Гюстав Курбе

Глава 21 Выставка 1867 года

Правительство объявило о новой Всемирной выставке, подобной Выставке 1855 года; она должна была состояться в Париже в 1867 году. И снова Курбе решил соревноваться с официальной экспозицией, открыв одновременно с ней независимую выставку собственных работ. Всемирная выставка располагалась частично на Елисейских полях, частично на Марсовом поле, на левом берегу Сены, с павильонами искусств и в той и в другой части. Курбе арендовал участок земли на площади Альма, как раз посередине между обеими половинами Всемирной выставки, недалеко от места, где помещалась его персональная выставка в 1855 году. Под наблюдением все того же архитектора Леона Изабе была сооружена картинная галерея несколько больших размеров и посолидней, чем двенадцать лет назад, так как он собирался использовать ее впоследствии для ежегодных выставок и бойкотировать в будущем официальные Салоны. Здание обошлось ему тысяч в тридцать франков, а вместе с отделкой и оборудованием — примерно в пятьдесят. К 1872 году Курбе уже располагал достаточными средствами от продажи картин, чтобы финансировать свой проект без помощи Брюйаса и прочих друзей. «На этот раз, — писал он Брюйасу из Орнана в феврале 1867 года, — я построю постоянную галерею на весь остаток жизни и больше почти ничего не стану посылать на выставки, устраиваемые правительством, которое всегда так плохо вело себя по отношению ко мне»^[317].

На официальную выставку он послал всего три второстепенных полотна: охотничью сцену «Собаки, преследующие оленя»; «Пророчицу» и старый автопортрет «Курбе с полосатым воротником», одолженный Брюйасом из своей коллекции. 2 марта он написал Шоде, который вел его дело против Лепель-Куэнте, и хотел, чтобы художник приехал в Париж: «Пусть процесс идет своим чередом — я сейчас прикован к Орнану более важными делами… Я пишу картину пяти с лишним метров в длину [„Аллали“] большого художественного значения. Это сложная сцена, я хотел закончить ее к выставке на Елисейских полях, но не управлюсь раньше 10 марта. Я воспользовался снегом высотой около метра, выпавшим в нашей округе, чтобы написать эту давно уже задуманную картину. В данных обстоятельствах мне следовало бы обратиться к графу Ниверкерку на предмет продления срока, но я этого не сделал из-за нашей прошлогодней ссоры… Но… я покажу ее на выставке, которую устраиваю сам или у бельгийцев, если они попросят… Я падаю с ног от усталости, не в состоянии больше думать и ежедневно работаю при сильной лампе до половины второго ночи… Сейчас приехать в Париж не могу, тем более что очень больна моя мать»^[318].

Позднее, весной, Курбе провел несколько недель в Мезьере, откуда 21 апреля писал Кастаньяри: «Сейчас я гощу у доктора Ординера и заканчиваю картину. Она изображает поле и волов [„Полуденный отдых“] и будет не хуже косуль [„…у ручья Фонтен-Плезир“]; после нашего последнего свидания я написал в Орнане и Мезьере смерть оленя [„Аллали“]… Сверх того, шесть зимних сцен, четыре из которых — этюды, и „Охотников“ [вероятно, начатую три года назад], а также бедную женщину, которая ведет за собой козу и просит милостыню [„Деревенская нищета“]. Никогда в жизни не работал так много. Я возлагаю большие надежды на эти вещи — из них одних уже можно сделать выставку. Если я соберу все свои зимние и снежные полотна, это будет уже штук двадцать, а с маринами — все тридцать. Затем цветы, портреты, пейзажи, животные, жанровые картины, охотничьи сцены, полотна с социальной тематикой, „Похороны в Орнане“ и наброски — и вот уже без труда наберется триста произведений, как принадлежащих мне, так и тех, что я легко могу одолжить… Будьте уверены, дорогой друг, я поступил правильно, [почти] ничего не послав на государственные выставки. Я отправил лишь три картины на Марсово поле, и, несмотря на небольшие размеры, все они повешены так плохо, что ничего не разглядишь… Я потребовал также в соответствии с правилами выставить мой знаменитый пейзаж [„Пюи-Нуар“]… принадлежащий теперь императрице и взятый из ее коллекции в Сен-Клу… По словам Изабе, мою галерею закончат к пятому будущего месяца [мая], так что ее не открыть раньше пятнадцатого; зато она, конечно, будет открыта целый год… Из Орнана я выберусь 1 мая, так как раньше не могу поместить картины в здание, возводимое Изабе. Выставку мы устроим полную, платную или бесплатную, — смотря по обстоятельствам. Если Наполеон настаивает на торжественном открытии, ему придется произнести речь о Люксембурге: такие торжественные открытия без речей раздражают обитателей Мезьера и Орнана»^[319]. Император не открыл выставку Курбе — ни с речью, ни без нее; маловероятно, что он вообще имел такое намерение.

В конце апреля Курбе попросил Брюйаса одолжить ему четыре-пять полотен: «Если Вы надумаете оказать мне эту услугу, знайте, что я надоедаю Вам в последний раз. Тому много причин: во-первых, это окончательная выставка моих работ: во-вторых, я старею, очень старею. Мы все стареем, несмотря на нашу интеллектуальную сопротивляемость… Если я не добьюсь успеха, для меня все опять пойдет прахом. В моем возрасте такие вещи не шутка… Сколько нужно труда, чтобы сделать что-нибудь стоящее! До сих пор я не просил Вас прислать картины, так как не был уверен, состоится ли эта выставка, которой всюду чинили препятствия. Парижский муниципалитет полтора месяца морочил мне голову с участком. В конце концов мы сообразили, хотя и слишком поздно, что от меня хотели взятки в сто тысяч франков… Надеюсь увидеть Вас на выставке. Голова у меня идет кругом от работы и неприятностей»^[320].

Брюйас прислал свой портрет, «Купальщицу», «Уснувшую прядильщицу» и «Человека с трубкой». Но к концу мая, когда выставка уже была готова к открытию, Курбе так проникся уверенностью в успехе, что пытался убедить Брюйаса разделить с ним несомненный триумф — построить рядом с его галереей свою и выставить в ней всю коллекцию современной живописи, собранную Брюйасом в Монпелье: «Я воздвиг храм в наипрекраснейшем месте Европы, в самом сердце Парижа, у моста Альма через Сену, откуда открывается бескрайний горизонт! Я поразил весь мир. Как видите, деньги можно не только помещать у нотариуса, но и тратить на другие цели… Я торжествую победу не только над современными, но и над старыми мастерами… Вы, как коллекционер, можете предпринять то же, что я. Привозите Вашу коллекцию, я ее дополню. Мы устроим второй Салон вслед за моей уже построенной выставкой. Мы заработаем миллион [франков], если преодолеем трудности… А что такое для вас пятьдесят тысяч франков? Даже если Вы их потеряете, это не помешает Вам при Вашем состоянии жить по своему вкусу… Я страхую [свою выставку] на шестьсот тысяч франков, а первоначально хотел даже на миллион. Если Вы решите строиться, на это уйдет всего месяц. Моя выставка не закроется раньше чем через год. А может быть, и никогда, если мы приобретем участок вместе»^[321]. Брюйас слишком давно и хорошо знал Курбе, чтобы поддаться этой велеречивой болтовне. Галерею рядом с Курбе он строить не стал и коллекцию свою в Париж не отправил.

Аналогичные взгляды на то, как надо употреблять деньги, Курбе высказывал, видимо, и Андре Жилю, который в точности воспроизвел его письмо на обложке «Люн» от 9 июня 1867 года: «Дорогой господин Жиль, все обвиняют меня в том, что я истратил слишком много денег на выставку своих картин. Деньги, которые зарабатываю я, я и должен тратить: поместить их у нотариуса — значит расписаться в своем неумении тратить их с большей пользой»^[322]. Над этим текстом поместили большую цветную карикатуру: Жиль в своей самой веселой манере изобразил тучного Курбе, который вызывающе поставил правую ногу в отверстие для пальца в палитре, держит охапку кистей и гордо созерцает свой огромный портрет анфас; на переднем плане — кувшин и стакан с пенящимся пивом.

Поначалу Курбе предполагал выставить триста произведений, затем сто сорок. Когда выставка открылась, на ней оказалось сто пятнадцать вещей, разделенных на девять групп. Первая, названная просто «Картины», представляла собой значительное, но смешанное собрание из восемнадцати старых и новых работ, куда были включены «Аллали», «Битва оленей», «Похороны в Орнане», «Возвращение с ярмарки», «Дробильщики камня», «Купальщицы» 1853 года, «Деревенские барышни», «Девушки на берегу Сены», «Уснувшая прядильщица» и «Женщина с попугаем». Вторую группу составляли восемнадцать пейзажей; затем шли семь снежных сцен, двадцать три марины, двадцать пять портретов, четыре натюрморта с цветами, написанные в Сентонже, пятнадцать этюдов и набросков, три ранних рисунка и две скульптуры — «Ловец форели» и выполненный в виде медальона портрет Фелиси Бюшон. На последней странице каталога имелось примечание: «Настоящая выставка включает лишь, четверть работ г-на Курбе. Для того чтобы она была полной, потребовалось бы собрать целый ряд значительных картин… и почти триста полотен, находящихся в разных городах Франции и за границей… Так как размеры галереи не позволяют художнику показать все свои работы сразу, он намерен время от времени заменять одни картины другими по мере новых поступлений»^[323]. За то время, что продолжалась выставка, он добавил двадцать пять вещей, включая большое полотно «Прудон с семьей», значительно переделанное по сравнению с 1865 годом.

Несмотря на хвастливое предвосхищение триумфа, выставка отнюдь не принесла Курбе успеха. Лояльные критики вроде Торе и Кастаньяри отважно пытались привлечь посетителей, но большинство обзоров оказалось либо равнодушными, либо откровенно отрицательными. Газеты отвели выставке 1867 года меньше места, чем ее предшественнице в 1855 году, а входная плата еле покрыла текущие расходы и никак не возместила Курбе стоимость здания и его оборудования.

Тринадцатого июля Курбе отправил торопливую записку Кастаньяри: «Завтра, в понедельник, в половине второго на мою выставку у моста Альма придет масса студентов. Думаю, что Ваше присутствие необходимо. Боюсь, что из-за демонстрации их симпатий я могу проиграть свое дело [против Лепель-Куэнте], которое сейчас практически уже выиграно… Нужно, чтобы Вы были там; они требуют, чтобы им показали „Кюре“ [„Возвращение с конференции“, которое не было экспонировано]; я уже добавил „Прудона с семьей“… Я убрал жену, закончил детей, переписал фон, подправил Прудона; теперь это выглядит превосходно… Не подведите меня завтра: дела будет много»^[324]. Учинили студенты беспорядки или нет, неизвестно.

Шаткое материальное положение Курбе в известной мере улучшилось благодаря неожиданной продаже «Дробильщиков камня» за шестнадцать тысяч франков и «Деревенской нищеты» — за четыре. Курбе надеялся, что эта новость оживит интерес к его выставке: «Эта продажа — самое полезное, что может быть в данных обстоятельствах, — сказал он Кастаньяри в августе. — Пожалуйста, узнайте, какое впечатление она производит во всех отношениях. Необходимо, чтобы все газеты сообщили о ней — это событие имеет сейчас величайшее значение»^[325].

Скудные поступления от входной платы даже не попадали целиком в карман Курбе. Его обманывал Мишель Раду, один из билетеров, в прошлом служивший сержантом в полку зуавов, а теперь ведавший турникетом: «Но не все турникеты надежны; бесчестный зуав нашел способ так управлять своим, что тот пропускал двоих, а счетчик отмечал одного. Больше того… он впускал посетителей черным ходом, но брал с них те же деньги. Вчера зуав предстал перед судом по обвинению в хищении. Вождь реалистической школы фигурировал в качестве свидетеля. Показания он давал с мрачным юмором. Сумму, украденную Раду, определил минимум в три-четыре тысячи франков; тем не менее первым обратился к суду с просьбой о помиловании зуава, который храбро вел себя на полях сражений, но временно сбился с пути, поддавшись соблазнам пьянства. Суд, менее снисходительный, чем г-н Курбе, приговорил Мишеля Раду к двум годам тюрьмы»^[326].

В конце августа Курбе навестил своего друга Фурке, парижского химика, отдыхавшего на маленьком морском курорте Сент-Обен-сюр-Мер, километрах в тридцати пяти к западу от Трувиля; художник купался там в море и написал марину «Грозовое море» и два вида «Берега в Сент-Обен», но счел курорт чересчур безлюдным и скучным и через десять дней вернулся в Париж.

Курбе обещал иллюстрировать «Лагерь буржуа», трудноопределимый по жанру сборник очерков, рассказов и драматических диалогов Этьена Бодри, у которого он гостил в Сентонже в 1862 году, но пока художник откладывал работу со дня на день, автор и издатель проявляли все большее нетерпение. Наконец в ноябре 1867 года Бодри явился в мастерскую Курбе, уселся и стал читать вслух главу из своей книги, где Курбе изображался читающим лекции о проекте художественных выставок на вокзалах, проекте, похожем на то, что предлагал Шанфлери за много лет до того. Через несколько минут художник начал рисовать, и Бодри изо дня в день повторял эту процедуру, каждый раз читая вслух кусок из своей рукописи и льстя тщеславию Курбе, пока тот не закончил десять необходимых рисунков. В опубликованном томе — двенадцать иллюстраций, но две принадлежат не Курбе, хотя подписаны его инициалами. Как и все графические работы Курбе, иллюстрации эти банальны и плохо нарисованы.

Выставка Курбе функционировала около шести месяцев, а не год или больше, как он рассчитывал. Художник понес большие убытки, причем не только из-за равнодушия публики и махинаций Раду, но также из-за кражи нескольких полотен. Как и когда они были украдены, неизвестно. «Занимаюсь сейчас смешным делом: охочусь за ворами, — писал он Брюйасу в начале 1868 года. — Пытаюсь разыскать свои картины, украденные в разных местах. Еще вчера в аукционном зале были проданы две мои вещи, украденные некоторое время тому назад в Лондоне. За них дали 4500 франков. Нелегко видеть, как такие деньги переходят из рук в руки, а ты потребовать их не можешь»^[327]. Несколькими месяцами позже одно из пропавших полотен было найдено архитектором Изабе, который писал художнику: «Не хочу Вас затруднять и заставлять лично забирать картину, которую я разыскал, а потому посылаю Вам ее»^[328].

Все еще цепляясь за слабую надежду со временем снова открыть свою выставку уже как постоянную, Курбе целый год тянул с ликвидацией галереи, но в конце концов муниципальные власти заставили его снести пустую, быстро ветшавшую постройку. «Здание должно быть снесено, — предупреждал его Шоде в декабре 1868 года. — Оно еще стоит, но уже без крыши… Не усугубляйте конфликт. Если постройка не будет снесена немедленно, Вы понесете значительные убытки…»^[329].

Постройка была снесена, и по просьбе художника Изабе отправил доски и другой строительный материал на хранение в склад у заставы Ла Шапель на северной окраине Парижа.