Гром среди ясного неба

14 ЧАСОВ ПО ВОСТОЧНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ

Все трое внимательно рассматривали фотографии, лежащие на столе Шлеймана. Это были снимки Тарсуса, сделанные час назад с одного из вертолетов Дагуэя. На фотографиях была ясно видна единственная дорога, ведущая к городу, расположенному в горном ущелье, и перегораживающий ее опрокинутый грузовик — в общем, все детали. Неплохо, подумал Истлейк. Во всяком случае, гораздо лучше, чем можно было бы ожидать. Захолустное местечко, городок, вымиравший еще до «инцидента», как выражался полковник Инглиш. В такой глуши прекрасно было бы провести военные учения студентов старших курсов. Здесь были старые прииски, теперь обедневшие и дававшие руду низкого качества. Они представляли интерес лишь для одиноких старателей, которые довольствовались малым и у которых не было сил или разума бросить все это. Тарсус затерялся в складке горного хребта, как старый проездной, забытый в кармане пальто и обреченный на нетление. Можно было считать необыкновенным везением то, что случившаяся катастрофа, если уж ей вообще суждено было случиться, произошла именно в Тарсусе. Но полковник Инглиш не был доволен. Несмотря на донесения генералов Уайатта и Норланда, несмотря на свидетельство фотографий, разложенных на неуклюжем столе Шлеймана, в офисе Западного крыла Пентагона, несмотря на отсутствие новостей, что уже было хорошей новостью, и на то, что по истечении суток в печать ничего не просочилось, полковник Инглиш был раздосадован. Нет, конечно, такое ужасное происшествие никого не могло обрадовать. Но пока они все повернули удачно. Весьма удачно. Истлейк даже гордился своей оперативностью. И у него возникло сильное подозрение, что полковник Инглиш недоволен тем, что до сих пор никто не поддержал его позиции — лично его и военной контрразведки — возложить вину на кубинцев.

Истлейк был не совсем в этом уверен, но подозрение вкралось ему в душу, и это его раздражало, но сейчас не время вылезать со своими чувствами. С момента первого совещания положение сильно ухудшилось и ответственность за принимаемые решения возросла. Количество смертных случаев увеличилось, да еще прибыло донесение о четырех здоровых жителях в Тарсусе, которые в некотором смысле были значительно опаснее больных. А новость, которой Карл Шлейман открыл сегодняшнее «неофициальное» совещание, была самой тревожной.

Он сообщил ее в шутливом тоне. Во всяком случае, кончив говорить, он усмехнулся. Но в его юморе был какой-то оттенок, который пришелся не по вкусу Истлейку. Пожалуй, он совсем ему не понравился.

— Я обсудил вопрос с президентом,— говорил Шлейман.— И мне было велено запомнить, что этого вопроса с президентом я не обсуждал. Он об этом ничего не знает, а когда узнает, будет потрясен и опечален. И очень рассердится!

И тут Шлейман рассмеялся, коротко и зло, с издевкой. Типичная дитрихская усмешка, презрительная и высокомерная. Настоящий дитрихский мясник, подумал Истлейк. Вся карьера Шлеймана была подчинена одному принципу: «Всегда плыть по течению».

Итак, президент ничего не знал, предпочитал ничего не знать. Предпочитал подождать, пока все остальные потеют. Хорошо! Истлейк ничего другого не ожидал. Потому что он сам поступил бы точно так же, если бы был президентом.

С другой стороны, справедливости ради надо заметить, что, будь он президентом, то прислушался бы прошлой осенью к рекомендации начальников штабов и никогда бы не заявил публично, что с бактериологической войной покончено раз и навсегда. Может быть, он рекомендовал бы сенату ратифицировать Женевскую конвенцию о химической и бактериологической войне. (Но и это, пожалуй, довольно рискованно. Ведь даже средства для уничтожения листьев — химическое оружие, мейс тоже, да и слезоточивые газы. И все они могут оказаться смертельными.) Но заходить так далеко, как президент? Это значит просто напрашиваться на то, чтобы тебя поймали с поличным. Ради временного успокоения «голубей мира» и демонстрантов не стоит идти на верный скандал в будущем, когда случится что-нибудь вроде того, что произошло сейчас в Тарсусе.

Демократия — хорошее дело. Истлейк в нее верил. Беда в том, что она всегда превращается в публичную декларацию, в игру коммерсантов, роль которых исполняют политические деятели. И эти непродуманные, рассчитанные на эффект заявления президента были частью этой игры. Если что-нибудь сорвется, всегда найдется козел отпущения. Шлейман, адмирал Пеннибейкер или он сам. Или все вместе. Норланд и Уайатт могут служить приправой, их головы будут поданы, как маринованные помидоры.

Полковник Инглиш не пострадает. Так же, как не пострадает ни военная разведка, ни ЦРУ, ни прочие «секретные» службы. Этим и объясняется их необузданность, их безумные идеи. Им не придется потом самим все расхлебывать. Во всяком случае, не в административном порядке, не официально. Возможны, конечно, некоторые перемещения, если случится что-то невероятное. Но сами учреждения не пострадают. Поэтому они могут выдумывать что угодно. Творческая безответственность — хорошо это или нет, Истлейк не знал. В конечном итоге все будет зависеть от того, как он, Пеннибейкер, Шлейман и президент воспользуются этими безумными идеями, когда и с каким успехом…

Но все же полковник Инглиш был обеспокоен. Его раздражала общая безынициативность. Никто ни черта не делал с тех пор, как полевой госпиталь был мобилизован и послан на место. А предпринять что-то необходимо. Иначе в любой момент все полетит к чертовой матери. Об этом и говорил теперь Инглиш со всей серьезностью и убеждением. Но обвинить Кубу? Это рискованно, и даже очень, если учесть, что поставлено на карту.

— Меня волнуют не четверо здоровых людей,— продолжал Инглиш,— меня волнует остальной мир. Жители Тарсуса имеют родных и друзей. Неизбежно кто-то попытается попасть в город. И тогда опрокинутый грузовик недолго будет служить препятствием. Вернее, просто не будет. Затем кто-то пожалуется, позвонит в газету или на радиостанцию, и тогда…

— И тогда мы объявим карантин,— возразил Шлейман.

— Это неверный шаг. Он исключает все другие возможности, к тому же вызывает подозрение. Ведь городок так близок к Дагуэю! Не надо быть слишком умным, чтобы догадаться, в чем тут дело. Даже любой дурак поймет!

А идею Инглиша, при всей ее фантастичности, не разгадают даже отпетые политиканы. Леон Урис, Флетчер Кнебел, Ричард Кондон, да все эти психопаты, взятые вместе, даже во сне такого не увидят. Вернее, во сне-то, может, и увидят, но поверить, что правительство пошло на такой трюк… Нет! В этом была сила плана. Даже не обязательно обвинять правительство Кастро. Достаточно обвинить какого-то приверженца Кастро, фанатика, сочувствующего. Это уже что-то новое по сравнению с тем, что Инглиш предлагал на утреннем совещании.

Преимущество этого плана заключалось также и в том, что он звучал в унисон с заявлением президента об отказе от бактериологической войны и даже подтверждался этим заявлением. Раз президент выступил по телевидению и объявил народу, что Соединенные Штаты не готовятся к бактериологической войне и занимаются только научной работой в интересах обороны, значит, никто не будет предполагать, что виноваты Соединенные Штаты. Простая логика подскажет, что это кто-то другой. Куба рядом, и она подойдет. А приверженец Кастро… Кастро может отрицать все, сколько захочет. Но даже он не будет уверен до конца, что это неправда.

Однако Шлейман все еще не был готов принять этот план. А это могло означать, хотя и не обязательно, что и сам президент его. не одобрил.

— Что думает генерал? — обратился Шлейман к Истлейку.

— Я думаю, следует подождать,— сказал Истлейк после длительной паузы. Это была не поза: он действительно колебался. Не следует ли… не то что одобрить план полковника Инглиша, а сказать: «Не знаю», что оставляло бы дверь открытой для продолжения игры.

— Я думаю, что в нашем распоряжении имеется еще часов двенадцать, а может быть, и все сутки. Я уверен, что мы сможем держать город закрытым дольше, чем полагает полковник Инглиш. Не бесконечно, разумеется, но еще некоторое время.

Он опять взглянул на снимок.

— Хорошо,— сказал Шлейман.— Пока я согласен. Но что потом? Позже…

Он не докончил фразу. Да и надобности не было,

— Я не знаю,— сказал Истлейк, удивленный тем, что, хотя он и раздумал произносить эти слова, они все-таки сорвались у него с языка.— Полагаю, что предложение военной разведки целесообразно держать в резерве на случай, если положение осложнится. Не мешает быть ко всему готовым.

— Я хотел предложить…— спокойно сказал Инглиш.— Может быть, мне следует слетать туда самому и посмотреть.

Истлейк и Шлейман переглянулись. Ни тот ни другой не сказали «да». Может быть, каждый из них ждал, что другой скажет «нет». Но оба промолчали. Никто ничего не сказал. Итак, решение было принято.

«Не мешает быть ко всему готовым,— снова подумал Истлейк.— Когда придет время принимать решение, это все-таки придется делать им. Им и президенту. Так чем же я рискую?»

Но даже когда Истлейк уже сидел в своем лимузине, возвращаясь из Пентагона, он поймал себя на том, что все еще продолжает задавать себе этот вопрос: чем я рискую? чем я рискую?