Гюстав Курбе

Глава 28 Лечебница

Здоровье Курбе улучшилось всего на несколько недель. К середине декабря у него началось острое расстройство желудка, а геморрой причинял ему такие страдания, что потребовалась срочная операция. На этот раз попытки Зоэ перевести брата под честное слово в частную лечебницу увенчались успехом. 30 декабря он покинул тюрьму. Сестра его заручилась также помощью знаменитейшего тогдашнего хирурга д-ра Огюста Нелатона.

«Гюстав серьезно болен, — сообщала Зоэ Брюйасу. — Его свободолюбивая, независимая натура не может выносить заключения, ему нужно двигаться и чувствовать себя свободным… Но несмотря на все мои попытки чем-то занять и отвлечь эту деятельную натуру, я понимала, что он умрет, если мне не удастся сократить срок [заключения]. Тогда я удвоила усилия. К несчастью, генерал Валантен, бывший в то время префектом парижской полиции, держался страшно недружелюбно… Его заменили — и вовремя: он вызвал бы новую революцию. Его преемник г-н Рено настолько же воспитанный человек, насколько генерал был грубияном… Г-н префект [Рено] специально съездил в Версаль [чтобы организовать перевод Курбе], попросил меня взять с Гюстава честное слово и разрешил мне перевезти брата к доктору Дювалю, авеню дю Руль, 34… в Нейи. Так порекомендовал доктор Нелатон, которого я упросила посмотреть брата. Он нашел, что у Гюстава не столько геморрой, сколько сужение прямой кишки. Состояние Гюстава было очень тяжелым и требовало операции… Теперь видеться с Гюставом совсем просто: он — заключенный под честное слово и не имеет только права выходить за пределы лечебницы. Зато у него там большой сад и чувствует он себя в нем отлично. Увы, чем все это кончится? Я трепещу. Сколько мучений! Я ничего не сообщила нашему бедному отцу: для него это было бы слишком тяжело. Мы с мужем будем до конца проводить эти спасательные работы»^[418].

В ожидании операции Курбе писал в лечебнице фрукты и цветы. 1 января 1872 года г-жа Дюваль дала ему ветку апельсина с плодами и листьями, а через два часа он преподнес ей в качестве новогоднего подарка картину с изображением этой ветки. «Наконец после грозы опять настала хорошая погода, — писал художник семье 4 января. — В качестве новогоднего подарка себе и вам могу сообщить, что покончил с этими ужасными тюрьмами. Я прибег к безошибочному средству, чего, по-моему, с нетерпением ожидали мерзавцы из правительства: им ведь, как и мне, надоело мое пребывание в тюрьме… Способ, избранный мной, обойдется мне недешево, но это не имеет значения после семи месяцев, проведенных в камере. Этого вполне достаточно: достаточно и трех, чтобы свести нормального человека с ума. Должен сказать, что я не особенно страдал. Голова была занята, и я ни на минуту не терял обычной своей веселости. Я больше страдал за вас и за своих товарищей. Смерть матери — вот единственное, что удручало меня. Еще я страдал от геморроя, хотя он-то и помог мне выпутаться из моего ужасного положения. Я решил, что, если приглашу крупнейшего парижского хирурга г-на Нелатона, никто не посмеет ни в чем ему отказать, — так оно и получилось. Он настоял, чтобы меня перевели в частную лечебницу, где я живу как в раю. Никогда в жизни у меня не было такого комфорта. Здесь большой сад, где можно гулять; у меня приятная комната. Я превосходно питаюсь за семейным столом, почти каждый день приходят гости, добрые друзья. Я был другом их [Дювалей] сына, умершего во время Коммуны; когда-то я обедал у них. Питание обходится в десять франков в день, но для меня это несущественно… Я доставил невероятные хлопоты своей сестре Зоэ и ее мужу. В сущности, они сделали втрое больше, чем было нужно, но уж такой неуемный у нее характер. Я должен быть очень признателен ей: пока я находился в тюрьме, они навещали меня два раза в неделю и снабжали всем необходимым»^[419].

Десять дней спустя Зоэ сообщила Брюйасу, что ее брату значительно лучше: «…но операция все равно неизбежна: если кишка окончательно сузится, придется делать вывод сбоку через стенку живота, что в тысячу раз хуже… Лично я мучаюсь уже целый год. Надеюсь, что эти неслыханные страдания все-таки завершатся благополучно. Сейчас Гюстав пишет плоды. Раньше он подобных вещей не делал. Это большая картина: на столе соблазнительная кучка фруктов — с дюжину груш, яблок и т. д. вперемешку; в глубине комнаты — камин; на кресле — его халат… Гюстав очень собой доволен. Говорит, что никогда не достигал такой красоты цвета»^[420].

Нелатон оперировал Курбе по поводу геморроя около 20 января, ему ассистировали его сын и доктор Оже. Хирурги предложили художнику оперироваться под хлороформом, но тот отказался, заявив, что умеет переносить боль. В своем следующем письме Зоэ не пощадила Брюйаса, изложив ему все клинические подробности, но навязывать их читателям нет никакой нужды: «Боль была ужасная, но пациент лишь попросил их [хирургов] пустить в ход все свое умение и предупредил, что будет терпеть хоть до смерти. Операция тянулась сорок пять страшных минут… Пока что все идет хорошо. Г-н Нелатон обещает полное исцеление от геморроя… Когда раны подживут, врачи займутся расширением кишки… Гюстав, а он, как Вы знаете, человек риска, сразу же после операции потребовал трубку, уже вечером поднялся, прошел через сад и явился к обеду. Болит у него отчаянно, но в постели его не удержать… Он работает с утра до ночи… Надеюсь, что по выздоровлении Гюстав прислушается к нам и покинет Париж, пока все не утихнет. Он должен поехать отдохнуть к подлинным друзьям и всерьез заняться живописью. Я очень досадую, потому что заранее предвижу, как на Гюстава насядут все те мнимые друзья, которые явились причиной стольких наших страданий. Они заинтересованы в том, чтобы сделать из него козла отпущения и прикрыться им. Гюстав слаб характером, не умеет сопротивляться. Его надо удалить отсюда»^[421].

Под «мнимыми друзьями» Зоэ, видимо, имела в виду тех знакомых брата, чьи политические взгляды не совпадали с ее собственными. В Нейи Курбе посещали многие, и он получил много сочувственных писем от друзей, в частности от Будена, Амана Готье, графа де Шуазеля и семьи Лавер. Подлинными друзьями, которых Курбе следовало держаться, были, по-видимому, Жоликлеры. 29 января Зоэ писала Лидии: «Вы пригласили брата посетить Вас и отправиться в Швейцарию. Чем скорее это произойдет, тем лучше: бедняга очень нуждается в покое и отдыхе… Избегайте разговоров о политике: это губительная трясина. Убедите Гюстава… что живопись возрождает душу и что, создав несколько шедевров, он сразу забудет ужасы, которые только что перенес. Гюстав истощен физически и еще больше нравственно… Тюрьма страшно подействовала на него; он совсем потерял бы разум, если бы я не следовала за ним по пятам, подбадривая и утешая его…»^[422].

Формально Курбе оставался заключенным на поруках у доктора Дюваля до 2 марта, когда истек срок его заключения. В лечебнице он пробыл до мая, медленно накапливая силы и собираясь с духом перед встречей с семьей и друзьями, а также с враждебно настроенным муниципалитетом Орнана. Последовавшая за первой операция на кишке прошла так же удачно. «Гюстав полностью вылечился, — писала Зоэ Брюйасу. — Когда обращаешься к г-ну Нелатону, можно ожидать наилучших результатов. Мы только что послали штук тридцать полотен Дюран-Рюэлю… который устраивает выставку картин современных художников. Надеемся, что это благотворно подействует на Гюстава…»^[423]. Нелатон отказался от гонорара за свои профессиональные услуги, но согласился принять пейзаж, написанный для него Курбе в саду Дюваля. В общей сложности за время пребывания в Сент-Пелажи и Нейи Курбе написал около сорока картин.

После освобождения Курбе посетил Виктора Гюго, которого не видел с их первой встречи на кладбище год назад. 25 апреля Гюго записал: «Заходил Курбе потолковать о нескольких картинах, которые, по его мнению, не продать. Это полотна Гинье, ученика Декана. „Такого рода живопись, — сказал Курбе, больше не имеет основы для существования“. Я не согласен»^[424]. В данной ситуации Курбе мог написать портрет Гюго, но это маловероятно: если бы Гюго позировал Курбе, он, конечно, не преминул бы отметить такой случай.

Весной 1872 года — более точно время неизвестно — Зоэ опять обратилась к Брюйасу, на этот раз по поводу музыканта Альфонса Промайе, который, как и сам Брюйас, умирал от туберкулеза: «Позвольте мне, сударь, заинтересовать Вас судьбой одного из наших друзей, которого Вы много лет назад встречали у Гюстава… Он наш земляк, наш очень верный и любимый друг детства… Вот его история: он любил музыку, но из-за бедности не преуспел настолько, насколько хотел. Бедность же вынудила его занять место учителя в одной семье в России. Семья так полюбила его, что поручила ему юного ученика, с которым он вернулся во Францию. Промайе десять лет воспитывал своего ученика и работал с ним так, что сделал из него лауреата. Фамилия этого юноши Романов, его семья в родстве с русским императорским домом. Когда наш друг возвратился с молодым Романовым в Россию, семья хотела оставить его [Промайе] у себя навсегда… Но наш друг не без странностей. Он решил, что ему не следует оставаться у них: он, мол, выполнил свою задачу и будет им мешать. Он покинул их, найдя себе место в семье первого камергера русского двора. Там он заболел, жил в другом доме и подхватил не знаю уж какое нервное расстройство. Он вернулся в Париж для лечения, но Романовы не оставили его. Они отправили с ним его бывшего ученика, и во время суда над Гюставом оба находились в Париже. На зиму им пришлось уехать в Амели-ле-Бен. Теперь врачи посылают Промайе в Монпелье для консультации у специалистов. Романовы написали мне, что ученик Промайе поедет туда в июне, а его мать, г-жа Романова, присоединится к нему… Но я обещала, что попрошу Вас до их приезда оказать им любезность, навестить нашего бедного друга и помочь ему»^[425]. Брюйас сделал все, что было в его силах, но Промайе уже ничем нельзя было помочь: он умер через месяц после приезда в Монпелье.

Единственным знакомым, оставшимся глухим к просьбам Зоэ помочь ее брату, оказался Шанфлери. Зная о его прежней дружбе с художником, она попросила его написать серию статей в «Фигаро» или другую газету с напоминанием о том, что Курбе тридцать лет служил французскому искусству. Она полагала, что это поможет реабилитировать Курбе в глазах публики. Но Шанфлери холодно ответил, что много лет назад посвятил Курбе три статьи, недавно вновь опубликованные в его книге «Воспоминания и портреты из времен молодости», и больше писать не собирается: «Это значит, что теперь я все сказал о Курбе, и окончательное суждение о нем, его творчестве и жизни предстоит вынести новому поколению. Что же до тех, кто толкнул Курбе на предосудительный путь и столкнул с торной дороги, я не могу вдаваться в исследование их интриг. [Чтобы писать статьи]… нужны факты, а не домыслы; я же потерял Курбе из виду десять лет назад, которые посвятил занятиям в уединении»^[426].

В минувшем 1871 году Курбе потерял значительную часть своего состояния: его орнанская мастерская сильно пострадала, имущество было разграблено сначала пруссаками, затем, после Коммуны, — французскими властями. Строительные материалы, оставшиеся от выставки 1867 года, пошли на баррикады. Правительство конфисковало, хотя, по-видимому, не вывезло картины в подвалах дома в проезде Сомон, 14. Весной 1872 года он понес новые потери — его несколько раз обокрали. Из арендованного им помещения на улице Вье-Коломбье было похищено около тридцати его любимых «старых мастеров», и то, что они ничего не стоили, не уменьшало их ценности в его глазах. Более серьезной оказалась кража из проезда Сомон двадцати его собственных полотен, в том числе «Мамаши Грегуар», «Охотников на снегу», «Дамы из Франкфурта», четырех — пяти пейзажей и штук восьми марин.

В бурном 1871 году Салон не открывался. В Салоне 1872 года Курбе представил две картины — «Даму из Мюнхена» и «Красные яблоки на столе» — натюрморт, написанный в лечебнице Дюваля. Обе были отвергнуты по политическим мотивам. Из двадцати членов жюри против отказа голосовали только двое — Эжен Фромантен и Жозеф Робер-Флери. По тем же причинам отвергнут был Домье, а Пюви де Шаванна, который был членом жюри, но вышел из него в знак протеста против несправедливого отношения к Курбе, судьи наказали, отклонив его собственные картины; клику недругов Курбе возглавлял Мейссонье, требовавший не допускать произведения осужденного коммунара не только в Салон 1872 года, но и на все будущие выставки. Среди художников старшего поколения у Курбе было мало друзей, зато много врагов: он слишком часто высмеивал их в прошлом, и они воспользовались случаем, чтобы в свой черед унизить его. Даже до суда над Курбе, когда Кастаньяри предложил обратиться к Тьеру с ходатайством о снисхождении к Курбе, подписанным рядом выдающихся художников, Добиньи ответил: «Мы соберем всего три подписи — мою, Домье и Коро, больше ни одной»^[427].

Отклонение картин Курбе вызвало бурю разногласий в прессе. Большинство газет поддерживало Мейссонье, но некоторые защищали Курбе. Кастаньяри заявлял: «Причина, по которой Мейссонье решил выставить себя на посмешище… загадка, легко разрешимая для того, кто знает, до какой деградации атмосфера нравственного порабощения при империи Наполеона III довела художников… Г-н Мейссонье закрыл ей [„Даме из Мюнхена“] двери Дворца промышленности. Пусть будет так, но если она когда-нибудь появится в Квадратном салоне Лувра, Джорджоне, Корреджо и Тициан встанут, чтобы приветствовать ее»^[428].

Быть может, наиболее действенным осуждением приговора жюри явилась сатирическая пьеска Эрнста д’Эрвильи, опубликованная в «Эклипс». Действие ее происходит во Дворце промышленности во время заседания жюри Салона. Представлены три картины. Мейссонье велит поставить их задней стороной к жюри: «Повторяю, в этом году мы не рассматриваем. Мы судим»^[429]. Первая картина, написанная издателем «Фигаро» (яростно настроенной против Курбе), принимается сразу. Вторая, кисти некоего мозольного оператора, тоже принята — ее автору нравится Вандомская колонна, — хотя Робер-Флери протестует: «Но ведь это отталкивающая мазня. Она изображает пальцы ноги, сплошь покрытые мозолями, и выглядит так, будто написана патокой»^[430]. На это Мейссонье возражает: «Я очень люблю патоку… Отныне цвет патоки — мой любимый цвет»^[431]. Зато третья картина, изображающая бумажный рог изобилия, наполненный жареным картофелем, отвергается — это, мол, пропаганда коммунаров: по мнению Мейссонье, жареное — это намек на пожар Тюильри. Выполнив свою задачу, жюри отправляется судить выставку лошадей по соседству.