Гюстав Курбе

Глава 26 Арест

После вступления версальских войск в Париж 21 мая некоторым лидерам Коммуны удалось бежать в Лондон, Бельгию и Швейцарию, но большинство их было арестовано. Всю кровавую неделю, что длилось сопротивление коммунаров, Курбе оставался на своем посту, помогал Барбе де Жуи, восстановленному в должности директора Лувра, оберегать национальные коллекции. Он, вероятно, мог бы легко бежать в Швейцарию через Безансон или Понтарлье, но, очевидно, не предполагал, что ему грозит опасность, хотя и принял некоторые элементарные меры предосторожности. Оставив свое имущество у м-ль Жерар в проезде Сомон, он 23 мая перебрался к своему старому другу, мастеру по музыкальным инструментам А. Леконту, на улицу Сен-Жиль, 12, в III округе. После ареста художника Леконт объяснял, что он не занимался политикой и не мог отказать в гостеприимстве Курбе, которого знал двадцать лет.

Первого мая полиция явилась к м-ль Жерар и конфисковала сундук с бумагами Курбе. 1 июня она проделала то же самое с двумястами шестью полотнами, хранившимися в подвале дома и уже плесневевшими от сырости, забрав, кроме того, два ящика с другими картинами и антикварную панель; 2 июня она обыскала мастерскую на улице Отфёй, 32, а заодно квартиру г-жи Роменанс по тому же адресу и опечатала дверь мастерской. Эти обыски и конфискации явно преследовали цель выяснить, нет ли у Курбе работ, украденных в государственных галереях или из дома Тьера, хотя Гоне, полицейский комиссар, занимавшийся этим, признавал, что «наша неосведомленность в вопросах искусства не позволила нам определить, написаны эти полотна самим Курбе или попали к нему из других коллекций»^[385]. Все найденное было действительно собственностью Курбе, за исключением маленькой античной статуэтки и головы, отбитой от другой статуэтки, которые он подобрал в развалинах особняка Тьера с намерением при первой же возможности присоединить их к остальной коллекции.

Это было лишь первое звено в целой цепи несчастий. 28 мая муниципальный совет Орнана высказал свое неодобрение относительно деятельности Курбе во время Коммуны и распорядился убрать с фонтана на площади статую «Ловец форели». 30 мая распоряжение было выполнено, и статуя передана Режису Курбе. Это оскорбление, нанесенное властями родного города, почему-то ранило Курбе гораздо глубже, чем многие последовавшие затем более серьезные удары; в своих письмах он снова и снова бурно негодует по поводу этой несправедливости и грозится отомстить ее инициаторам. Несколькими днями позже пришла весть еще того хуже: его мать, которую он обожал, скончалась в возрасте семидесяти семи лет.

В ночь на 7 июня Курбе был арестован на квартире у Леконта и препровожден сначала в министерство иностранных дел для опознания, а затем в префектуру полиции, где его допрашивали в течение часа и задержали на ночь. Утром он переслал Кастаньяри торопливо нацарапанную записку: «Вчера в одиннадцать вечера меня арестовали, отвезли в министерство иностранных дел, затем, в полночь, — в полицию. Я спал в коридоре, набитом арестованными, а теперь сижу в камере № 24. Думаю, что вскоре меня отправят в Версаль. Если можете навестить меня, буду счастлив поболтать с Вами… Положение мое не из веселых. Вот куда можно угодить, если слушаться сердца»^[386]. На новом допросе 8 июня он заявил, что стал членом Коммуны лишь для того, чтобы иметь возможность оберегать национальные художественные ценности, и что он последовательно противился всяческим экстремистским мерам.

Тем временем о его судьбе ползли самые фантастические слухи: не располагая достоверной информацией, журналисты дали волю воображению: «В газетах публикуется множество всяких домыслов о художнике-бандите Курбе… — писал один корреспондент. — Одни сообщают, что он умер от апоплексического удара в Сатори [форт вблизи Версаля], другие утверждают, что он укрылся в Баварии. Мы имеем возможность исправить все эти неточности. Курбе отравился в Сатори. Умирал он медленно и мучительно. Случай свел нас с одним из жандармов, дежуривших в день, когда привезли Курбе. Этот жандарм присутствовал при его смерти и показал нам могильный холмик, под которым он спит последним сном»^[387]. По другой версии, Курбе «находился в [Военно] морском министерстве, когда наши войска взяли его в плен. Он пытался спрятаться в шкафу, слишком маленьком для человека его комплекции, так что обнаружили его без труда. Опознанный одним из офицеров, он пытался оказать сопротивление, но выстрел разнес ему голову»^[388].

Поскольку все радикальные и даже сколько-нибудь либеральные газеты были закрыты, враги Курбе получили полную свободу действий. В течение нескольких недель появилось бесчисленное множество злобных карикатур на художника, десятки статей и наспех написанных памфлетов с яростными нападками на него. Анри Морель обозвал его «бегемотом, раздувшимся от спеси, разжиревшим от безрассудства и одуревшим от спиртного, чей непомерный вес увлекает с собой… в пучину, целую толпу маленьких безобидных людей, лижущих ему ноги, которые формой своей напоминают копыта, причем скорее ослиные, чем конские»^[389]. Самой, непристойной из всех оказалась длинная статья Александра Дюма-сына в «Фигаро»: «Республика должна производить спонтанное поколение… от какого невероятного смешения слизняка и павлина, от каких генетических противоположностей, из каких отвратительных нечистот произошла, например, вещь, называемая Гюставом Курбе? Под каким колпаком, с помощью какого навоза, от какого взбалтывания вина, пива, едкой слизи и гнилостных газов выросла эта громогласная и волосатая тыква, это эстетическое пузо, это воплощение безумного и немощного „я“?»^[390]

Из тюрьмы Консьержери, примыкающей к префектуре, Курбе, успокаивая семью, писал 11 июня: «Не могу в ближайшее время вернуться домой, потому что ужасные события, которые недавно произошли, требуют моего присутствия в Париже… Что же до муниципальных властей Орнана, осмелившихся оскорбить мою семью и меня самого, то с ними я сведу счеты позднее. Сейчас я в заключении и жду, когда более спокойные времена, которые скоро наступят, дадут мне возможность оправдаться. Я надеюсь явить Франции пример человека, считающего за честь выполнять свой долг в любых обстоятельствах»^[391].

Кастаньяри, редактор «Сьекль», пустил в ход все свое влияние, чтобы добиться освобождения Курбе или по крайней мере облегчить его положение. Он не получил большой поддержки от Эмиля Дюрье, представителя министерства юстиции, который 14 июня писал ему: «То, о чем Вы просите, сделать очень трудно. Злополучный Курбе — один из самых скомпрометированных членов Коммуны. Я сделаю что могу, но не знаю, преуспею ли хоть сколько-нибудь»^[392].

К сожалению, единственными родственниками Курбе, оказавшимися поблизости от него, были именно те, которых он не любил и с которыми ссорился, — Зоэ и муж ее Эжен Реверди. Но сейчас художник был не в таком положении, чтобы отказываться от чьей бы то ни было помощи. Все тяжелые месяцы Зоэ на свой манер благородно выполняла сестринский долг. Хотя ее неуравновешенность, бестактность и откровенная враждебность к политическим убеждениям брата часто доводили его до белого каления, он вынужден был неохотно признать, что она посвятила себя заботам о нем и не жалела сил, чтобы обеспечить ему удобства в тюрьме. Зоэ с мужем жили в Париже, на улице Ассас, 4, но во время ареста Курбе находились в замке Бреак вблизи Абли, километрах в восьмидесяти от Парижа. 13 июня Реверди писал Кастаньяри из Бреака: «Благодарю Вас от имени семьи Гюстава и от себя лично за переговоры, которые Вы уже ведете и собираетесь впредь вести с влиятельными людьми, способными… облегчить наше трудное положение… Конечно, мы с женой сожалеем, что шурин не считался с нами. Доброе сердце и любовь к нему сестры удержали бы его от многого, не дали бы так глубоко втянуться в политику, и мы спасли бы его, вернув искусству, где его неоспоримое превосходство над другими принесло бы ему полное удовлетворение. Несмотря на его неблагодарность по отношению к нам… мы предлагаем ему нашу преданность… Я запасся адвокатом, чтобы охранять его интересы, собрать его картины и имущество, разбросанные сейчас по всему свету, к нашим бедам только что добавилось чрезвычайно печальное известие: бедная мать Гюстава, узнав о его беде и слухах о его смерти, не перенесла такого страшного удара. Она скончалась во Флаже в субботу 3 июня в девять часов вечера»^[393].

Зоэ добавила постскриптум: «Подлинные друзья познаются в беде. Ничего другого я от Вас не ожидала и… присоединяюсь к мужу, заранее благодаря Вас за то, что, я надеюсь, Вы сделаете для моего несчастного брата… Передайте ему, что прошлое забыто, что именно охлаждение между нами и привело к беде, так как я не имела возможности окружить его вниманием… Мой брат, несмотря ни на что, честно прожил пятьдесят лет; он был гордостью своего края, семьи и страны…»^[394].

Одновременно с этим семья Курбе и друзья во Франш-Конте пустили в ход все свои связи. «Отец Курбе написал Греви [Жюль Греви, председатель Национального собрания с 16 февраля по 2 апреля 1873 года], — сообщал доктор Ординер Кастаньяри 18 июня. — Я не мог это сделать сам, потому что — вероятно, своей независимостью — навлек на себя гнев этого человека, буквально набитого гордостью и аристократическими идеями. Но поскольку он мог бы немало сделать для нашего бедного друга, я напишу Дориану [Фредерик Дориан, бывший министр в правительстве национальной обороны]… чтобы он использовал все свое влияние на великого Греви и на кого угодно… Давайте приложим все усилия, чтобы добиться для него [Курбе] изгнания в Америку или еще куда-нибудь… [Феликс] Годи… завтра едет в Париж, он повидается с Вами и сделает все, что может»^[395].

Через четыре дня Ординер пишет снова: «Двое всезнаек, Шанфлери и Геверди… написали отцу Курбе и просили у него доверенность, чтобы собрать картины Курбе в надежном месте, а в случае необходимости — продать. Но отец не считает себя вправе распоряжаться имуществом сына при его жизни, и он прав. К тому же он [Курбе] сильно предубежден против зятя и возмущался его вмешательством в свои дела»^[396].

В Консьержери Курбе разрешили получать за свой счет обеды от папаши Лавера, которые доставлялись ему в камеру, но он жаловался, что грязь, паразиты, а главное, пребывание в одиночке подрывают его здоровье. Предварительное обвинительное заключение против него было составлено 17 июня; в конце месяца его, в наручниках, в тюремном фургоне, доставили в Версаль для краткого допроса, а затем привезли обратно в Консьержери. Его знакомый, англичанин Роберт Рид, сделал достойную, но безуспешную попытку помочь художнику, напечатав 26 июня в «Таймс»:

«Г-н Курбе, бывший министр [sic!] изящных искусств Коммуны, ныне ожидающий суда в Версале, передал мне для публикации нижеследующее письмо с ответом английской прессе, обвиняющей его в том, что он лично уничтожил несколько произведений искусства в Лувре.

Он собственноручно вручил мне это письмо в Ратуше в утро вторжения версальских войск в Париж.

„20 мая 1871 года.

Я не только не уничтожал никаких произведений искусства в Лувре, но, напротив, руководил сбором и возвратом на свои места в этот музей всех произведений, разбросанных по различным министерствам и зданиям столицы. Помог я в этом отношении и Люксембургу. Это я уберег и вывез из особняка Тьера все произведения искусства. Меня обвиняют в разрушении Вандомской колонны, хотя факты говорят, что декрет о сносе ее был принят 14 [sic!] апреля, тогда как меня избрали в Коммуну 20-го, неделей позднее. Я горячо настаивал на сохранении барельефов, предлагая устроить из них музей во дворе Дома инвалидов. Я знаю, насколько чисты были мои побуждения, но отдаю себе отчет в трудностях, которые достаются в наследство тем, кто приходит на смену такому режиму, как Империя.

Г. Курбе“.

Множество ложных обвинений, выдвинутых против художника прессой, и критическое положение, в котором он находится, обязывают нас проявить к нему сочувствие и предать гласности истинное положение вещей»^[397].

Четвертого июля Курбе перевели в тюрьму Мазас, о чем Зоэ и сообщила Кастаньяри: «Со вчерашнего утра Гюстав в Мазасе, его допрашивали, он болен и просит перевести его в лазарет… Мы не знаем, к кому обратиться; если бы Вы дали нам совет… мы были бы вам весьма обязаны»^[398]. Кастаньяри немедленно бросился к Дюрье в министерство юстиции, и тот ответил: «Думаю, для вашего друга лучше, чтобы его судил обычный, а не военный суд… Свидетельские показания будут там рассмотрены тщательнее, возможностей у защиты больше… О переводе в тюремный лазарет нечего и думать, кроме как в случае крайней необходимости; на мой взгляд, такое ходатайство крайне нежелательно. Держаться покорно — вот наиболее подходящая и разумная линия»^[399].

Курбе не полагался исключительно на помощь своих друзей и семьи. В июне он сам письменно обращался к Греви и министру просвещения Жюлю Симону. Греви порекомендовал ему адвоката Лашо, для которого Курбе приготовил обширные записки как основу для действий защиты. Предположение о передаче его дела в обычный суд отпало — власти уведомили художника, что в конце июня он предстанет перед третьим военным судом первого военного округа в Версале. Окончательное обвинительное заключение было составлено 25 июля г-ном де Плане, одним из секретарей суда. В целом этот документ излагал дело с похвальной объективностью: в нем признавалось, что Курбе голосовал против создания экстремистского Комитета общественного спасения, занимался главным образом сохранением предметов искусства, добросовестно присматривал за вывозом имущества из особняка Тьера, не был членом Коммуны во время подписания декрета о сносе Вандомской колонны и, наконец, требовал разобрать колонну, сохранив ее бронзу. Тем не менее на нем лежит ответственность за определенные действия. Ввиду этого «вышеназванный Гюстав Курбе должен предстать перед военным трибуналом за: 1. участие в восстании, имевшем целью изменить форму правления, и подстрекательство граждан к вооруженному выступлению друг против друга; 2. за узурпацию общественных функций; 3. за участие в разрушении общественного памятника — Вандомской колонны, помогая или присутствуя вместе с теми, кто подготовлял, проводил или осуществлял его решение»^[400].

Зоэ пыталась теперь заручиться помощью Альфреда Брюйаса, к этому времени ставшего полным инвалидом. «Мы виделись с нашим бедным отцом, приехавшим в Париж на свидание с нашим несчастным братом, — писала она 26 июля. — Его [Курбе] допрашивали, и слушание дела начнется в воскресенье [30 июля] или в понедельник [31]… Поэтому прошу Вас, сударь, если среди ваших друзей есть люди, знакомые с военными, которые должны судить Гюстава, внушите через них последним, что в Гюставе нужно видеть художника, стремившегося целиком отдаться искусству… Мы сами стучимся во все двери и встречаем сочувственный прием у всех влиятельных и высокопоставленных лиц. Будем надеяться. Мы виделись с Гюставом. Он сильно изменился. Мы очень удручены»^[401]. Почти сразу за этим письмом Зоэ послала еще одно, с просьбой, чтобы Брюйас выступил на суде свидетелем: «Почти все высокопоставленные люди Франции и соседних стран запаслись местами [на суде]. Попасть в зал будет почти невозможно. Право [на вход] имеют одни свидетели. Г-н Ланю поручил нам обратиться ко всем подлинным друзьям моего брата, которые готовы ему помочь… Если Вы сможете приехать в Париж и помочь Гюставу, выступив в понедельник в Версале в качестве свидетеля защиты, Вы окажете нам огромную услугу»^[402].

Брюйас был слишком тяжело болен, чтобы ехать, но он написал Лашо: «Я узнал, что Вам поручено защищать моего друга Г. Курбе. Я совершенно чужд политики и связан со знаменитым живописцем лишь общей любовью к искусству, что позволило мне оценить его благородную и честную натуру. Поэтому я отказываюсь верить, что он каким-либо образом замешан в том, что творилось в Париже. Если мое свидетельство… может быть Вам полезным, вы вправе, сударь, распорядиться им как считаете нужным»^[403]. Зоэ он послал телеграмму с объяснением, почему не может приехать на суд, а также сочувственное письмо: «Мне нет нужды говорить Вам, что положение Гюстава… в высшей степени удручает меня и что, несмотря на все нападки, мишенью для которых он стал, я не верю и не поверю, что он мог иметь приписываемые ему намерения»^[404].