваю знакомую до мельчайших деталей мощную фигуру. — Я сплю?

— Взрослый! — щёлкнув языком, шикает Красов старший. У отца светятся безумием сильно потемневшие глаза, чей натуральный блеск постоянно был спрятан под специальными очками, которые он носил, чтобы не стращать людей отсутствующими белками. — Ты высокий, Костя. Сколько уже?

— Метр восемьдесят пять, — бурчу под нос, пока натягиваю на мокрый зад измятые домашние штаны.

— Она красавица?

— Кто? — мгновенно настораживаюсь.

Что за ерунда? Не стоит мёртвым обращать внимание на живых, а уж тем более на тех, кому, как говорится, жить да жить.

— Твоя жена. Ася, да?

— Уходи, — бормочу, прикрыв глаза.

— «Малышка уже в пути»? Вот видишь, а я ведь оказался прав.

— Что? — вполоборота вопросом отвечаю.

— Помнишь тот жёсткий разговор?

— Нет.

Я помню… А на хрена тогда соврал? Я помню всё! Причём в подробностях. Отец отчитывал меня, при этом, как обычно, раздавал глубокомысленные нравоучения, когда пытался погасить мой гнев и злость от того, что с ещё одной девицей на личном фронте не срослось.

— Быстро кончил, да? — смеётся мертвый человек. — Так переживал, что даже нюни распускал. Аня, кажется? Это был твой первый раз. Костя?

— Уходи! — рявкаю, будто бы его бедро исподтишка кусаю.

— Я знал, что это не конец, сынок. Помнишь, я говорил тебе, что твоя любовь к тебе придёт, ты обязательно с ней встретишься, а когда увидишь, то однозначно мимо не пройдёшь.

Не хочу с ним грубо, но это однозначно ложь! Сплошной обман! Возможно, солнечный удар или мигренозная галлюцинация. Я её увидел, хотел ведь отпустить и сразу же забыть, как «мимолетное видение», да только Ася, смешной, взлохмаченный Цыплёнок, мимо забитого мужлана не прошла.

— Она меня нашла.

— Это всё слова. Риторика, литературный стиль, логика, синтаксис и неукротимая пунктуация. Какая, по сюжету, разница, если ты с ней встретился, барбос?

— Не называй меня…

У него коричневые глаза. Охренеть! Как у меня и как у Тимки? Не может быть! Вернее… Я никогда не видел их, не видел их вживую — ужасный недостаток, глазной дефект он всегда скрывал и даже быстро отворачивался, если я вдруг заходил к нему, когда он был к такому не готов.

— Чего ты злишься, мальчик?

— Это бред? — зажмурившись, шепчу.

— Тебе лучше знать. Однако, если это важно, то я чувствую себя вполне живым, почти реальным.

— Отойди! — и отхожу, осуществляя широкий первый шаг.

«Костя, Костя…».

— Не мешай! — отмахиваюсь от того, что преднамеренно оставил за своей спиной.

— Ты счастлив, Красов? — теперь издалека хрипит отец.

— Да.

«Костенька! Ну же… Проснись! Любимый, открой глаза. Что с тобой?».

— Любишь?

— Да!

— Боишься потерять?

— Да.

— Живешь для них?

— Да! Да! Да!

— Открой глаза.

«Господи! Что произошло? На помощь!».

— Отвали!

— Проснись, жена тебя зовёт. Пора домой, барбос.

Раскачиваюсь из стороны в сторону, словно кто-то валиком работает, разглаживая подо мной песок.

— Костенька! — пищит на ухо нежный детский голос. — Пожалуйста… Ну… Ну…

— Эй! Цыпа? Ты чего? — приоткрыв один глаз, смотрю сквозь густой туман на всхлипывающую, меня почти похоронившую жену.

— Ты спишь на пляже. Ты…

— Прости, — ладонью оттолкнувшись от песка, приподнимаюсь, чтобы оглянуться. — Который час? Чёрт! Жена, а ты как тут оказалась?

— Я пошла за тобой. Искала-искала. Что с тобой? Весь в песке, мокрый, грязный. Что ты…

— Ася? — обхватив её затылок, подтягиваю ближе, пока не встречаюсь своим носом с заплаканной щекой. — Ты испугалась, что ли?

— У тебя голова болит? — хрипит и воет, изображая банши. — Нездоровится?

— Я тебя люблю, — буравлю лбом ей переносицу. — Тебя, тебя, тебя! Люб-лю…

«Ты просто для неё не тот, мой мальчик. Не смей кого-то обвинять, что не заладилось, что не срослось, не склеилось — распалось, разошлось. Отпусти и живи. Живи дальше, смейся, развлекайся, ищи, не останавливайся, чтобы дух перевести, знакомься, дружи, встречайся… Она ведь ждёт! Малышка, барбосёнок, ждёт. Я уверен в том, что будет на твоей широкой улице большое счастье. Мы посмеемся над этим, парень! Не прекращай попыток. Не скули и не дави на жалость. Будь сильным…».

«Я не слабак!» — тогда кричал ему в лицо, закрыв глаза.

«Ты не слабак! Нет, нет, нет… Но… Ты самый лучший, Красов» — понизив громкость, он то и дело переходил на заискивающий, жалкий тон. — «Ты будешь счастлив, парень. Я это знаю! Вижу! Веришь? Понимаешь?»…

— Какой ты холодный? — лёжа на боку, Ася сильно обнимает моё тело. — Прижмись ко мне.

— С удовольствием, — будто в опьянении нахожусь, лениво, с неохотой отвечаю. — А если осторожно потрахаемся? Цыплёнок? Дай поцелую шейку, — шурую носом за женским ушком, прикусывая мочку, в которой почему-то нет серёжки. — Я быстренько и очень бережно. Взрыхлю неглубоко. Согласна?

— Иди ко мне.

— Это значит «да»? — теснее прижимаюсь, упираясь пахом ей в живот. — Ты в пижаме, что ли? А ну-ка, всё снимай! И если я в тебя влюблён, то виноват…

— Синий лён! — заканчивает за меня. — Нет, ничего не будет. А это значит, что у тебя какой-то бред. Осторожно! — со звонким писком взвизгивает.

— Что случилось? — невысоко приподнимаюсь, чтобы посмотреть.

— Тимку задавим! — указывает взглядом на маленькую горку, которую мы с ней окаймляем.

Ребёнок дремлет между нами, разжёвывая в определенном ритме соску, и ни о чём таком, возможно, плотском, и не помышляет.

— М-м-м, — заваливаюсь на спину, но рук не разнимаю.

— Ты заболел?

— Да, — сглотнув, спокойно отвечаю.

— Поедем домой? Нужно в больницу? Костя…

— Не хочу лечиться, Цыпа, — мотаю головой и пялюсь в потолок.

— Как же…

— Это несмертельно.

Это долгожданно! Неожиданно, конечно. Но когда-то мне обещано и всегда желанно.

— Зачем ты пошёл к морю?

— Поплавать.

— Поплавал? — выставив локоть, она устраивается на своей руке.

— Ну-у-у, — кривляюсь.

— Я очень испугалась.

— Я вырос здесь, женщина. По морю хожу, как каравелла.

— Что?

— Ничего. Спи уже, а то… — сую под нос ей руку со скрюченными в когти пальцами.

— Не страшно! — фыркает и так же, как и я, заваливается на спину. — Но я испугалась, что потеряла тебя.

— Напрасно! — повернув лицо, через спящего Тимошку ей шепчу. — Ася? Ася? Ася?

— Что?

Встречное движение. Зеркальный жест. Её заплаканные, но ясные, будто бы слезой умытые глаза. Светлая кожа, белый локон, свалившийся на высокий лоб, длинная шея и сильно выступающая ключица, голубая венка, неровный пульс и обручальное кольцо на правом пальце, которое она сразу приняла, а я не стал ей дважды повторять.

— Повлияй на свою подругу, Цыпа, — зачем-то вспоминаю о Фролове.

— А?

— Инге придется делать предложение одному прекрасному человеку.

— А? — Ася убирает волосы, попавшие ей в глаза.

— Он больше не будет предлагать, потому что считает её умной, ответственной, решительной и — я, конечно, не могу в подобное поверить — доброй.

— Кто? О ком ты говоришь?

— Саша признался твоей подруге в настоящем чувстве и подарил кольцо в надежде на то, что та согласится стать его женой.

— И что?

— Терехова отказала.

— Значит…

— Ни черта не значит, — подаюсь на неё. — Слышишь? Это первая попытка. Мяч на её половине, за ней удар. Пусть…

— Костя, ты пьян? — уложив ладонь, гладит сильно напряженную скулу. — Это странно, но…

— Её отказ продуман, расчет понятен, решение взвешено и обсуждению не подлежит, но у неё есть шанс исправить то, что по недоразумению не сложилось. Сашка — выигрышный билет, Ася.

— Ты подался в свахи?

— Да, — опять укладываюсь на бок, загребая к себе сына, прикасаюсь к ней, терзая лёгким поцелуем розовые губы.

— Ну, хорошо. И что я должна делать?

— Придумай!

— Смеёшься?

— У тебя получится, — теперь я бережно сжимаю её шею. — Иди сюда!

Отец был прав, когда настаивал на возможном счастье. Вот же… Вот оно! А я ведь чуть не проморгал его.

Её… Её… Её, конечно!

Мою… И только! Мою любимую и долгожданную. Мою…

АСЮ!