Ася

Глава 7 Долгая ночь

— Ни за что не поверю, — смеется Костя, прикрывая рот рукой. — Извини, но это или совсем бессмысленно, и ты бравируешь, или хочешь произвести на меня неизгладимое впечатление. И знаешь…

— Ничего я не хочу и это правда! — вращая тазом, отползаю от него назад и чуточку подальше. — Не веришь?

— А что тебя смущает? — внезапно прекращает смех. — На язычок сейчас напрашивается «докажу»?

— По-твоему, я придумываю, кокетничаю и ломаюсь, чтобы казаться лучше, слабее, мягче или, может быть, глупее, чем я есть?

— Тебе, конечно же, виднее.

— Еще бы! — я сильно надуваю губы.

— Почему всем, без исключения, женщинам идет к лицу бешеная ярость и адский гнев? — куда-то в воздух то ли спрашивает, то ли авторитетно заявляет.

— Это не так, — к перечисленному надо бы добавить мои скрежещущие зубы и испускающие молнии глаза.

— Так, так! Ты изменилась в лице и даже стала старше. Но это тебя совершенно не портит, скорее, наоборот. Так бесит-злит моя реакция? Или я раздражаю? Черт! Мы ведь еще и дня, по-моему, не женаты.

— То есть ненависть и злость, как показывает практика, привлекают мужиков? — теперь я дергаю ногами. — Ничего не злит и ты меня ни капельки не раздражаешь, но я…

— Докажу, да? — а он почти катается от смеха. — Черт! «Мужиков»? О-о-о! Я однозначно наступил на чересчур больной мозоль. Ты моментально растеряла нежность, но стала наконец собой, когда решила доказать, что способна смотреть страху в глаза, ни разу не моргая?

— Я ничего не боюсь.

Но с некоторыми, конечно, оговорками. Если наш разговор и дальше будет продолжаться в таком тоне, то до этих оговорок мы вряд ли с ним когда-нибудь дойдем.

— Страх — это что-то чисто женское. Это истинно ваша среда обитания. Вы, девочки, постоянно чего-то боитесь: то тараканов, то мышей, то темноты, то отсутствия внимания с нашей стороны, то установленного лимита на кредитной карточке, то распродаж, на которых устраиваете самый настоящий цирк с кровавыми соплями, то… Короче, я думаю, что у тебя много подобных пунктиков, но ты прячешься за маской сверхсильной жрицы.

— Мне жаль, Костя, что тебе попадались исключительно такие женщины, — натягиваю простынь на постоянно обнажающееся левое плечо, съеживаюсь, как будто мерзну, и подтянув к груди колени, продолжаю говорить. — Я не боюсь темноты…

— Юль… — он снова, что ли, путает?

Хотелось бы заметить, что это очень неприятно, к тому же сильно напрягает и начинает жутко раздражать! Чем эта Юля так запомнилась и влезла ему в душу, что при каждом удобном или неудобном случае я как будто слушаю о том, что:

«Как жаль, как жаль, как жаль… Что мы нехорошо расстались, золотко, с тобой!».

— Однако я боюсь всего того, что прячется или приходит вместе с мраком, — не моргая, заканчиваю мысль, которую случайно начала до этого момента.

— Послушай…

— Я не боюсь высоты и не боюсь состояния падения, но меня до чертиков пугает неудачное, всегда болезненное и иногда смертельно опасное приземление. Удар о твердую поверхность, который я не смогу проконтролировать, потому что…

— Давай о чем-нибудь другом поговорим? — касается моей дрожащей шеи.

— Зачем? — демонстративно отклоняюсь.

— Наверное, затем, что у нас первая супружеская ночь, а мы тратим ее на философствование, от которого ни ты, ни я не получаем удовольствия. Я смеюсь — ты бесишься. Не спорь — ты точно в раздражении. При других обстоятельствах это бы меня порадовало, но точно не сейчас. Иди ко мне…

— Тима проснулся? — встрепенувшись, приподнимаюсь и упираюсь оттопыренным локтем в едва пружинящий матрас.

— Нет.

— Я далеко и почти его не слышу. Нужно проверить, как он там, — пытаюсь встать, но тут же останавливаюсь. — Он просыпается по ночам для кормления. Плюс я загодя удостоверюсь, что его не нужно переодевать.

— Для этого есть отличнейшая вещь. Кстати, из батальона навороченных технических приспособлений, с которыми ты грозилась разобраться в весьма короткий срок. Обещание в голове всплывает? Позволь тебе представить. Сей предмет называется детская рация, маленькая электронная няня в помощь беспокойной маме, — берет с прикроватной тумбы, стоящей возле его стороны, какой-то темно-серый прямоугольный пластиковый предмет. — Оттуда, — его подносит к уху, — не доносится ни звука. Молчит аппаратура — хоть убей, а это значит, что сын очень сладко спит и ни о чем не беспокоится. Наеденный, сухой, а стало быть, довольный! Тимофей — спокойный ребенок?

Как сказать!

— Иногда, под настроение. Не знаю…

— Это он в меня! — я вижу, как сильно Костя задирает нос, когда гордится тем, что мальчик способен жестко оттретировать нам нервы.

— Я боюсь не услышать его голос, — замедленно бухчу под нос.

— Ася, хватит! — мне чудится или он сейчас порыкивает? — Ты все услышишь, если доверишься этой маленькой штукенции из двадцать первого века.

Я больше не боюсь людей вокруг — сейчас меня пугает отвержение. Я не боюсь еще разок попробовать или всё заново начать — страшит та боль, которую испытала в первый раз и вполне возможная неудача в далеком или близком будущем.

— Тебе знакомо выражение: «Твой злейший враг — нестабильная нервная система», женщина?

Я отрицательно мотаю головой.

— То напряжение, которое ты испытываешь в любой непонятной ситуации, мгновенно отражается вот здесь, — осторожно прижимает пальцем вспотевшее место между бровями и спускается плавно по переносице к углублению над моей верхней губой. — Теплая и влажная. Красивая ложбинка и бархатный пушок. Боишься?

— Нет.

— Волнуешься?

— Я внимательно слушаю, что ты говоришь, поэтому…

— Полностью сосредоточена на ощущениях?

Уверена, что долго так не выдержу. Он напугает и размажет, как податливое масло, мой дикий страх. Я не боюсь любви — пугает только невзаимность и недопонимание. Страшит глубина того, что я испытываю к этому мужчине. Чем чувство ярче и сильнее, тем безответнее и ощутимее боль. Такое невозможно прекратить, купировать, не выскоблив из оболочки собственную личность.

— Твой любимый цвет? — подложив под щеку молитвенно сложенные руки, муж приближается ко мне.

— Не знаю, — плечами пожимаю.

— Не может быть. Сосредоточься!

— А твой?

— Черный, — молниеносно, без запинки отвечает.

— Почему?

— Нет, женщина, это так не работает. У нас с тобой игра «вопрос-ответ», а объяснения не предусмотрены регламентом. Либо «да» и «нет», либо «кратко» и «по делу». На первом свидании, когда партнеры истощаются в темах обсуждения, то для того, чтобы не замолкать и не терять с трудом установившийся контакт, настоятельно рекомендуют задавать так называемые простые вопросы, то есть те, которые не предполагают развернутого обоснования. Я не прошу писать сочинение на какую-либо тему. Просто играй со мной. Своеобразная викторина, но только без вариантов для правильных ответов. Итак, кошка или собака?

— Не знаю.

— Не желаешь придерживаться правил? Бастуешь?

— Мне просто не с чем сравнивать. У меня не было домашних животных. Я видела их только на картинках или бегающими по двору.

— Это ты сейчас так пространно намекаешь, что будешь рада даже хомяку? — он осторожно дует мне в лицо.

— Пожалуй, кошка. Хомяки не нравятся. Я крыс не люблю.

— Почему? — застревает диким взглядом на том месте, где моя грудина плавным образом встречается с тонкой шеей.

— Э-э-э-э, они противные. По-моему? — я собираю вместе руки и крепко сжатыми кулаками прикрываю незащищенный авангард. — Ты не мог бы?

— Расскажи о себе.

— Нечего, — сглотнув слюну, спокойно отвечаю. — Я предупредила, ты сказал, что с этим не будет проблем. Костя, я не готова. Прошу тебя.

— Как ты жила? — это, по всей видимости, означает «нет»? — Надеюсь, ты понимаешь, что отговорки и увиливания сейчас не прокатят. Вместе по жизни и до гробовой доски? Мы одновременно, как по команде, утвердительно кивнули, обменялись кольцами и поцеловались. Мне понравилось целовать тебя. Хочу еще раз повторить.

Должна ли я сказать «спасибо», поблагодарить за знак оказанного мне внимания, проигнорировать, расстроиться, обидеться или просто промолчать, в закат из объективного молчания, не оглянувшись, отойти? Или дать себя поцеловать и предоставить собственное тело для полного использования?

— Да-да, но я не помню и, откровенно говоря, тяжело такое вспоминать, — глубоко вздохнув, прижимаю подбородок, затем смотрю на мужа исподлобья и, по-моему, неслабо злюсь. — Мне неприятна эта тема. Зачем ты поднимаешь то, чего я предпочитаю не касаться? Это не одно и то же. Что было, то прошло.

— Ась? — он, что, мне корчит рожи?

Ах, да! Как могла забыть? Ему ведь доставляет удовольствие наблюдать за тем, как я жутко нервничаю и завожусь. Гнев, ярость, злость, агрессия и, возможно, ненависть — пять составляющих женской привлекательности для среднестатистического парня.

— Уверен, что мы в чем-то с тобой похожи. Ты не находишь, что здесь, — он прикрывает левую половину своей груди, — как будто нечто отзывается?

Увы, но нет! К тому же, я убеждена, что он ошибся! Как можно сравнивать жизнь в семье, пусть и не полной, с ежедневным пребыванием в детском доме, где каждый из его обитателей норовил живьем сожрать соседа по детскому столу, за которым три раза в день лишенное опеки грязное отребье — по-другому и не скажешь — принимало пищу, когда из вонючего пластилина мир своей мечты на деревянных досках не лепило.

— Над тобой издевались, Костя, потому что ты был самым маленьким в группе? Тебя отталкивали, выпихивали из очереди, в которой ты всегда стоял по стойке смирно, затаив дыхание, в надежде, что тебя здоровые уроды не задавят, потому что просто не заметят, когда с тобою рядом будут проходить? Высмеивали твои карикатурные, только-только начинающиеся, формы? Щипали за грудь, били по ногам-рукам и животу?

— Над тобой… Это ведь не тюрьма. В такое тяжело поверить.

— Меня уничтожали. Морально и, слава Богу, не физически, а заступиться было некому, там каждый сам за себя. Такой закон, такие правила. Хочешь жить — умей вертеться. Эту поговорку я понимаю, как никто. В том месте нас учат за жизнь бороться и по-звериному отстаивать свои права. Все эти возрастные группки похожи на стайки, сформированные с учетом темперамента и способностей к приспособленчеству. Детский дом — это настоящее ристалище, на котором маленькие души сражаются за предполагаемый или обещанный случайными умиляющимися посетителями уют. Меня не выбирали, Костя. Ни разу! Не подходила по параметрам.

Поэтому я в точности знаю, что такое пресловутое ТЗ!

— Что это значит?

— Во-первых, я девочка. А во-вторых, — запустив руку себе в волосы, цепляю пальцами уже немного слипшиеся локоны и вытягиваю, демонстрируя ему, — безжизненный белый цвет. Это не такая уж и редкость, конечно. Но «родители» — натуральные шатены или жгучие брюнеты вряд ли смогут объяснить своему любопытному и невоспитанному окружению, как у них получился не совсем форматный ребенок. Голубые глаза, светлая кожа и такие же по цвету волосы, как это ни странно, играли против меня и не прибавляли соответствующих очков и возможностей в обретении маленького счастья.

— Ты очень легко об этом говоришь и так спокойна. А кто-нибудь об этом знал? Знал, что с тобой нехорошо обращались, что тебя терзали, что издевались? Жалобы, например? С кем можно было это обсудить?

Тепличный… Тепличный, хоть и сильный человек!

— А это не секрет! — выставляю подбородок, при этом, по всей видимости, транслирую слишком грубый вызов на лице, потому что Костя немного отстраняется. — Когда ты предоставлен сам себе и дела никому нет до того, сможешь ли ты отстоять себя, приходится быть сильным и не сдаваться на милость страху. Тактичность — не твое положительное и выдающееся качество? Буду знать, буду знать, — качая головой, бормочу и бегаю глазами по обнаженной мужской груди.

— Спрашивай! Твоя очередь.

Он выдает карт-бланш? Не сглупить бы и не пропустить удар. Вот я, собравшись с духом, и задаю, по моему мнению, простой вопрос:

— Ты долго был в браке со своими женами?

— Ты действительно наивна или просто зла? Не хочешь что-нибудь другое узнать? О бывших ведь не говорят. Считается плохой приметой и характеризует того, кто об этом спрашивает, как очень неуверенного в себе человека.

А я этого и не скрываю. Но все-таки ни то, ни то и даже не вот это. Но он, похоже, немного вышел из себя.

— Что ты заряжала про бестактность, когда отбрыкивалась от моих вопросов о своем сиротском прошлом?

— Ты постоянно оговариваешься, вот я и подумала…

— Недолго, — на этом, видимо, откровенный разговор закончен. — Но этого хватило, чтобы называть впоследствии тебя чужим именем.

— У меня и своего-то нет, — хихикнув, тут же затыкаюсь.

— В каком смысле? — Костя тянется ко мне, а когда его рука касается моего лица, мужские пальцы начинают приятно щекотать подергивающиеся нервной судорогой щеки. — Рассказывай уже. Пришло время исповедоваться. В конце концов, муж должен знать, кто есть эта женщина. Что там по скелетам, Ася?

— Так лихо распорядилась судьба. Асей меня назвала одна замечательная женщина, от юбки которой я ни на шаг не отходила. Такой, знаешь, маленький хвостик, в скрупулезной точности повторяющий за своим объектом обожания каждое его движение и неуклюже вписывающийся в траектории, описываемые этим человеком. Я была преданна только маме Ане, Костя. Первая буква ее имени совпадает с заглавной моего. Анна Яковлева…

— «А» и «Я»? — транслирует слабое предположение, при этом попадает точно в цель.

— Да. Семеновна — ее отчество. Вот тебе и недостающая «С». Ты спрашивал про полное. Его нет, — недовольно хмыкаю. — Просто Ася. Кошачья кличка, кажется? Да?

— Почему? — он с небольшим нажимом водит подушечкой пальца по моему лицу.

— Что почему? — отмахиваюсь в намерении сбросить его руку. — Не надо!

— Неважно, не отвечай.

— Временами я люблю свое имя, но чаще хочется вырвать ту страницу в паспорте, на котором пропечатаны прОклятые данные. Февраль — месяц моего рождения. Потому что эту девочку нашли одним очень непогожим днем, который случается по астрономическим причинам только раз в четыре года.

— Двадцать девятое февраля?

— Угу. Мне нравится считать, что я становлюсь немного старше только лишь тогда, когда планету посещает високосный год. Но, скорее всего, я родилась на несколько дней раньше. Плюс-минус! Кого это, в сущности, волнует? Но каких-либо сведений о биологических родителях я не имею…

— Ты хотела бы о них что-нибудь узнать?

— Намекаешь на свои возможности? — по-моему, я ему подмигиваю и таким легким поведением к чему-то призываю. — Способен на многое, можешь всё? Не знаю. Хочу? Не хочу? Скорее нет, чем да. И потом, зачем? Я ведь выросла, уже стала мамой и несколько часов назад вышла замуж за тебя.

— Считаешь, что устроилась? Это все, о чем мечтает женщина? Никаких желаний, возвышенных идей, почти недостижимых целей? Ты не стремишься, например, завоевать весь мир?

— Нет, не стремлюсь. О мечтах не люблю распространяться, потому что, вероятно, суеверна. Расскажу о планах — Бога рассмешу. Это тайна…

— От мужа?

— В том числе!

— Ты не проста, Ася Олеговна, — Костя цокает языком, покачивая головой.

Это комплимент? Он радуется, доволен, что у его женщины в жизни, помимо шмоток или чего подобного, есть то, что недоступно ни для понимания, ни для осязания. Конечно, я к чему-то сокровенно важному стремлюсь. Безусловно, опаздываю и хожу окольными путями. Продвижение к счастью, к сожалению, не проходит по короткому пути. Так сложилось, что уже целый год я больше не принадлежу себе:

«Сынок, сынок, сынок…».

— Но у меня нет таких возможностей. В поисках родителей я вряд ли смогу что-то раскопать. Всего лишь интересуюсь твоим мнением. Итак?

— Не стоит об этом даже беспокоиться, поскольку я не вижу смысла в теплых встречах с тем человеком, который выкинул меня в картонном ящике на свалку. Скажи… Ответь! Но только честно. От меня воняет?

— Что? — он широко распахивает глаза и, кажется, недоумевает. — Нет. Что ты несешь?

— Ты знаешь, иногда кажется, что тот противный запах намертво забрался мне под кожу, въелся, заполнил полости, проникнул в каждую вену и артерию, просочился в сухожилия, навечно отравил жуткой гнилью кровь и сделал непригодным для использования мое тело.

— Что с тобой?

— Я не люблю разговоры на такие темы — слишком рана глубока, но ты настоял и вынудил. Всё, всё, всё!

— Эта Анна Яковлева… Лучше расскажи о ней. Эта женщина тебя любила? — обхватив меня за плечи, он вдруг силком подтягивает к себе. — Не упрямься, иди ко мне.

Не знаю, но она была всегда внимательна и очень терпелива.

— Ты плохо себя вела? Капризничала и строила неприступную царицу?

— Мне тяжело об этом судить. В конце концов, я была ребенком, жалкой подопечной, случайно вылупившейся человеческой личинкой, получившей супершанс на жизнь. Понимаю, что говорю о себе в негативе и с пренебрежением, но с правдой трудно спорить. Такие дома — живые язвы на теле добропорядочного общества в цивилизованном государстве.

— Это грубо, жена.

— Значит, я грубая и злая, — произношу, почти не раздвигая губ. — Однако я точно помню, что всегда хотела ласки и любви. Вероятно, это жалкий остаток, возможно, атавизм, настойчиво взывающий о спасении тела и души. Я их, сейчас мне кажется, выпрашивала, клянчила, просила милостыню, как маленькая попрошайка. Думаю, что подобной беспривязностью многих раздражала. Еще бы! Представь, что рядом крутится малявка, заглядывающая тебе в лицо. Как бы ты поступил?

— Не знаю, — прикрыв глаза, мне отвечает.

— Накричал бы?

— Зависит от того, как ты просила. Если продемонстрируешь, то я смогу конкретнее ответить на поставленный вопрос.

Нет уж! Хватит! Я в той жизни хорошо напресмыкалась. Он не дождется того, о чем просит, скрывая темный взгляд.

— Всего лишь хотела по вечерам скручиваться в жесткий бублик у теплого бока, слышать только низкий, но мягкий и спокойный, голос, смотреть на мир глазами этой женщины, дышать с ней в такт. Она была мудрым, но глубоко несчастным человеком…

Своих детей, как, впрочем, и мужа, у доброй Яковлевой не было. В ответ на все вопросы о семейном положении «мама» загадочно улыбалась и глубоко вздыхала, и выдерживая определенную паузу, обычно резюмировала тем, что у нее слишком много непослушных воспитанников, каждому из которых она хотела бы уделить максимум своего внимания. А будь у нее, например, полноценная семья — муж и выводок непоседливых детей — заветное желание обнять всех страждущих никогда бы не исполнилось. Так что:

«Все только к лучшему, цыпленок» — с улыбкой отвечала и гладила меня по голове.

— У тебя были мальчики? Поклонники или ухажеры? Наглые козлы?

— Мне кажется, ты определенно знаешь на свой вопрос ответ.

— И все же?

— Нет.

— Почему? — целует в плечо и вместе с этим стягивает простынь, которой я спасаюсь от него.

— Не знаю. Наверное, я им не нравилась.

— Не нравилась ты или они тебе не нравились?

Есть существенная разница?

— Все вместе.

— Хм! — обводит контур обнажившегося полушария, ногтем царапая и потирая вздыбленный сосок.

— Я… Я… Наверное, не хочу. Вернее, не готова. Ты сказал, что с этим можно подождать. Передумал?

— Вот ты и боишься, трусиха. Этот ужас, по всей видимости, тебе не по плечу?

Костя целует мою шею, а я вместо погружения в сладостное наслаждение, прислушиваюсь к звукам, которые не доносятся, как я не стараюсь, напрягаясь, из детской рации, подмигивающей ярко-голубым светлячком маленького индикатора.

— Я сейчас приду. Прости, — выворачиваюсь из его объятий, подбираю свой халат, и на ходу пропуская руки в рукава, вылетаю пулей из нашей спальни, перед этим зайцем выпрыгнув из супружеской кровати…

Сынишке уже немногим больше, чем три месяца, но он все так же просыпается по ночам с банальной просьбой о кормлении, которое я ему, приставив руку к голове, естественно предоставляю. Тимка причмокивает и крякает, пока мусолит соску на бутылочке с теплой смесью, которую уже любит и даже ждет. С закрытыми глазами, малыш активно двигает губами, проглатывает и тут же хлопает ручонкой по моей груди, требуя добавки. Такой вот маленький обжора и хитрый обормот.

— Всё? — губами трогаю детский лобик и отставляю в сторону рожок.

Я должна быть очень счастлива? Сегодня самый лучший день? Я вышла замуж за прекрасного человека, получила теплый кров, уверенную помощь и надежную поддержку. Но какой ценой?

Гоняю мысли, пока размешиваю ложкой горячее какао в огромной белой чашке и прячусь в пустой и полутемной кухне. Переступаю с ноги на ногу, танцую, вращая бедрами, выписываю нижней половиной тела четкие восьмерки, затем немного отклоняюсь и тут же упираюсь задом в чей-то бок.

— Что ты делаешь? — интересуется подкравшийся незаметно Костя.

— Ничего. Я люблю какао, — к нему лицом не поворачиваясь, приподнимаю чашку, будто демонстрируя свой ночной «улов». — А ты?

— Предпочитаю теплое молоко. Что тебя задержало? Я заходил к Тимофею, он сладко сопит. Наелся?

— Да, — быстро отвечаю и сразу наобум высказываю предположение. — Молоко с медом?

Надеюсь, что попала, потому как неоднократно замечала открытые банки с полезным содержимым на кухонном столе.

— Да.

— Сделать?

— В чем дело? — хрипит мне в ухо, расставив руки по обеим сторонам от моего тела.

Муж упирается ладонями в скошенный край столешницы, к которой предусмотрительно прижал меня. Золотой ободок на его безымянном пальце подмигивает блеском и тепло переливается, играя разноцветным спектром на приглушенном свете лампочек, выстроившихся в четкий ряд на нижней части подвесных ящиков, в которых я до этой встречи единоличницей копалась.

— Ты от меня сбежала?

Он подошел впритык, впечатался, почти размазался и точно слился с моим телом.

— Извини.

— Извиняться не нужно, Ася. Помнишь это?

На стол, в точности перед моим носом укладывается ярко-зелёная купюра со словами благодарности, написанными моей рукой.

— Мы обговорили… — пытаюсь что-то там начать, но получаю своеобразный удар под дых.

— Это поведение, как минимум, детское, а как максимум, глупое. Последнее определение, между прочим, никак не связано с возрастом. Поэтому я спрашиваю еще раз: «В чем дело, женщина?».

— Прошу отсрочку, — поднимаю голову, безумным взглядом стопорюсь на магнитном держателе для ножей, расположенном как раз на уровне моих глаз.

— Отсрочку? — его рука встречается сама с собой у меня на животе. — Ася, ты боишься?

— Нет.

— Мы уже были вместе, — шепчет где-то рядом, предусмотрительно уложив подбородок на мое плечо.

— Мне было больно.

— Потому что это был наш первый раз. Маленькое возбуждение и, вероятно, эгоистичное бешеное желание. Признаю — моя вина. Но…

— Все не так! — трезвоню, пытаясь в чем-то оправдать его или просто оправдаться.

— Смотри!

Еще один, теперь уже большой, листок проскальзывает между нами и с небольшим пружинящим подскоком укладывается рядом с тем номиналом, который муж, словно в назидании за что-то, бережно хранит.

«Красов Тимофей Константинович» — четкий черный шрифт разрезает напичканную водяными знаками гербовую бумагу. Я вижу дату и место, страну и город, рождения нашего с ним сына. Все четко, аккуратно и надежно выверено.

«Отец, Красов Константин Петрович» — соответствующая графа заполнена мужскими данными, которые я с недавних пор выучила наизусть.

«Мать, Красова Ася Олеговна» — это я? Я? Я, утратившая девичью фамилию, но получившая статус молодой жены и матери его ребенка.

— Все законно, синеглазка. Сын мой, а ты моя жена. У нас в этом документе одна фамилия и общий интерес.

— Я понимаю, — еле слышно произношу.

— Не нужно бегать, прятаться, скрываться. Давай договоримся, как говорят, на берегу, что будем действовать в согласии и только в интересах камерного общества, нашей собственной семьи.

— Но… — повернув голову, вполоборота говорю, о чем-то начиная.

— Будем обсуждать всё! Ты слышишь? Всё, без исключения.

— Да.

— Ничего не станем скрывать друг от друга, отбросим недомолвки, начнем общаться и прекратим использовать язык головоломок и загадок. И прятаться не надо. Я все равно найду, девочка. Прояви почтение и сделай скидку на мой возраст. Я уже не так силен в разгадывании этих милых ребусов, шарад и гребаных кроссвордов. Более того, я мужчина. Не то чтобы я не люблю флирт и не тащусь от вашего женского кокетства, но есть вещи, например, семья, в которых я хотел бы слышать четкую и выразительную речь, чтобы знать твою позицию. Мы, мужчины, Мальвина, предпочитаем не эзопов язык или общение посредством жестов и перемигиваний через плечо. Что-то не нравится, говорим об этом прямо и стараемся исправить то, что всем мешает жить. Ты согласна?

— Да.

— Научимся доверять друг другу.

— Я понимаю. Я не ребенок.

— Любви нет, Ася. Не нужно строить воздушные замки. А я предпочитаю жить в реальности и улучшать то, что есть. Поверь, пожалуйста, так будет проще для всех. Мы несем ответственность за маленького парня. Я, вероятно, снова накосячил и не сказал тебе, как сильно благодарен за того, кого ты неожиданно мне подарила. Сейчас исправлюсь. Сейчас-сейчас. Итак, жена, спасибо за сыночка. Спасибо, синеглазка.

— П-п-п-пожалуйста, — основательно теряюсь, поэтому немного заикаюсь и задушенно хриплю.

— Я не доверяю словам, но меня заботят характер действий и адекватность восприятия. Я ведь не юный принц и белого коня, к тому же, у меня нет. Однако я умею зарабатывать, в стремлении улучшить общее финансовое положение, могу горы свернуть. В данный момент у меня появился стимул. Мой ребенок — это все! Но любви нет…

— Я не верю, — жалобно скулю.

— Ее нет. Но! — Костя вдруг обхватывает мою шею, подложив под подбородок пальцы, сильно задирает голову и с нажимом гладит проступившую гортань. — Но есть работа и верность клятве. Не нравится слова «клятва», «обет» или «зарок», тогда заменим их на что-то более рентабельное. Ликвидное по смыслу. Например, «обещание». Как ты на это смотришь? Возражения есть?

— Да. То есть… Н-н-н-нет.

Одной рукой, той, на которой топорщится мужское обручальное кольцо, он развязывает мой халат, подключив вторую, неспешно раскрывает полы и стягивает легкую одежду с моих плеч.

Я всё перетерплю! Не больно, не больно, не больно… Аб-со-лют-но! Мне очень хорошо. Хорошо, когда он теплым и шершавым языком проводит по натянувшейся от напряжения шее. Приятно и чуть-чуть щекотно от бережных покусываний ключиц и мочек моих ушей.

— Я помню про защиту, — как будто в отдалении шипит, а затем шуршит фольгой.

Все слышу и осознаю. Он разворачивает меня к себе лицом и подхватив под ягодицы, высаживает на гладкую прохладную поверхность, на которой я вспотевшей обнаженной задницей, как это ни странно, совершенно не скольжу.

— Смотри на меня. Открой глаза! — приказывает, раздвигая мои ноги.

— Я люблю тебя, — еле слышно говорю, шепчу, как заклинание, когда прошу о милости и жду момента, в который он силой протолкнет в меня себя. — Неправда! Ты врешь. А я тебя люблю.

— Вот так! — проникает сразу на всю длину и до упора.

Я вскрикиваю, сильно морщусь и унизительно пищу. Но все-таки скрываю боль, лицом уткнувшись в двигающееся сильное плечо.

— Ш-ш-ш-ш, — талдычит мне на ухо, пока распахивает мое сжавшееся и сведенное судорогой нутро.

Больно! Больно, когда вот так. Так жестоко… Невыносимо… Трудно… Тяжело… Мучительно… Противно.

Отвратительно и мерзко, когда тебя имеют, трахают, как латексную куклу, без любви и ласки, зато с тем уважением, которого я не хочу. Меня дерут, грубо раздирают, жестоко разрывают внутренности, впоследствии рассчитывая на откровенные беседы и обсуждения того, через что нам предстоит пройти, чтобы вырастить сынишку, за которого мы с ним теперь в ответе. Я не хочу…

Его движения резки, остры, стремительны. Я всхлипываю и стону, но все равно играю в наслаждение. Впиваюсь пальцами, проникаю короткими ногтями ему под кожу, щипаюсь, ерзаю, пытаюсь выскользнуть, но вместо этого еще сильнее насаживаюсь на его огромный член.

«Мне больно» — без слов дыханием хриплю. Вот так, о том, что мне не нравится, открыто мужу говорю!