Гюстав Курбе

Глава 13 Выставка 1855 года

Картины, которые должны были выставляться во французском отделе Всемирной выставки, отбирало жюри из тридцати членов под председательством Ниверкерка. Голосование длилось с 19 марта по 11 апреля 1855 года. Из семи — восьми тысяч работ, представленных французскими художниками, было принято тысяча восемьсот шестьдесят семь. Курбе послал четырнадцать полотен. Он писал Брюйасу, что из ранее выставлявшихся вещей отправит только две — «Человека с трубкой» и «Похороны в Орнане», но затем передумал и добавил «Дробильщиков камня», «Деревенских барышень» и «Уснувшую прядильщицу». Все остальное было новое: «Замок в Орнане», «Утесы Диз-ёр», «Ручей Пюи-Нуар», «Веяльщицы», «Испанская дама», «Встреча», портрет Шанфлери, «Курбе с полосатым воротником» и «Ателье».

К ярости Курбе, три из представленных картин, включая две самые большие, были отвергнуты. Поскольку места в экспозиции остро не хватало, можно предположить, что на это решение, с которым согласились все члены жюри, кроме Франсе и Руссо, повлияли огромные размеры «Похорон» и «Ателье», но Курбе был не в том настроении, чтобы считаться с практическими соображениями. Ниверкерк, безусловно, не был в ответе за решение жюри: как председатель, он не голосовал. Неожиданное отклонение картин положило конец колебаниям Курбе в отношении независимой выставки собственных работ, и он немедленно взялся за осуществление своего замысла. «Я вне себя, — писал он Брюйасу. — Со мной произошло нечто ужасное! Только что отвергнуты мои „Похороны“ и моя последняя картина, „Ателье“, а также портрет Шанфлери. Члены жюри заявили, что моим художественным тенденциям, гибельным для французского искусства, должен быть любой ценой положен конец. Приняли у меня одиннадцать вещей. „Встреча“ прошла с трудом: ее находят чересчур претенциозной и личной. Все советуют мне устроить персональную выставку, и я согласился. Я намерен отдельно от остальных выставить двадцать семь своих старых и новых работ, объяснив, что я пользуюсь любезностью правительства, принявшего на свою выставку одиннадцать других моих полотен. Подготовка выставки картин из моей мастерской обойдется мне тысяч в 10–12. Я уже снял за две тысячи участок в аренду сроком на полгода. Постройка станет мне в 6–8 тысяч франков. Любопытнее всего, что этот участок вклинивается в территорию их выставки. Сейчас я улаживаю формальности с префектом полиции. У меня уже есть полученные от Вас шесть тысяч. Если Вы уплатите мне то, что еще должны, а также пришлете „Купальщиц“, я спасен: я заработаю сто тысяч одним махом… Париж возмущен отклонением моих картин. Я с утра до ночи бегаю по делам…»^[184].

Выбранный художником участок находился на авеню Монтень, 7, там, где она пересекается с нынешней авеню Георга V. 16 мая Курбе подписал с подрядчиком Легро контракт на строительство павильона: «Я, нижеподписавшийся Легро… обязуюсь возвести временное помещение для выставки… согласно проекту, составленному г-ном Изабе, архитектором… Постройка будет сооружена из деревянных щитов с облицовкой из полых кирпичей, оштукатуренных снаружи. Обитая холстом дверь, серые обои в помещении… Надежная кровля из оцинкованного железа… Застекленные окна верхнего света… пол из сосновых досок, контора и вестибюль оклеены мешковиной… на общую сумму в три тысячи пятьсот франков, выплачиваемых… тысяча франков по сооружении каркаса, полторы тысячи — по завершении работ в срок между первым и восьмым июня. Окончательный расчет — через три месяца по завершении строительства»^[185]. После 8 июня Легро платил сто франков неустойки за каждый просроченный день, и наоборот, получал по пятьдесят франков в день за досрочное завершение работ.

По мере того как возрастал оптимизм Курбе, росло и предполагаемое количество картин. «После месяца переговоров с разными министерствами, — писал он Брюйасу, — и двух аудиенций у министра г-на [Ашиля] Фульда я получил окончательное разрешение на устройство платной выставки. Она будет совершенно независимой… Я прослыву чудовищем, но, по моим расчетам, заработаю сто тысяч франков чистыми. Сейчас я весь поглощен строительством. На этой выставке я покажу тридцать картин… Мои вещи на Всемирной выставке повешены ужасно неудачно, и, несмотря на правила, я не смог добиться, чтобы их экспонировали вместе. Короче, со мной хотели покончить, меня хотели уничтожить. Вот уже месяц я в отчаянии. Мои большие полотна каждый раз отвергают, заявляя, что не приемлют не картины, но их автора. Однако мои враги обеспечат мой успех. Это [отклонение его картин] лишь придало большую смелость моим замыслам… Я отстою свободу искусства, отстою его независимость. Они в полной мере ощутили удар, который я им нанес, но я так удачно расставил свои батареи, что отступать противнику оказалось некуда. Ваша картина „Встреча“ производит исключительное впечатление. В Париже ее называют „Здравствуйте, господин Курбе“, и служители уже заняты только тем, что водят иностранцев к моим картинам. „Здравствуйте, господин Курбе“ пользуется всеобщим успехом. Вот уж не ожидал! Со всех сторон я получаю предложения и письма, поддерживающие мое начинание. Публика ждет моей выставки. Я собираюсь обратиться ко всем владельцам моих работ с просьбой одолжить их мне. Я только что написал директору Лилльского музея насчет моего „Послеобеденного времени в Орнане“. Я получу свои „Похороны“, свое новое „Ателье художника“, своих „Борцов“, „Возвращение с ярмарки“, „Купальщиц“… Кроме того, у меня будут портреты, пейзажи, небольшие вещи. Шанфлери подготовит аннотированный каталог для продажи, а я буду также продавать фотографии моих картин, которые я как раз заказал г-ну Лэну. Сейчас он работает коллодионным способом, и я не очень им доволен»^[186]. Лилльский музей отказался, правда, предоставить Курбе «Послеобеденное время в Орнане», но почти все частные коллекционеры пошли навстречу художнику. 28 июня 1855 года, когда открылась его выставка, на ней было экспонировано сорок картин и четыре рисунка, включая портреты Промайе, Шанфлери, Бодлера, Кено, Берлиоза, Журне; три или четыре автопортрета; «Ателье», «Похороны в Орнане», «Возвращение с ярмарки», «Купальщицы» и «Борцы»; четыре пейзажа, написанных под Парижем, и девять-десять — во Франш-Конте. Каталог, стоивший десять сантимов, содержал нечто вроде манифеста с изложением взглядов Курбе на реализм. Идеи, возможно, принадлежали художнику, но сформулировал их Шанфлери.

«Звание реалиста было мне присвоено так же, как людям 1830-х годов — звание романтиков. Названия никогда не давали правильного представления о вещах; если бы дело обстояло иначе, произведения были бы излишними. Не входя в разъяснения о большей или меньшей правильности наименований, которых, надо надеяться, никто не обязан точно понимать, ограничусь, чтобы предотвратить недоразумения, несколькими словами, касающимися моего развития.

Я изучал вне какой-либо системы и предвзятости искусство древних и искусство современное. Я не захотел больше подражать одним и копировать других. У меня и в мыслях не было достичь праздной цели „искусства для искусства“. Нет! Я просто хотел почерпнуть в полном познании традиций осмысленное и независимое чувство собственной индивидуальности. Знать, чтобы мочь, — такова была моя мысль. Быть в состоянии передавать нравы, идеи, облик моей эпохи в моей оценке, быть не только художником, но также и человеком; одним словом, создавать живое искусство — такова моя цель»^[187].

Шанфлери, навестив Бюшона, вернулся в Париж как раз к открытию выставки, которое и описал своему пребывающему в изгнании другу: «Я хорошо сделал, что уехал [из Берна], так как поспел к открытию выставки Курбе, в противном случае я пропустил бы одно из самых забавных зрелищ в своей жизни. В полдень Курбе, весь в черном, ожидал прибытия гостей. Первым, по-моему, явился Теофиль Готье, который тут же уселся и добрых полтора часа рассматривал картины, время от времени украдкой поглядывая на Курбе, в свою очередь не решавшегося приблизиться к неприятелю. Вскоре прибыл Прудон, в неизменной широкополой шляпе… Вошли две пожилые светские дамы — надменные, любопытные и несколько ошарашенные. Вернувшись сегодня домой, я уже больше ничего не понимал в искусстве. Уверен я был только в одном: общее впечатление хорошее и прежние картины Курбе сильно выиграли…»^[188].

Когда критики снизошли наконец до обзора этого дерзкого состязания с официальной выставкой, они в целом склонны были рассматривать затею Курбе как шутку, и притом дурного тона. Одним из немногих исключений оказался Делакруа, нашедший, что многое в «Ателье» достойно похвалы. «Отказавшись принять эту вещь, отвергли одно из самых своеобразных произведений нашего времени. Но этакого молодца такими пустяками не проймешь»^[189]. Готье, «враг», высказался сравнительно мягко: «Вместо того чтобы пропагандировать реализм во временном павильоне рядом с Выставкой, г-ну Курбе следовало бы лучше развивать свой великий дар пейзажиста; „Утесы Диз-ёр“… стоит посмотреть… Мы не входим в обсуждение доктрины г-на Курбе — мы принимаем в расчет только результаты и думаем, что он постоянно пренебрегает своим подлинным талантом живописца… и… продолжаем считать, что, прикрываясь реализмом, страшно клевещет на натуру»^[190]. Эжен Луден был куда более строг: «Упаси нас бог распространяться о художниках, которых в Греции именовали „рипарографами“ — воспевателями мерзости… Г-н Курбе стремится изображать людей как они есть, такими уродливыми и грубыми, какими он их видит… Но все это у него на кончике кисти; и в голове, направляющей руку, нет ничего благородного, чистого, нравственного; он ничего не придумывает — он лишен воображения; он не знает ничего, кроме своего ремесла; он такой же ремесленник в живописи, как другие в сапожном или мебельном деле»^[191]. Максим Дю Кап был откровенно взбешен: «Мы любим художников, высоко несущих свое знамя, но испытываем лишь презрение к тем, кто размахивает им на всех перекрестках… Г-н Курбе сам выбрал место, которое желает занимать в прессе: он тиснул свое имя и свою трескотню на четвертой полосе газет среди [рекламных объявлений] глистогонных пилюль и сассапариловой настойки. Это уже не наша область. Мы заняты исключительно искусством и теперь ни при каких обстоятельствах не желаем иметь дело с г-ном Курбе»^[192].

Реакция публики была не более вдохновляющей. Несколько дней посетители шли скорее из любопытства, чем из желания полюбоваться картинами, но вскоре посещаемость сократилась до минимума, хотя Курбе наполовину снизил входную плату, составлявшую первоначально один франк. Его мечта заработать сто тысяч сменилась кошмаром возможного банкротства. Несмотря на то, что Шанфлери к этому времени превратился из восторженного сторонника Курбе в неодобрительного критика, вследствие чего начали ослабевать узы их былой дружбы, он честно пытался подогреть интерес публики, напечатав хвалебную статью. «Входная плата на его [Курбе] выставку всего пятьдесят сантимов, но поступления ничтожные, — писал он Бюшону. — Отзывов тоже почти нет, а те, что появились, — иронические. Я не собирался браться за перо, но в конце концов написал статью, которой недоволен, и сделал это с одной целью: по мере сил привлечь внимание к эксперименту Курбе и помочь ему возместить потери»^[193].

Статья Шанфлери, напечатанная 2 сентября в «Artiste», представляла собой открытое письмо к Жорж Санд, выразившей в 1854 году сомнения в ценности реализма: «Одни считают ее [выставку Курбе] проявлением исключительной смелости: это, мол, отрицание института жюри и всех его решений, это прямое обращение к публике, это свобода. Другие находят, что это скандал, анархия, втаптывание искусства в грязь, помост на уличной ярмарке. Не скрою, сударыня, что я согласен с первыми… Если уж есть достоинство, которым г-н Курбе наделен в высшей степени, то это убежденность… Он идет в искусстве уверенным шагом, гордо выставляя напоказ как свою отправную точку, так и достигнутую им цель, чем напоминает богатого фабриканта, повесившего у себя на стене деревянные сабо, в которых он когда-то пришел пешком в Париж»^[194].

Хотя Курбе все еще мог полагаться на Шанфлери и не сомневался, что тот приложит все усилия, чтобы вытащить друга из трудного положения, похвалы критика больше не были искренни. «Я не скрыл… от Курбе, что думаю о его будущем, — писал он Бюшону 1 октября, — хотя в этом году все-таки немного сдерживался ввиду недоброжелательства к нему [других], однако через год-другой, когда я опубликую серьезную книгу о нем, я не стану ходить вокруг да около и откровенно выскажу все, что мне не нравится в его работах…»^[195]. Через три недели он снова пишет: «Яростные нападки на Курбе вызваны совершенно законной реакцией на его непомерное тщеславие и рикошетом задели меня»^[196]. А в апреле 1856 года добавляет: «Никакое теоретизирование, никакие объяснения не изменят того факта, что после „Похорон“ и „Послеобеденного времени в Орнане“ Курбе сбился с дороги. Теперь я считаю его человеком заблудившимся, поддавшимся влиянию общественного мнения и критики, ищущим компромисса неудачником, в погоне за сенсацией изменившим своему темпераменту. Вы знаете, я рьяно защищал его в этом году, но строил защиту исключительно на „Похоронах“. Я вижу в нем большой талант ремесленника-живописца, но больше ничего. Он ничего не продает — он под огнем…»^[197].

Хотя самому Курбе выставка принесла только финансовые потери и порицание критиков, со временем она приобрела неоценимое значение для последующих поколений художников. Бросив вызов авторитету бюрократов, она раз и навсегда ниспровергла господство чиновничества и стала образцом для независимых и персональных выставок, широко распространенных в наши годы.

Месяцы тяжелого труда физически и нравственно измотали Курбе. «Я так устал, что еле держусь на ногах, — писал он родителям в конце августа. — Страшно тоскую по Орнану»^[198]. Однако предложение посетить Гент отсрочило его поездку домой, и в дружественной атмосфере Бельгии, где его творчество всегда пользовалось большей популярностью, чем во Франции, Курбе быстро воспрял душой и телом. В начале сентября он писал из Гента: «Меня встречают как принца, что неудивительно, поскольку я общаюсь с графами, баронами, принцами и т. д. Мы то на званых обедах, то катаемся в коляске или верхом по гентским улицам. Что касается обедов, не решаюсь больше о них говорить: сам не верю, что за столом можно просиживать по четыре часа в день. Думаю, что если задержусь здесь еще, то вернусь домой круглым, как башня. Тем не менее написал уже два портрета»^[199]. Он побывал в Брюсселе, Мехелене, Антверпене, Дендермонте, собирался посетить Брюгге и Остенде, а вернуться намеревался через Левей, Льеж, Динан, Кёльн, Майнц, Страсбург, Мелуз и Безансон. Большую часть осени он, по всей вероятности, провел в Орнане, но до конца года вынужден был возвратиться в Париж, чтобы закрыть свою выставку. 9 декабря он писал Брюйасу: «Демонтирую свою выставку. Время истекло. Надо освобождать участок, голова идет кругом… Через три дня уезжаю в Орнан, куда отправляюсь нехотя, потому что есть работа в Париже»^[200].