Гром среди ясного неба

20 ЧАСОВ 45 МИНУТ ПО ТИХООКЕАНСКОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ

Послышался резкий стук в дверь. Генерал Истлейк не спал. Он лежал расслабившись на зеленом кожаном диване в кабинете генерал-майора Рандольфа Никерсона, закрыв лицо фуражкой, и отдыхал.

— Войдите,— буркнул он, не снимая фуражки с лица. Он услышал, как дверь открылась.

— Генерал Никерсон приветствует вас, сэр, его машина ждет у подъезда. Самолет министра пошел на посадку. Через две минуты он будет на заправочной площадке.

Генерал Истлейк узнал майора Гаррета, дежурного офицера, по певучему южному выговору. Он был им доволен. Как многие южане, Гаррет говорил медленно, но соображал быстро. Час назад генерал Никерсон у самолета приветствовал Истлейка, прилетевшего в Бекерсфилд из Вашингтона. Никерсон предоставил в распоряжение Истлейка свой кабинет и базу, а затем, проявив такт и доверие, присущие офицеру высокого ранга, который прекрасно понимает, где тот предел, за который выходить не следует, исчез. Майор Гаррет был услужлив, внимателен и ни в коем случае не навязчив. Все было сделано достаточно тактично.

Истлейк вскочил с дивана, прошел в ванную генерала Никерсона, освежил лицо холодной водой, постоял в нерешительности, затем прошелся расческой Никерсона по слегка взъерошенной шевелюре. Выйдя из ванной, он взял фуражку с дивана, надел и вышел в коридор, где его ожидал майор.

Майор Гаррет пошел первым, указывая дорогу из штабного здания. У подъезда уже ждала генеральская машина с включенным мотором, около ее задней открытой дверцы по стойке смирно застыл сержант.

— Могу я еще чем-нибудь быть полезен, генерал? — спросил Гаррет.

— Нет,— резко ответил Истлейк. И тут, поняв, что майор предлагал лишь сопровождать его к самолету министра, так как он приехал без адъютанта, широко улыбнулся и добавил, смягчив тон:—Просто поблагодарите генерала Никерсона от моего имени. Я ему очень признателен за все, что он сделал. За все, что вы оба сделали.

— Рад был услужить, сэр,— сказал Гаррет, беря под козырек.

Истлейк отдал ему честь и нырнул в открытую дверцу на заднее сиденье. Машина тотчас же помчалась по асфальту к заправочной площадке, куда только что подрулил самолет Б-52 министра обороны Коулбрука.

Водитель остановил машину рядом с самолетом. Истлейк терпеливо ждал, пока подкатывали трап. Но вот трап установили. После нескольких секунд заминки дверь самолета открылась. Тогда Истлейк вышел из машины, козырнул водителю и взбежал по трапу.

— Какого черта ты тут делаешь, Эдвард?

Это было своеобразное дружеское приветствие. Министр обороны Джонатан Коулбрук, улыбаясь, поднялся с кресла. Его голос звучал сердечно, однако генерал Истлейк не забывал о серьезности вопроса, требующего реального решения.

— Я полагал, что сэкономлю время, если прилечу сюда, чтобы встретить вас, и по пути в Вашингтон успею проинформировать о случившемся.

— Ренчлер знает, что вы здесь? — спросил Коулбрук, наморщив лоб.

— Я пробовал ему дозвониться,— уклончиво ответил Истлейк.

— Но у вас не хватило монеток, не так ли? — засмеялся Коулбрук, но, пошутив, снова стал серьезным.— Садитесь… Докладывайте, я вас слушаю.

Истлейк сел в одно из кресел.

В салоне их было три, а также стол со стулом и синий ковер, специально разостланный для министра, чтобы создать уют во время полета, организованного на скорую руку.

Генералу Истлейку понадобилось пятнадцать минут, чтобы сделать обстоятельный, «беспристрастный» доклад. Министр сидел и слушал, не задавая вопросов и ничего не записывая. Поощрения Истлейку не требовалось, а министр был известен своей способностью схватывать все детали. Когда Истлейк закончил, самолет уже был заправлен, взлетел и набрал высоту.

— Я полагаю,— сказал Коулбрук,— что президент поставлен в известность?

— Шлейман и Макгрейди присутствовали на наших совещаниях,— ответил Истлейк.

— Да, да, конечно, но я спросил не об этом.

— Официально президент об этом не осведомлен, сэр. Коулбрук ничего не сказал, но посмотрел на Истлейка и поднял густую черную бровь.

— Так сказал Шлейман,— пояснил Истлейк.

— Ясно,— сказал Коулбрук. Он вздохнул, покачал головой и пощипал мочку уха.

— Ну, а какова ваша позиция? Я прилетел потому, что Пеннибейкер уговорил Чарли вызвать меня из Сайгона.

— Честно говоря, сэр, я еще не занял определенной позиции. Сначала я думал, что скандал удастся замять, что принятых мер достаточно. Но они не сработали. И не срабатывают. А теперь, когда мы уже так далеко зашли, почти невозможно отступить и принять план, который надо было бы принять в самом начале.

— План? — загремел Коулбрук.— Боже мой, план!

— Сэр!

— Слушайте, там по горам бегает этот несчастный сукин сын. И вы мне говорите, что дан приказ стрелять в него без предупреждения. А для вас — офицеров — это означает всего-навсего, что был принят ошибочный план! У нас уже умерло двадцать два штатских и, по всей вероятности, умрет еще пятнадцать или двадцать, а вы говорите о планах!

— Сэр, никого из нас это не радует.

— Черт возьми, было бы очень странно, если бы радовало! Но я хочу, чтобы кто-нибудь взял на себя немножко ответственности. Меня просто возмущает то, что вы тут устраивали совещания и сидели на них, как роботы, вместо того чтобы шевелить мозгами. Вы превращали серьезные проблемы в игру. Вот почему меня раздражает болтовня о «планах». Если бы ваши бредовые планы осуществились, все мы отправились бы на пенсию, а президент мог бы удалиться от дел и ловить рыбу. А править миром стала бы корпорация Ренд.

— Хорошо, сэр,— сказал Истлейк, намеренно глядя Коулбруку прямо в глаза,— что бы сделали вы? Я имею в виду два дня тому назад, когда все началось?

— Я бы мог задать вам тот же вопрос,— ответил Коулбрук.— Если бы вам пришлось действовать, я имею ввиду — вам непосредственно. Предположим, что нет ни президента, ни Джонатана Коулбрука, ни Чарли Ренчлера, ни адмирала Пеннибейкера. Если бы это была только ваша забота, что бы вы сделали?

— На этот вопрос почти невозможно ответить. Я хочу сказать «теперь», когда известно, что произошло. Когда известно, что мы действовали не наилучшим образом. Поэтому я и затрудняюсь что-либо вам ответить.

— Подумайте немножко. Дело трудное, я знаю. Но если отбросить то, как развивались события, что бы вы сделали в самом начале?

Истлейк задумался. Он почти не думал о том, что случилось в Тарсусе, и даже о совещаниях в Вашингтоне. Он думал о Джонатане Коулбруке, этом скупом промышленном магнате, который явился в Пентагон, как и все они, управлять громадным военным механизмом. Он старался понять, почему министр с таким раздражением говорил об умерших жителях города и о приказе «стрелять без предупреждения». Было ли это искренним проявлением человечности или притворством, своеобразной артподготовкой перед началом атаки? Если готовится атака, то какова ее цель? Кто будет мишенью? Президент за пределами досягаемости. Сам министр — тоже, хотя бы из-за того, что находился тогда во Вьетнаме. Он был под надежной защитой. Стало быть, полетят головы Уайатта, Норланда, его самого и, может быть, даже Ренчлера. Так или иначе, но это произойдет. Он прилетел сюда, в Лос-Анджелес, чтобы первым, раньше Пеннибейкера и Ренчлера, встретиться с Коулбруком и по возможности спасти положение, прощупать твердую почву. И, конечно, Коулбрук это учуял — умная бестия. Но чего он хочет? Действительно ли он такой гуманист или только прикидывается? Но объяснить с самого начала все как оно есть — что город заражен, и по вине армии, расплескавшей бактериологический «суп»,— чистейшие безумие! Это было бы равноценно признанию, что президент солгал. Это было бы уничтожающим ударом по всей программе подготовки новых видов оружия. И Коулбрук, умный человек, ловкий руководитель и, что всего важнее, ветеран химического бизнеса с двадцатилетним стажем, на протяжении восьми лет возглавлявший одно из самых больших химических предприятий мира,— Коулбрук не мог этого не понимать.

Истлейк отказывался верить, что министр способен обрушиться на него, как какой-то либеральный газетчик. Нелепо даже представить, что он, Истлейк, будет сидеть тут и выслушивать двухминутную школьную воскресную проповедь и раскаиваться в своих грехах, если это вообще грехи, и давать обещание исправиться.

— Я думаю, что я… —начал он.— Я думаю, что я бы приказал сделать именно то, что мы сделали. С усиленной охраной и, возможно, при большей секретности… Я постарался бы все держать в тайне.— Он взглянул на министра, ожидая ответа. Он удивлялся самому себе. Разве для того пересек он всю страну, чтобы высказать это министру?

— Спасибо. Эдвард. Я восхищен твоей прямотой. Признание нелегкое. И мне кажется, я тебя понимаю, понимаю твои мотивы. Пожалуй, я их даже разделяю. Но я не согласен с методами. Мы могли бы достигнуть почти тех же результатов с меньшими издержками и гораздо проще, если бы признались во всем с самого начала. Мы никогда не говорили, что прекратим все испытания и все исследования. Я считаю, что эти испытания проводились в интересах обороны на законном основании. Ничего противоречащего заявлению президента тут нет. И если бы мы признали, что причиной несчастного случая были внезапная гроза и неисправный клапан, это был бы выход из создавшегося положения. Обращение президента к народу по телевидению придало бы делу характер стихийного бедствия. Черт возьми, веди мы себя правильно, люди даже сочувствовали бы нам. Мы выглядели бы совсем иначе.

Истлейк чувствовал себя ужасно. Ему не помогали ни звезда на погонах, ни золотая ветвь на козырьке, ни орденская лента на груди. Впервые после учебы в Пойнт у него звенело в ушах. Коулбрук поставил его в исключительно неловкое положение. Однако он ему этого не покажет. Будь он проклят, если покажет.

— Что же нам делать, сэр? — спросил он.— Что мы будем делать теперь? Прекратить охоту на человека? Если вы действительно думаете, что надо действовать иначе, что еще не поздно… тогда я дам соответствующие распоряжения. Похоже, мы летим над штатом Юта,— продолжал Истлейк.— Где-то там скрывается этот человек. По крайней мере, за полчаса до моей посадки в самолет еще скрывался. Я созванивался с генералом Норландом. Если мы поторопимся, то сможем сделать заявление и спасти его.

Он сидел, наблюдая за Коулбруком, за его хитрым аскетическим лицом, которое ему было видно в профиль. Министр смотрел через иллюминатор самолета вниз, в темноту. И лишь спустя минуту-две Истлейк услышал его ответ:

— Черт побери, Эдвард. Дело зашло слишком далеко. Ваши совещания и ваши решения лишили меня возможности выбирать. Теперь слишком поздно.

Коулбрук не повернул головы. Подперев рукой голову, он все еще смотрел в черную ночь над Ютой. Его голос и лицо выражали сожаление и покорность.

К своему удивлению, Истлейк почувствовал, что разделяет это сожаление.