Гюстав Курбе

Глава 3 Париж

На протяжении всех лет, проведенных в Париже, Курбе жил на левом берегу Сены, обычно в VI округе, неподалеку от нынешнего бульвара Сен-Жермен, тогда еще не протянувшегося через лабиринт узких улочек, которые отделяли его восточный конец от западного. Первая его квартира находилась на коротенькой улице Пьер-Сарразен, соединяющей улицу Отфёй с бульваром Сен-Мишель. Вскоре он перебрался в небольшую гостиницу на улице Бюси, 28, где года два занимал мансарду, обходившуюся ему в 20 франков ежемесячно. Чтобы навестить его там, надо было вскарабкаться «всего на 104 ступеньки»^[41]. Комната была высокая, с плоской стеклянной крышей, которую зимой так густо покрывал снег, что тусклый свет не давал возможности писать, и художнику приходилось вылезать на крышу и растапливать снег ведрами горячей воды. Помещение было холодное, меблировка скудная. Курбе просит родителей выслать ему еще один матрас, одеяла и простыни. Следующий переезд, состоявшийся 8 января 1843 года, приводит его в дом № 89 на улице Лагарп. Здесь его пристанищем стала «бывшая часовня Нарбоннского коллежа, переделанная под мастерскую для известного художника г-на Гати де Грамона, а ныне служащая музыкальным залом дирижеру Оперы г-ну Ганебеку»^[42]. Потолок в этой обширной мастерской был сводчатый, помещалась она на первом этаже и, в дополнение к верхнему свету, имела окно, выходившее во двор; зимой здесь должно было быть тепло. Словом, Курбе был в восторге от новой квартиры, где надеялся «великолепно устроиться в смысле работы: дом большой, хороший, очень тихий»^[43]. Плата составляла двести восемьдесят франков в год.

Дата следующей, и последней, перемены адреса в Париже точно неизвестна, но, видимо, примерно в 1848 году Курбе переехал на улицу Отфёй, 48, где и квартировал до 1871 года. Дом находился на углу улицы Отфёй и улицы Медицинской школы, на нее выходило небольшое окно мастерской, которая имела также хороший верхний свет. Это был «старинный, сурового вида дом, оставшийся от бывшего коллежа премонстрантов (орден августинского устава). После упразднения монастырей в 1790 году здание секуляризировали и часовню перестроили под жилой дом. В ее апсиде разместились кафе „Ротонда“ в цокольном этаже и мастерская Курбе — на втором… Мастерская представляла собой просторную высокую комнату, потолок которой был и крышей дома. Балки вроде тех, что служили когда-то опорами церковных кровель, пересекали верхнюю часть помещения и придавали ему нежилой вид. Мебели было немного: диван, обитый вытертым репсом, полдюжины разномастных стульев, старый пузатый комод, круглый столик, заваленный трубками, пивными кружками и газетами. Все это было наполовину погребено под лавиной картин всевозможного рода и размера: некоторые, в рамах, были развешаны, другие просто стояли на полу, повернутые к стенам. Посередине — свободное пространство и мольберт с начатым портретом. По углам — огромные свернутые холсты, похожие на зарифленные паруса кораблей. Никакой роскоши, даже элементарного комфорта»^[44]. В одном углу, за деревянной перегородкой, — спаленка. И… как контраст ко всей этой аскетической простоте — ведущая в мастерскую красивая лестница в стиле Людовика XIII. Около 1878 года дом снесли, и место его занял угол нынешней Медицинской школы.

Курбе приехал в Париж, основательно запасшись рекомендательными письмами к знакомым и родственникам, чье радушное гостеприимство помогло ему освоиться в чужом, ошеломившем деревенского юношу городе. Одно из этих писем было адресовано Панье — старшему компаньону фирмы торговцев красками (улица Вьей-дю-Тампль, 75), которые стали банкирами Гюстава и выдавали ему скупое содержание, назначенное отцом. Хотя кредитоспособность Режиса Курбе не вызывала сомнений, фирма Нанье не желала рисковать. «Мы всегда рады выдать Вашему сыну потребную ему сумму, но мы неизменно будем списывать ее с Вашего счета не позднее месяца или полутора после выдачи, поскольку не имеем возможности замораживать свой капитал, в котором постоянно нуждаемся для собственных закупок, производящихся за наличный расчет»^[45].

Одним из первых домов, двери которого открылись для Курбе, был дом его родственника со стороны матери Франсуа-Жюльена Удо, профессора права, который за десять лет до того хвалил его почерк. Однако Курбе нашел, что ученый родственник не слишком-то близок ему по духу: художника возмутили надзор и вмешательство в его дела — истинные или воображаемые — со стороны старшего кузена. Вскоре он жалуется родителям, что Удо обращается с ним неучтиво, и объявляет, что намерен бывать у него не чаще, чем это необходимо. Профессор, более снисходительный к непочтительному молодому родственнику, пишет родителям Курбе 18 декабря 1842 года после очередной поездки художника во Франш-Конте: «Мы поболтали… с вашим здоровяком сыном, который привез сюда полные легкие орнанского воздуха. Дай бог ему пробиться, стать художником и славой родного города! Принимает ли он нужные для этого меры? Прав ли он, надеясь добиться успеха лишь благодаря своему таланту, без уроков у настоящего мастера? На этот счет у меня есть сомнения: во всяком случае, это доказывает его смелость»^[46].

Удо убедил Курбе записаться учеником в школу барона фон Штейбена, учебное заведение академического толка. Но молодой человек нашел его непереносимым и посетил всего несколько раз. Больше по сердцу пришлась ему частная академия Сюисса на острове Сите, на углу набережной Орфевр и бульвара дю Пале, где помещается префектура полиции. Сюисс, бывший натурщик, не давал ни наставлений, ни указаний, а просто предоставлял за скромную плату обнаженную натуру, которую его клиенты могли рисовать и писать как им заблагорассудится. Непринужденная обстановка весьма способствовала росту неортодоксальных талантов и свободному формированию потенциальных вождей революционных течений в искусстве. С академией Сюисса связан долгий и чрезвычайно важный период в истории французской живописи: за двадцать лет до Курбе в ней работал Эжен Делакруа, а через двадцать лет после Курбе Камилл Писсарро, Арман Гийомен и Поль Сезанн рисовали там новое поколение натурщиков. В первые годы пребывания в Париже Курбе провел много вечеров в академии Сюисса и сделал массу беглых набросков, которые использовал затем в своих картинах с обнаженными фигурами. В 1861 году он напишет портрет самого старика Сюисса, с седой гривой, развевающейся на темном фоне.

Иногда Курбе работал в другой академии, руководимой по тому же принципу полной свободы неким Депре, по прозвищу папаша Лапен (Кролик). По словам Александра Шанна, также занимавшегося там, «у папаши Лапена никогда не видели, чтобы Курбе писал фигуру целиком — он изучал ее по частям»^[47]. Гораздо более важным было для Курбе общение с Огюстом Хессе — преподавателем с превосходной репутацией, который, как и Штейбен, руководил академической школой живописи. Одним из учеников Хессе был Адольф Марле — друг детства Курбе в Орнане; он свел Курбе с Хессе, который живо заинтересовался работами молодого человека. Этот чисто дружеский интерес дал впоследствии повод к ошибочному предположению, будто Курбе в самом деле брал уроки у Хессе. Хотя в каталоге Салона 1853 года Курбе числится учеником Огюста Хессе, художник с негодованием опроверг это в письме от 18 мая 1853 года два дня спустя опубликованном в «Ла Пресс». Он заявлял, что не учился ни у кого конкретно, но, чтобы попасть в официальный Салон, выставляясь в 1844 году впервые, был, как и все новички, обязан записаться учеником какого-нибудь известного мастера и потому просто-напросто попросил у Хессе разрешения воспользоваться его именем для этой формальности. По-видимому, Курбе действительно никогда не посещал академии Хессе и старый художник никогда критически не анализировал его работы. Однако щедрые похвалы Хессе весьма подбодрили Курбе в самом начале карьеры. «Люди, окружавшие меня и способные разобраться в том, что я делаю, например учитель Марле г-н Хессе, к которому я частенько заглядываю, чтобы показать, над чем работаю, и который сам зашел ко мне — он проявляет ко мне живой интерес… и многие другие единодушно предсказывают, что, работая так и дальше, я погублю свое здоровье…»^[48].

Вскоре после приезда Курбе в Париж отношения его с отцом стали напряженными. По какой-то причине — возможно, из-за того, что юноша, упрямо отказываясь последовать совету Удо поступить в традиционную академию, настаивал на своем праве и способности учиться самому, — Режис Курбе убедил себя, что, пребывая в порочном городе, сын его ведет беспутную жизнь, предается излишествам и не занимается ничем полезным, а лишь транжирит свое время и деньги семьи. Это было настолько далеко от истины, что Курбе, который в действительности вел аскетический образ жизни и очень много работал, горько обижался на непрерывные отцовские попреки. Правда, в большинстве случаев он умудрялся сдерживаться: «Я люблю получать письма от тебя, — пишет он, — даже с обязательной проповедью, которую знаю наизусть еще с тех пор, как научился думать: мне всегда кажется, что я ее уже слышал. Видишь ли, я веду себя не так, как нынешняя молодежь, которая не слушает, что ей говорят. Не понимаю, какую пользу могут мне принести такие наставления, разве что я в твоих глазах просто сумасшедший. Не сомневайся, я сам обо всем этом думаю, и притом серьезно, в сто раз серьезнее, чем ты. К тому же твои попреки не столько подхлестывают, сколько расхолаживают, они все равно что шпоры коню, который и без того выбивается из сил. Ты — полная противоположность моим здешним знакомым: те время от времени пытаются отвлечь меня от работы, боясь, как бы я не подорвал свое здоровье…»^[49]. И снова: «Получил твое письмо, где ты, как всегда, осыпаешь меня упреками. Не понимаю, как можно твердить одно и то же, не имея никаких фактов в подтверждение своих слов. Одни поражаются скудости моей жизни, другие вечно сомневаются, так ли это. Не знай я этой твоей застарелой привычки, у меня руки опустились бы»^[50]. Еще позднее, в феврале 1844 года, Курбе опять протестует: «Если вы полагаете, что я пытаюсь обманывать вас, меня это глубоко обижает. Я, безусловно, не в силах работать больше, чем сейчас, и тем не менее мой отец ухитряется писать мне письма, которые совершенно убивают меня, да и приходят в самое неподходящее время, когда я особенно занят. Я весьма признателен ему за наставления, но нельзя же вечно повторять одно и то же. Полагаю, что думаю о своем собственном будущем больше, чем кто-либо другой, и я доказываю это делом; живу так экономно, что скоро надо мной начнут смеяться. Моему отцу следовало бы иметь сына-мота, вроде молодых парижан»^[51].

Возможно, что в неоднократных попытках переубедить своего упрямого отца Курбе несколько преувеличивал собственные добродетели, но негодование его было вполне законным: он целиком отдавался живописи и, безусловно, не был транжиром. После уплаты за жилье и по счетам за холст и краски у него оставалось очень мало на еду и фактически ни гроша на развлечения. Завтракал он в то время черствым хлебом у себя в мастерской, а часов в пять проглатывал порционный обед в соседнем ресторанчике. Скудный рацион для молодого человека со здоровым аппетитом, но Курбе никогда на этот счет не жаловался. Он возражал лишь против того, что отец не хочет признать и оценить его воздержанность.

Хотя Курбе решительно отвергал всякие академические каноны в обучении живописи, он не доходил в своем бунтарстве до отказа учиться на работах старых мастеров. Он часто посещал Лувр, обычно вместе с Франсуа Бонвеном, с которым познакомился в академии Сюисса и чье преклонение перед многими великими мастерами прошлого помогло его менее искушенному товарищу выработать вкус. В то время Бонвен, как и Курбе, только начинал и, чтобы заработать на жизнь в годы ученичества, устроился на плохо оплачиваемую должность младшего чиновника государственного благотворительного учреждения «Общественная помощь». Хотя оба молодых человека и были, в сущности, близки друг другу по духу, они часто расходились во мнениях. Курбе находил картины Бонвена слишком маленькими, а тот утверждал, что Курбе пишет слишком широко и масштабно. В одном по крайней мере случае пререкания вылились в открытую ссору, своевременно улаженную благодаря тактичному вмешательству их общего друга Франсиса Вея. В 1846 году Курбе написал портрет Бонвена.

Изучая мастеров Возрождения, Курбе остался равнодушен к картинам великих итальянцев, если не считать кое-кого из представителей венецианской школы, особенно Веронезе и Каналетто. К Тициану, Рафаэлю и Леонардо да Винчи он относился пренебрежительно, хотя, возможно, это отчасти объяснялось желанием отвергнуть традиционные критерии вкуса, к которым Курбе относился с демонстративным презрением. Напротив, он отдавал должное испанцам — Веласкесу, Рибере, Сурбарану, равно как голландским и фламандским мастерам — Хальсу, Ван Дейку, ван Остаде и особенно Рембрандту, «который чарует умных, но озадачивает и уничтожает дураков»^[52]. Этим пристрастиям и предубеждениям Курбе оставался верен всю жизнь; знаменательно, что он часто путешествовал по Нидерландам и Бельгии, но ни разу не посетил Италию и явно не испытывал желания отправиться туда. В Лувре он копировал полотна Хальса, Рембрандта, Ван Дейка и Веласкеса, пробовал, хотя и не очень удачно, имитировать «манеру» фламандских и венецианских классиков.

В то же время он неутомимо писал у себя в мастерской оригинальные картины и даже умудрялся иногда получить заказ на портрет — желанную добавку к более чем ограниченному бюджету. Сначала, правда, поступления из этого источника были небольшими, да и выколотить гонорар было нелегко. «На днях, — сообщает он родителям, — я получил деньги с X. Эти люди оказались не очень-то честными. Они явились ко мне вторично и опять стали торговаться, хотя мы еще раньше точно договорились о цене портрета. Мне предложили сто франков, но я ответил, что предпочитаю просто подарить его. Это, по-моему, чуть-чуть их задело. Наконец с видом людей, которым нечем платить, они осведомились, удовлетворят ли меня сто пятьдесят франков. Я не захотел из-за этого скандалить и довольно холодно ответил, что очень доволен. В общем, в два приема они выплатили мне сто пятьдесят франков. Людям, поступающим, как они, не к лицу ни ехать в карете за гробом собственного отца, ни корчить из себя важных персон»^[53].