Гюстав Курбе

Глава 22 Мюнхен

«У нас в семье хватает сейчас новостей, — писал Курбе в январе 1868 года сестрам. — Вы сообщаете, что Зоэ выходит замуж за г-на Эжена Реверди [художника], а отец с матерью хотят разделить имущество с детьми. Это очень желательные перемены, и они пойдут всем на благо… Теперь пора замуж и Жюльетте. На холостом положении останемся только мы с Зели. У нее слишком слабое для замужества здоровье, а у меня есть мое искусство, несовместимое с женитьбой… [Отец] предлагает, чтобы я, как старший в семье, получил большую часть поместья. Это нелепо. Он застрял в средневековье: ему хочется восстановить майорат и титулы. Не уничтожь 1793 год эти возвышенные институты, их уничтожением в нынешних обстоятельствах занялся бы я. Я не только не желаю иметь преимущество — я хочу получить меньшую, чем остальные, долю. И не потому, что считаю себя в долгу у семьи: если мое образование и стоило дороже, чем образование остальных детей, я более двадцати лет ничего не брал из семейного кошелька, а это более или менее уравнивает счет… Я прекрасно знаю, что вы ничего не жалели для меня, и все три были благожелательны ко мне, я всегда буду ценить ваше отношение. Невзирая на то, что предлагает отец… выделите мне только то, что вам не нужно, и оставьте себе все, что может принести немедленную прибыль»^[330].

Со стороны Курбе это было вполне искренне. Отнюдь не будучи бессребреником, он все-таки в достаточной мере верил в афоризм Прудона: «Собственность — это кража», чтобы с почтением относиться к богатству, достающемуся по наследству. Последовательность никогда не относилась к числу добродетелей Курбе, и ему не пришло бы в голову осуждать Брюйаса, Бодри, графа Шуазеля или любого другого из своих богатых друзей, гостеприимством которых он охотно пользовался. Но сам он предпочитал жить на свои заработки, на что вполне был способен, и не чувствовать себя обязанным своей семье.

В Салоне 1868 года Курбе выставил только два полотна: «Насторожившуюся косулю» и «Подаяние нищего». Последнее принадлежало к той серии картин, которую он называл «придорожной» и в которую входили «Дробильщики камня», «Возвращение с ярмарки» и «Возвращение с конференции». Пятнадцать лет назад он собирался написать цыганку с детьми, но отказался от этой мысли. Теперь он воплотил ее в другой форме. Под деревом слева, у повозки, сидит смуглая цыганка, кормя грудью грязного ребенка. Посреди дороги очень высокий, худой нищий, одетый в причудливые лохмотья и опирающийся на костыль, протягивает медную монетку старшему цыганенку, который еще более нищ, чем он сам. Картина не принадлежит к числу шедевров Курбе, но представляет особый интерес как последняя написанная им «социальная» картина. Критики почти единодушно высказали свое неодобрение, и даже снисходительный Торе писал: «Курбе, несомненно, удивлен прохладным приемом, который оказан его друзьями старому нищему в лохмотьях, подающему медную монетку цыганенку. В свою очередь, его друзья удивлены, зачем он умышленно выбрал такую уродливую и отталкивающую фигуру для того, чтобы персонифицировать щедрую нищету и человечность, которая отважно и упорно продолжает существовать даже в крайней бедности»^[331].

В 1868 году Курбе написал несколько обнаженных фигур: «Женщину в волнах», два варианта «Спящей женщины» и «Трех купальщиц», может быть, самую красивую из всех его ню. Кроме того, он сделал два портрета — поэта Пьера Дюпона и адвоката Гюстава Шоде. «Мой портрет, висящий у меня в конторе, вызывает бесконечные споры, — писал Шоде в декабре. — Художники и знатоки одобряют, дамы — нет. Они говорят, что Вы решили дискредитировать меня в глазах прекрасного пола… Это очень забавно»^[332].

В 1868 году Курбе, возможно, написал и свой первый портрет генерала Клюзере. Гюстав Поль Клюзере — колоритная фигура… Воспитанник Сен-Сирской военной школы, он служил во французской армии с 1848 по 1855 год и вышел в отставку в чине капитана. В 1860 году стал полковником в войсках Гарибальди и принял участие в Сицилийской кампании. Год спустя он отправился в Соединенные Штаты и командовал отрядом Федеральной армии во время Гражданской войны, закончив ее в чине генерала, который, по его словам, был ему дан лично Авраамом Линкольном. В 1866–1867 годах участвовал в восстании ирландских фениев и, возвратясь во Францию, стал членом социалистической Интернациональной ассоциации рабочих. Клюзере, влиятельному противнику Наполеона III, предстояло сыграть выдающуюся роль в Парижской Коммуне 1871 года.

В 1868 году в Брюсселе были опубликованы два антиклерикальных памфлета, оба с иллюстрациями Курбе. Памфлет «Кюре навеселе» был не слишком тонким обличением обжорства и пьянства в среде духовенства. «Многие священнослужители, — утверждал анонимный автор, — несомненно достойны уважения за героизм, с которым они противостоят соблазнам, возникающим перед ними из-за безделья и чувственных искушений, неизбежных в их профессии… Эта маленькая книжка направлена не против подобных философов… Ее цель — вывести на чистую воду проделки и „подвиги“ их веселых коллег, которые больше смахивают на учеников Эпикура, чем на последователей того, у кого часто не было даже камня вместо подушки»^[333]. Шесть рисунков Курбе (для этого издания) небрежно выполнены и скверно отпечатаны. Все они выдержаны в сатирическом духе «Возвращения с конференции», репродукция которого использована в брошюре как фронтиспис. Иллюстрации изображают кюре, названивающего в колокол, чтобы собрать причт к обедне; церковнослужителей, снимающих в кухне пробу перед обедом; пьяную ссору за столом; отход ко сну и служанку, поддерживающую голову кюре, которого рвет; двух пьяных священников, возвращающихся с конференции в телеге для перевозки свиней.

Второй анонимный памфлет, «Смерть Жанно», содержал печальную историю венгерского офицера Вальцера, прозванного Жанно, который потерял зрение на войне 1814 года и попал в лазарет во французской деревне, где его выходила крестьянка Жанетта. Вылечившись, слепой ветеран жил в подвале вместе с Жанеттой на скудный заработок от продажи в разнос нюхательного табака и крысиного яда. Тридцать лет спустя Жанно, уже восьмидесятилетний старик, лежал на смертном одре. Запугав эту невенчанную пару вечным проклятием, деревенский кюре выманил у Жанетты тысячу франков — сбережения всей ее жизни. Местный врач, обозвав ее дурой, велел ей потребовать свои деньги обратно, но кюре заявил, что уже передал их монастырю для помощи бедным. Жанетта обратилась к настоятелю, но ее вытолкали взашей. Тогда сочувствовавшие ей крестьяне попытались снести монастырские стены, но им помешали местные власти, из милости взяв на свое попечение Жанно, который умер через неделю, и Жанетту до конца ее жизни. Для этой сентиментальной истории Курбе исполнил четыре довольно слабые иллюстрации, изображающие Жанно в виде разносчика, смерть Жанно, изгнание Жанетты из монастыря и крестьян, штурмующих монастырские стены.

В 1872 году с разрешения Курбе, но без его активного участия фирма, издавшая «Кюре навеселе» и «Смерть Жанно», выпустила «Страдания нищих», принадлежавшие перу друга Курбе доктора Блондона, который жил в Безансоне и писал под псевдонимом Жан Брюно. Книга была иллюстрирована пятьюдесятью семью гравюрами с произведений Курбе. Некоторые из них сохранили названия оригиналов; подписи под другими были изменены, чтобы соответствовать содержанию отдельных эпизодов. Эти дрянные репродукции неизвестного ремесленника имели мало сходства с оригиналами и ничего не прибавили к репутации Курбе.

Летом 1868 года Курбе послал одиннадцать картин, включая «Возвращение с конференции», на выставку в Гент. Кроме того, он был представлен на выставках в Безансоне и Гавре. «Завтра уезжаю в Гавр, — сообщал он Брюйасу 10 сентября. — Там у меня восемь картин на выставке… Вернувшись… отправлюсь в Орнан и напишу еще несколько новых картин, хорошо продуманных и социалистических… Голова трещит от забот. Волосы совсем поседели»^[334].

В Гавре Курбе вновь встретился с Моне, и они вдвоем навестили Александра Дюма, с которым не были знакомы, но который сердечно их принял. Дюма и оба художника провели несколько дней в Этрета… «Если Дюма и Курбе не болтали, они вместе пели или готовили еду…»^[335]. Курбе не подозревал, что через три года сын писателя Александр Дюма-младший станет одним из его злейших врагов.

В начале октября многие парижские газеты (совершенно необоснованно) сообщили, будто Курбе в связи со смертью живописца на исторические сюжеты Франсуа Эдуара Пико в марте 1868 года выдвинул свою кандидатуру на освободившееся место одного из сорока «бессмертных» консервативной Французской Академии. Курбе только что вернулся в Орнан, где узнал об этой неприятной сплетне из письма Кастаньяри. Он ответил возмущенным опровержением: «Надо признаться, это неплохая шутка — мне стать преемником г-на Пико, того самого Пико, который своими усилиями и влиянием добивался, чтобы Салоны с 1840 по 1848 год отвергали меня, хотя это было время, когда я написал лучшие из своих картин… Как бы я смог, подражая в глупости г-ну Пико, отыграться на мучениках, начинающих сейчас свою жизнь в искусстве, за все, что мне пришлось выстрадать в молодости!.. Нет, официальные институты, всевозможные академии, принудительная регламентация свидетельствуют лишь о неблагополучии и помехах прогрессу. Не произойди Февральская [1848 года] революция, мою живопись, возможно, никто бы и не увидел… Академик поставлен нашей социальной системой в ложное положение. Можно ли надеяться, что такой человек будет приветствовать многообещающие таланты, тем самым умаляя собственное значение и из чистого альтруизма хороня себя еще при жизни?.. Нет, настало время кому-нибудь собраться с духом и честно заявить, что Академия — вредное и тираническое учреждение, неспособное выполнить свое прямое назначение. До сих пор национального искусства не существовало — были только индивидуальные попытки и художественные эксперименты, подражающие прошлому… Теперь Франция, похоже, пытается возродить утраченный дух искусства. Почему? Потому что появилась идея, которую стоит поддерживать, и возможность за нее бороться… Чтобы помочь этому движению, надо предоставить свободу национальному гению, покончив со всякими правительственными комиссарами, покровителями, академиями, и прежде всего академиками. Могут остаться лишь свободные академии, где будут работать молодые люди без средств. Открывайте музеи — вот все, что нужно для искусства. Поэтому я смиренно заявляю, что не гожусь в члены Академии»^[336].

Курбе оставался в Орнане до мая или июня 1869 года, мало занимаясь живописью, — он весь был поглощен новым проектом: чертежом и постройкой легкого экипажа вроде тильбюри, но с одним колесом. Он в известной мере унаследовал от отца страсть к непрактичным изобретениям; многие недели на потеху друзьям новый экипаж занимал все время художника, радуя его как ребенка. «Вчера я видел Курбе с Вулканом, которого он вдохновляет, — писал 18 декабря доктор Ординер Кастаньяри. — Оба они в муках конструирования и созидания. Горн пылает, наковальня звенит. Папаша Курбе изобрел экипаж с пятью колесами. Сын оказался умней: он изобрел моноцикл. А я, хоть и не искушен в греческом, тут же придумал название для этого транспортного средства. Вот вам прекрасный пример того, как крайности сходятся даже в одной семье. Вначале я беспощадно высмеивал изобретателя. Но он так хорошо продумал проект, вычертив каждую деталь одноколесного экипажа… что я начал воспринимать эту штуку всерьез… Если он успешно доведет ее до завершения, думаю, что калеки, плуты и прочие бездельники смогут сновать в ней, как крысы, по Елисейским полям и Бульварам, а изобретатель сделает на этом деньги. Словом, я понуждаю его как можно скорее получить патент. Один из наших фабрикантов уже согласился изготовлять их… К счастью, художник нашел на редкость хорошего кузнеца, искусного и смекалистого. Он известен под кличкой Дьявол и, в самом деле, вполне мог бы играть Мефистофеля. Новое изобретение до такой степени подстегнуло его вулканическое воображение, что он забывает о бутылке, пока не кончает работу»^[337]. Нечего и говорить, что одноколесный экипаж так и не пошел в производство, а Курбе вскоре утратил интерес к своему изобретению.

В 1869 году Курбе писал портреты поэта Гюстава Матье и художника Поля Жозефа Шенавара. В Салоне он был представлен тремя полотнами, уже показанными на персональной выставке 1867 года: «Полуденный отдых», «Аллали» и «Горы в Ду». Вскоре по приезде в Париж его постигла еще одна финансовая неудача. «Со мной случилось ужасное несчастье, — сообщил он Кастаньяри 5 июля. — Г-н Деларош [по-видимому, торговец картинами] только что обанкротился, и я снова обречен на нищету. Он был должен мне 25 000 [франков] за мои двадцать пять трувильских марин да еще 5000 я ссудил ему наличными. Седьмого в час дня я должен давать показания в Торговой палате. Я получу лишь один-два процента… Мне действительно не везет»^[338].

В середине августа Курбе отправился в Этрета, где застал художника Нарсиса Диаза и его сына Эжена, которые часто купались с Курбе в море. Однажды молодой человек заплыл слишком далеко и чуть не утонул, но Курбе, отличный пловец, спас его и доставил на берег. «Последние двадцать пять дней я провел в Этрета, — писал художник Кастаньяри 6 сентября. — Если бы мне удалось Вас повидать до отъезда [из Парижа], я попытался бы увезти Вас с собой. Место здесь очаровательное. У Вас еще есть время провести тут недельку. Погода жаркая, купание великолепное. Я уже написал девять марин, которые нахожу удовлетворительными. Завтра начну марину в метр шестьдесят длиной для выставки [Салон 1870 года]. Я никогда не выставлял марин такого рода»^[339]. Среди этих марин были «Утесы Этрета» и «Грозовое море», известное также как «Волна». До отъезда из Этрета он продал пять из этих вещей на общую сумму в четыре с половиной тысячи франков.

Почти одновременно до него дошли хорошие вести из двух разных мест. На Всемирной выставке в Брюсселе его картинам присудили первую золотую медаль, а в Мюнхене, куда он послал на выставку «Женщину с попугаем», «Дробильщиков камня», «Аллали» и «Скалу Ораге», молодой король Людвиг II (тогда еще находившийся в здравом уме) наградил его крестом ордена Заслуг св. Михаила. Хотя в принципе Курбе был против государственных орденов и наград, эти он принял с благодарностью по причинам, изложенным в вышецитированном письме к Кастаньяри: «Положение спасено! По ходатайству художников Мюнхена и наградной комиссии я только что произведен королем Баварии в кавалеры ордена Заслуг св. Михаила I степени. На выставке в Брюсселе, организованной по такому же принципу, то есть когда художники сами выбирают жюри, а жюри выносит свои решения без вмешательства правительства, мне только что присуждена медаль… единогласно. Это доказывает всю ложность регламентации искусства, проводимой французскими властями. Вот, наконец, две награды, которые я могу принять, потому что они присуждены по доброй воле нашими соперниками. Более того, эта [баварская] награда (если вообще награды допустимы) более логична, чем крест [Почетного] легиона: она называется Крест ордена Заслуг… Эти события имеют чрезвычайно важное значение, потому что немцы и бельгийцы испытывают непреодолимое желание следовать моей [школе] живописи и выставка в Мюнхене устроена, помимо прочих причин, еще и поэтому. Там искренне хотят покончить со старыми методами… За двадцать лет, что я выставляюсь в Бельгии, я всегда делал это за собственный счет, терпя убытки по милости французского правительства (из-за него бельгийское тоже осторожничало). Только независимые художники восстали против его злой воли и влияния… Если не можете приехать в Этрета, едемте со мной в Мюнхен. Я уеду отсюда числа двадцатого — двадцать пятого, чтобы поспеть на торжества, которые начнутся первого октября. Постарайтесь приехать, нас ждет триумфальный прием… Ручаюсь, мы от души посмеемся. Такой случай нельзя упускать. Если сможете, придайте этим новостям надлежащую огласку; все, кто получил официальные награды, просто подохнут»^[340].

Кастаньяри не смог его сопровождать, и Курбе один уехал в Мюнхен, где пробыл примерно полтора месяца. Баварские художники осыпали его знаками внимания, в честь него устраивались празднества, а Людвиг II, восторженный поклонник Рихарда Вагнера, предложил Курбе написать на стене королевской спальни сцену из «Лоэнгрина», но художнику пришлось отклонить это предложение.

Одним из эпизодов, доставившим Курбе наибольшее удовольствие, явилось состязание любителей пива: в первый день в нем участвовало шестьдесят человек, на второй их осталось пятнадцать, на третий — десять, а к концу четвертого Курбе был объявлен победителем в соревновании с двумя последними соперниками. Но он еще находил время для работы и с поразительной быстротой скопировал автопортрет Рембрандта, «Малле Баббе» Франса Хальса и портрет кисти Веласкеса.

Технические возможности Курбе поражали баварских художников. По просьбе нескольких членов Баварской академии, включая ее директора Вильгельма фон Каульбаха, он продемонстрировал свое мастерство, написал мастихином за пару часов лесной пейзаж в окрестностях Мюнхена. Несколько дней спустя он выразил желание написать обнаженную фигуру. Каульбах позвал свою служанку, которая часто позировала хозяину, и Курбе за несколько часов написал «Даму из Мюнхена». Белокурая, пышнотелая натурщица, изображенная со спины, лежит на постели перед окном, за которым виден осенний пейзаж; из-под смятой простыни выглядывает полосатый матрас; слева на стуле спит собачка. Перед самым отъездом из Мюнхена Курбе в ответ на просьбу своих баварских последователей оставить им сувенир, выражающий его характер, быстро изобразил трубку (он редко выпускал ее из рук) и внизу подписал свой девиз: «Курбе. Без идеалов и без религии». Говорят, иногда он использовал ту же фразу с двумя скрещенными трубками над ней как личный герб для писчей бумаги^[341].

В Орнан Курбе возвращался через Швейцарию, где задержался на время, которого ему хватило на полдюжины картин, в том числе «Вид Интерлакена». Из этого города он 20 ноября сообщал Кастаньяри: «Две недели назад я покинул Мюнхен… В Германии почти ничего не знают о хорошей живописи, здесь все заняты негативными элементами искусства. Главная забота здесь — перспектива, о ней спорят целыми днями. А еще тут придают особое значение точности исторических костюмов. Здешние художники очень увлечены исторической тематикой, и каждая стена в Мюнхене покрыта, словно обоями, фресками с массой красных, синих, зеленых, желтых, розовых мантий… Что до скульптуры, то это что-то невероятное. В городе легко можно насчитать тысячи три статуй. И все они выглядят одинаково. Я предложил простую штуку. Если головы сделать на винтах, их можно будет менять каждые две недели, и тогда будет достаточно десятка изваяний… Завтра уезжаю в Орнан»^[342]. Либо по пути в Орнан, либо вскоре по приезде он навестил Шарля и Лидию Жоликлеров в Понтарлье, где написал портрет их трехлетней дочери Анриетты и портрет г-жи Софи Луазо — друга семьи Жоликлеров.

Год закончился для Курбе печально: в начале декабря он узнал, что умирает Бюшон. Художник бросился в Сален, откуда 8 декабря писал Феликсу Годи: «Я… узнал, что Бюшон страдает карбункулом [вероятно, злокачественная язва или фистула] на боку. Он в постели, очень плох…»^[343]. Бюшон умер 14 декабря, а два дня спустя Курбе сообщил Кастаньяри несколько иную версию последней болезни друга: «Бюшон, мой кузен и старый друг, умер у меня на руках во вторник, в шесть утра. Он умер от заражения крови как следствия брюшного тифа, и на то были причины! За последние пятнадцать лет он наглотался столько гнили, что надо было иметь желудок орла из Булони, чтобы ее переварить… Бюшон был человеком чистой души, в высшей степени бескорыстным, скромным, отзывчивым, всегда работавшим не для себя, а для других, никогда не допускавшим ни лести, ни похвал в свой адрес. Мужество его было неколебимо. Несмотря на все несправедливости, которые он претерпел, он ни на йоту не отступил от своих убеждений и был красноречивым оратором; ему не смели возражать, потому что, истый уроженец Франш-Конте, он не действовал, прежде чем дважды не убеждался в своей правоте. Он пользовался огромным авторитетом в наших краях, и благодаря своему сильному уму именно он выбирал кандидатов в депутаты от оппозиции в обоих [департаментах] — Юры и Ду. Он постоянно и неусыпно пекся об общественных делах; последняя его болезнь была вызвана предательством демократической газеты и переходом ее на сторону орлеанистов [роялистов]. Малейшее отступление от неподкупности и честности глубоко ранило его. Даже его стихи были просты и непритязательны; он старался занимать на земле как можно меньше места… О смерти он думал как о конце пути, о тихой пристани… До последней минуты он мечтал написать демократическую французскую конституцию, построенную на принципах швейцарской и американской, чтобы она была готова к моменту, когда для нее наступит время. Это я подал ему такую мысль после своего возвращения из Швейцарии, где мне довелось беседовать с политиками… Завтра возвращаюсь в Орнан»^[344].