Гюстав Курбе

Глава 20 Трувиль

Поздним летом 1865 года Курбе уехал в Трувиль, где крайне деятельно провел три месяца: за это время он написал от тридцати пяти до сорока картин. Двадцать пять из них — с фигурами или без фигур — представляли собой марины, которые он предпочитал называть paysages de mer — морскими пейзажами. Среди них были «Вилла г-жи де Морни в Довиле», «Заход солнца на скалах в Трувиле», «Одинокая скала», «Вид Трувиля», «Черные скалы», «Буря», «Уход рыбаков в море», «Рыбачья лодка», «Девушка с чайками» и «Девушка в челноке». Хотя он и писал Виктору Гюго, что отдает предпочтение горному пейзажу, море всегда пленяло Курбе, и эти трувильские марины, полные света и воздуха, стоят в ряду его наиболее привлекательных работ.

Вдобавок он написал ряд портретов светских дам, с которыми познакомился в Трувиле, в том числе г-жи Обе, венгерской княгини Каройи и герцогини Колонна ди Кастильоне, урожденной Адель д’Афри (она была скульптором и подписывала свои работы псевдонимом Марчелла).

Общение Курбе с «высшим светом» требовало более элегантной одежды, чем художник привез с собой. 8 сентября он писал из гостиницы «Франция» в Трувиле Вэну — своему привратнику на улице Отфёй, 32: «Я вынужден еще немного задержаться здесь. Работы у меня выше головы. Я уже написал два портрета и начал большую картину. Сделал два пейзажа и сделаю еще не один. Случайно написал также портрет одной венгерской княгини. Он имел такой успех, что я лишен возможности работать — столько у меня посетителей. Другие дамы тоже требуют, чтобы я написал их портреты. Напишу еще несколько, чтобы удовлетворить самых настойчивых. Поэтому прошу Вас прислать мне кое-что из одежды; под роялем, кажется, есть коробка, куда Вы сможете уложить мой черный фрак, брюки в мелкую клеточку, сиреневый жилет, пальто из орлеана [легкая шерстяная ткань с примесью хлопка], максимум рубашек, носков и носовых платков. Буду очень обязан, если Вы отправите мне все это завтрашним экспрессом. Думаю, Вам придется только доставить посылку к омнибусу на площадь Сент-Андре-дез-Ар [в нескольких метрах от мастерской Курбе]. Привет всем. Рассчитываю провести здесь еще три недели. Море восхитительно»^[301].

Но недели шли, а Курбе все еще оставался в Трувиле, откуда 17 сентября писал родителям: «Я удвоил свою славу и перезнакомился со всеми, кто может мне быть полезен. Принял у себя в мастерской более двух тысяч [!] дам, и все хотят заказать мне свой портрет… Помимо женских портретов я написал два мужских и много морских пейзажей… Восемьдесят раз купался в море. Еще неделю назад мы купались вместе с художником Уистлером, который здесь со мной. Он англичанин и мой ученик»^[302].

Разумеется, Джеймс Мак-Нил Уистлер вовсе не англичанин, а американец и никогда «учеником» Курбе не был. Уистлер приехал в Париж в возрасте двадцати одного года, как раз вовремя, чтобы увидеть персональную выставку Курбе 1855 года. На протяжении следующих десяти лет они встречались, и в ранних работах молодого художника явно просматривалось влияние Курбе. В 1865 году влияние это пошло на убыль, хотя они все еще оставались добрыми друзьями; но уже два года спустя Уистлер категорически отрицал, что такое влияние вообще когда-либо имело место. «Курбе и его влияние были отвратительны, — писал он Фантен-Латуру осенью 1867 года. — Сожаление, ярость и даже ненависть, которые я сейчас из-за этого испытываю, вероятно, удивят Вас, но вот объяснение. Мне ненавистен не бедняга Курбе и не его работы — я, как всегда, признаю их достоинства. Не жалуюсь я и на влияние его живописи на мою. Этого влияния не существовало, и обнаружить его в моих работах нельзя. Иначе и быть не могло: я сам достаточно самобытен и обладал достоинствами, аналогичных которым у него не было. Тем не менее все это очень мне повредило, и вот почему. Этот проклятый реализм немедленно воззвал к моему художническому тщеславию, и наперекор всем традициям я устремился по этому пути с самоуверенностью невежды: „Да здравствует натура!“ Натура, мой дорогой, — вот лозунг, оказавшийся для меня большим несчастьем»^[303].

В Трувиле с Уистлером находилась Джоэнна Хеффернен (впоследствии м-с Эббот) — красивая молодая ирландка с великолепными, отливающими медью волосами, которая была его моделью, а также любовницей на протяжении пяти лет. Курбе, вероятно, познакомился с Джо, как ее все называли, в Париже в 1861 или 1862 году, когда Уистлер писал с нее «Девушку в белом». В 1865 году в Трувиле он разрешал ей позировать Курбе, который написал портрет Джо, смотрящейся в зеркало. Портрет он назвал «Прекрасная ирландка» и впоследствии сделал с него две почти идентичные копии.

Примерно 20 ноября Курбе вернулся в Париж, откуда 3 января 1866 года писал Кастаньяри: «В Трувиле я стяжал славу портретами и морскими пейзажами… Сейчас я пользуюсь в Париже невероятным успехом. Я всех обогнал: когда есть воля, можно добиться всего. От меня только что вышли граф де Шуазель со своей сестрой маркизой де Монталамбер. Они купили несколько морских пейзажей. Отец Гиацинт упомянул меня в своих проповедях в соборе Нотр-Дам»^[304]. Шарль Луазон, известный под именем отца Гиацинта, был монах-кармелит, задавшийся целью примирить католические догмы с современной наукой. Его красноречивые проповеди в соборе Нотр-Дам принесли ему исключительную популярность, но неприятие им догмы о непогрешимости папы привело в 1870 году к отлучению его от церкви. Несколько лет он провел в Женеве, женился не то на англичанке, не то на американке и в 1877 году вернулся в Париж, где основал Старую католическую церковь и продолжал совершать богослужения, несмотря на то, что был женат.

В январе Курбе несколько менее самодовольно, чем обычно, писал Альфреду Брюйасу, от которого долго не имел вестей: «Я писал Вам раза два. Я послал Вам книгу [„Основы искусства“] моего бедного друга Прудона, фотографию „Священника“ [„Возвращение с конференции“], но ответа нет. Я вправе был бы предположить, что Вы умерли. К счастью, люди, побывавшие на юге, сообщают мне, что Вы живете в Эльдорадо, которое для себя выстроили. Кое-кто даже уверяет, что Вы влюблены. Это Вас оправдывает… Если бы Вы знали, сколько я написал после свидания с Вами, Вы ужаснулись бы! По-моему, я уже написал тысячу картин, а может, и больше, но, несмотря на это, из-за чьей-то недоброй воли, невежества и смехотворного бюрократизма я все еще пребываю в том же положении, в котором Вы меня видели тогда. Мне страшно хочется вновь встретиться с Вами, найти время и возможность вернуться в Монпелье… Благодаря Вам я так хорошо провел там время… В свое время Вы предложили мне работы Труайона в обмен на мои картины. Если Вы не отказались от этой мысли, пришлите мне одного Труайона, а я отправлю Вам какой-нибудь пейзаж моего края… Просил бы Вас также прислать мне денег для вдовы Прудона. Простите за неделикатность, но к кому же еще обратиться с такой просьбой, как не к людям с Вашим сердцем? При жизни он [Прудон] называл меня „опорой его семьи“, и я обязан печься о ней, с кем бы мне ни пришлось иметь дело»^[305].

Брюйас пометил на полях этого письма: «Не получал ни письма, ни книжки от этого доброго друга»^[306]. Но ответил сразу же и пожертвовал пятьсот франков. В конце января Курбе опять пишет: «Сердечно благодарю за деньги, которые Вы послали мне для семьи Прудона… В ближайшие дни отправлю Вам великолепный пейзаж, изображающий уединенное место в глубине долины моего родного края. [„Уединение. Берега Лу“, вероятно, начатый во Франш-Конте в 1864 или 1865 году и законченный в Париже.] Это самый лучший из всех, который у меня есть и который я сделал, вероятно, в своей жизни… Таким образом, у Вас будет все самое лучшее, что я написал… Я его заканчиваю… Сейчас я очень занят в связи с предстоящей выставкой. У меня осталось всего полтора месяца, я выставлю пейзаж вроде Вашего, но там будут еще косули и обнаженная женщина»^[307].

Картинами этими были «Косули у ручья» и «Женщина с попугаем». «Косули» находятся сейчас в Лувре, это самая красивая из пейзажно-анималистических композиций Курбе. Слева рогатый самец щиплет нежную весеннюю зелень возле огромного дерева; косуля улеглась рядом с ним на берегу журчащего горного потока, ручья Пюи-Нуар, а другой самец стоит в мелкой воде под зеленым сводом листвы. Краски светлее и чище, чем в большинстве пейзажей Курбе; задний план, написанный во Франш-Конте, почти безупречен, но животные, добавленные в Париже несколько месяцев спустя, слишком отчетливо выступают и выдают, что моделями для них служили не живые обитатели леса, а туши, взятые напрокат у мясника. Картина была написана на холсте, ранее использованном Курбе для поврежденной и незаконченной «Иппокрены». «Женщина с попугаем» изображает сладострастную обнаженную женщину с распущенными рыжеватыми волосами, лежащую на той же широкой постели, что впервые была изображена в «Пробуждении». Она лениво играет с попугаем, усевшимся на ее левой руке.

Мнения критиков разошлись, но в этом году большинство их было на стороне Курбе. Даже Максим Дю Кан слегка смягчился: «Если бы умения владеть кистью было достаточно, чтобы называться художником, Курбе был бы великим мастером, и все же он только живописец, правда, очень искусный, но ничего больше… Его „Косули у ручья Пюи-Нуар“ — замечательное полотно, в котором недостает лишь более глубокого понимания пространственной перспективы, чтобы стать выдающейся картиной»^[308]. Кастаньяри написал длинный обзор, расхвалив «Косуль» безоговорочно, а «Женщину с попугаем» — лишь с несколькими мелкими замечаниями, касающимися рисунка; однако предпочтение он отдавал все-таки второму полотну в силу странного доктринерства: он «никогда не мог допустить, чтобы пейзаж, пусть даже безупречный, мог цениться больше человеческой фигуры, пусть даже имеющей недостатки»^[309]. Говорят, что, когда на панегирик Кастаньяри обратили внимание Курбе, художник покровительственно заметил: «Это пойдет ему на пользу»^[310]. Торе ликовал: «Кто бы мог подумать, что самый большой успех в Салоне 1866 года… стяжает Курбе!.. Не мне объяснять этот неожиданный поворот общественного мнения. Курбе, разумеется, остался прежним. Он всегда отличался глубоким и поэтическим чувством природы, точностью ее передачи, щедростью палитры, силой мазка, который как бы похищает у предметов их цвет и форму, чтобы перенести непосредственно на полотно»^[311].

Сам Курбе и не пытался скрыть торжество: «Наконец-то они [консерваторы, академисты, бюрократы] повержены! — писал он Юрбену Кено в апреле. — Все художники, вся живопись, все перевернуто вверх дном! Граф де Ниверкерк велел мне передать, что я создал два шедевра и он в восторге. Все жюри без каких-либо оговорок того же мнения. Я, безусловно, добился наибольшего успеха на выставке. Ходят слухи о медали, об ордене [Почетного легиона]… Пейзажисты повергнуты во прах… Я уже давно говорил себе, что готовлю им удар прямо в лицо, вот они и получили его»^[312].

Курбе не дали ни медали, ни ордена, но он получил официальное поощрение в форме попытки Ниверкерка приобрести «Женщину с попугаем» для государства и «Косуль» для частной коллекции императрицы. Спор по поводу условий помешал совершению сделки и вылился в обмен язвительными письмами, хотя и та и другая сторона, по-видимому, честно заблуждались. Курбе утверждал, что директор департамента изящных искусств посетил его мастерскую до открытия Салона и недвусмысленно предложил купить «Женщину с попугаем» за десять тысяч франков с одним лишь условием, что художник не внесет изменений в тогда уже почти законченную картину; позднее он якобы получил письменное согласие Ниверкерка на небольшие изменения в расположении драпировки. Ниверкерк, со своей стороны, настаивал на том, что цена не была установлена, хотя он соглашался уплатить шесть тысяч франков. Кроме того, Курбе умолчал о том, что вторая картина, интересовавшая директора, была уже продана биржевику и меценату Лепель-Куэнте.

Курбе сочинил гневное письмо, обвинив Ниверкерка в вероломстве, на что тот 2 июля с возмущением ответил: «Я только что получил Ваше странное письмо… Поскольку я никому не могу позволить сомневаться в моей честности, напомню Вам факты, которые Вы невероятно исказили; можете, если угодно, справиться у человека, бывшего нашим посредником… Этот человек, г-н Фрон [Виктор Фрон, издатель „Пантеон дез Иллюстрасьон Франсез от 19 сьекль“], однажды зашел ко мне выяснить, не питаю ли я предубеждений против Вас и почему департамент Изящных искусств… никогда не покупал Ваших картин… Я ответил, что имел несколько личных встреч с Вами и отношения наши были весьма любезны, что я восхищаюсь теми особенностями Вашего таланта, которые считаю достойными восхищения, но что Ваша живопись в целом не такова, чтобы поощряться правительством, хотя я и буду счастлив воспользоваться первой же возможностью поместить одну из Ваших работ в Люксембургский музей. „Рад видеть Вас таким благожелательным, — ответил г-н Фрон. — Сейчас Курбе находится в очень тяжелом положении. Он должен продать одну из своих картин и как раз пишет вещь, которая, вероятно, предоставит нужную Вам возможность“. Я отправился к Вам в мастерскую, выбрал одну из Ваших картин [один из многих вариантов „Пюи-Нуар“, известный также-под названием „Ручей в тени“, который Ниверкерк по поручению императрицы купил за две тысячи франков и который не фигурировал в споре], а когда увидев Вашу „Женщину с попугаем“… обещал купить ее после выставки, если Вы закончите в том же духе, в каком начали. Вопрос о цене не стоял!.. В вашем письме, сударь, Вы исказили правду, сделав еще два совершенно ложных заявления. Я никогда не говорил Вам, что куплю Вашу „Битву оленей“, а о цене пейзажа, выставленного в этом году [„Косули у ручья Плезир-Фонтен“], справлялся не для департамента Изящных искусств, а для императрицы… и не знал, что он уже продан. Такие увертки, сударь, не в моем характере, да и зачем мне было прибегать к ним? Разве я у Вас в долгу, чтобы притворяться, будто я желаю угодить Вам? Вы заявляете также, что газеты объявили, будто я обещал уплатить десять тысяч за Вашу картину, а я молчаливо признал это, поскольку не опроверг их голословные утверждения. Неужели Вы полагаете, сударь, что у меня есть время читать каждую газетенку и… выискивать ошибки? Полно, сударь, признайте, что не вполне владели собой, когда писали мне письмо… Я просил г-на Фрона уведомить Вас, что отныне вообще не желаю иметь с Вами никаких отношений»^[313].

В этом году Курбе послал картины на ряд выставок: в Бордо, Лилль, Брюссель, Франкфурт и в Голландию. В 1866 году или, возможно, в следующем (иногда бывает трудно точно датировать работы Курбе, потому что он нередко начинал их в одном году, а заканчивал много позднее) он написал портрет художника Амана Готье; «Даму с драгоценностями», изображающую молодую любовницу Кастаньяри, которая укладывает свои побрякушки в шкатулку; портрет женщины, названный «Пророчица»; жанровую композицию «Отъезд новобранца» — сцену прощания молодого солдата с семьей; и «Поминки» — эпизод из деревенской жизни во Франш-Конте. Приблизительно датируемая 1865–1870 годами картина «Приготовление к свадьбе» представляет собой незаконченную и не слишком успешную попытку создать сцену, слегка напоминающую Хогарта. В центре полотна сидит невеста, которой моют ноги, справа женщина накрывает на стол, а слева другие помощницы готовят брачную постель.

В сентябре Курбе принял приглашение графа Шуазеля провести месяц-другой в Довиле, откуда 27 сентября писал сестре Жюльетте: «С августа прошлого года я работал без передышки… После крайне неприятной стычки с Ниверкерком (которого заставил замолчать) я приехал в Довиль, куда меня долго и настойчиво приглашал г-н де Шуазель. Я уступил его настояниям, потому что мне это было необходимо: у меня в голове мутилось от усталости. Здесь, у этого поистине очаровательного молодого человека, я живу как в земном раю. У него неподдельно изысканные манеры лучших времен французской учтивости. Образ жизни мы ведем самый простой, но чрезвычайно роскошный. Вечером нам прислуживают полдюжины лакеев в черных фраках, белых галстуках и лакированных ботинках — словом, одетых как префекты. Стол ломится от блюд и посуды из чеканного серебра. Посередине — корзина с цветами… по углам корзины — самые великолепные фрукты; вина просто невообразимые… Стены гостиной и других помещений обиты серым с жемчужным отливом шелком… Над постелями — балдахины… Я задержусь здесь еще дней на восемь — десять»^[314].

Курбе каждый день купался в море, ездил на прогулки в экипаже или на пароходе в Жюмьеж, Ивето и другие интересные места в окрестностях. Гостеприимный хозяин распахнул двери виллы для друзей художника, в том числе Будена и Моне. «Дорогой Буден, — писал Курбе, — по желанию г-на де Шуазеля приглашаю Вас с Вашей дамой завтра, в среду, на обед к шести вечера. Я уже пригласил г-на Моне с его дамой, и вчера вечером они обещали мне быть в Казино… Захватите по дороге Моне и приходите вчетвером. Непременно буду Вас ждать»^[315]. Моне жил тогда со своей возлюбленной Камиллой, но поженились они только в 1870 году. Курбе несколько раз встречался с Моне в Париже, видел работы молодого коллеги в Салонах 1865 и 1866 годов, восхищался ими, подбадривая автора похвалами, и помогал ему по временам небольшими ссудами, вернее, подарками: Моне тогда очень нуждался.

Прогулки и развлечения не мешали Курбе работать, и за время пребывания в Довиле он написал портреты двух братьев Нодлер; две марины — «Дюны в Довиле» и «Берег моря вблизи Трувиля»; «Бретонскую прядильщицу», написанную близ Онфлера и изображавшую женщину, которая прядет в поле и одновременно присматривает за пасущейся скотиной; и «Собаки графа Шуазеля» — двух великолепных холеных псов, одного белого, другого серого.

К концу сентября Курбе возвратился в Орнан. Всю зиму он непрерывно работал, написав еще одну «Купальщицу» — довольно нескладную фигуру обнаженной женщины с плохо нарисованными руками, которая окунает ноги в лесной ручей; «Деревенскую нищету» — снежный пейзаж, на фоне которого изображена крестьянка, согнувшаяся под огромной вязанкой хвороста, ведущая за собой козу и следующая за маленькой девочкой. «Охотника верхом, напавшего на след» и «Полуденный отдых» — две упряжки волов отдыхают в тени леса, на заднем плане — нагруженный сеном фургон, под деревьями спит батрачка, а справа — два молодых, тоже уснувших батрака, моделями для которых послужили Марсель и Оливье Ординеры, сыновья доктора Эдуарда Ординера, друга Курбе и жителя Мезьера. По-видимому, Курбе вновь посетил Сален, где написал портреты Макса Бюшона и его жены. Но самой большой и самой значительной из работ этой зимы было «Аллали», или «Загнанный олень». Аллали — это охотничий клич или имитация звуков охотничьего рога, предвестие близкой добычи. Картина размером примерно четыре с половиной на пять семьдесят изображает смертельную схватку оленя на снегу со сворой насевших на него собак. Одна из гончих вцепилась ему в заднюю ногу, другая яростно рвет горло, а охотник (друг Курбе Жюль Кюзенье) с поднятым хлыстом пытается помешать псам изодрать в клочья шкуру оленя. Справа еще один охотник (Феликс Годи), верхом, наблюдает за схваткой; далеко слева одна из собак, пронзенная рогами оленя, лежит на снегу…

Зимой у Курбе из-за продажи картины вышла новая размолвка, стоившая ему немалых волнений. Несколькими месяцами раньше биржевик Лепель-Куэнте приобрел за десять тысяч франков «Косуль у ручья Плезир-Фонтен» и тогда же обещал уплатить шестнадцать тысяч за «Венеру и Психею» («Пробуждение»), если Курбе добавит несколько мазков к драпировке, чтобы чуточку прикрыть наготу Венеры. Художник внес изменения, но биржевик, очевидно, разочаровался в своей покупке — видимо, потому, что считал сюжет слишком смелым, чтобы повесить полотно у себя, в семейном доме, и не позаботился ни забрать его, ни уплатить деньги. После нескольких безуспешных попыток убедить Лепель-Куэнте принять картину Курбе подал иск в суд департамента Сены. Гюстав Шоде, поверенный Курбе, указал, что Лепель-Куэнте явно считал себя владельцем картины, так как перепродал ее другому коллекционеру, Халил Бею. В подтверждение Шоде представил письмо, полученное им от Халил Бея: «Я отлично помню, как, посетив однажды мастерскую г-на Курбе, я заметил эту картину и выразил желание иметь ее. Г-н Курбе ответил, что не может пойти мне навстречу: он лишь накануне продал эту вещь г-ну Лепель-Куэнте. Я настаивал и уполномочил его предложить покупателю 1000 франков отступного… Два дня спустя г-н Курбе… сообщил мне, что г-н Лепель-Куэнте не согласен отдать полотно меньше чем за 25 000 франков, что… принесло бы ему 9000 франков прибыли. Я… категорически отказался… предпочтя заказать г-ну Курбе новую картину, которую он и написал для меня»^[316].

Это письмо решило дело, и 26 июля 1867 года суд постановил обязать Лепель-Куэнте принять картину, уплатив за нее Курбе условленную сумму. Лет семь-восемь спустя, когда Курбе жил в Швейцарии, его посетил торговец, только что приобретший «Венеру и Психею», и предложил ему 1000 франков за то, чтобы написать на поднятой руке Венеры зеленого попугая. Курбе выполнил эту странную просьбу, но поскольку попугай не имел никакого отношения к мифу о Венере и Психее, картина стала с тех пор называться «Пробуждение».

Халил Бей был богатый турок или, может быть, египтянин (Египет находился тогда под суверенитетом Турции), служивший раньше турецким послом в Санкт-Петербурге. Страстный игрок, любитель всевозможных зрелищ и празднеств, он в то же время был приятным, культурным человеком, находившим наслаждение в общении и беседах с серьезными писателями и художниками. С Курбе он впервые встретился, вероятно, в 1864 году по совету Сент-Бева. Его коллекция насчитывала около ста полотен, включая работы Энгра, Делакруа, Теодора Руссо, Мейссонье, Декана, Жерома, Фромантена, Шассерио, Диаза, Коро, Грёза, Верне, Буше и некоторых голландских и фламандских мастеров. Халил Бей владел также шестью картинами Курбе: тремя охотничьими сценами, обнаженной «Купальщицей» 1866 года и двумя картинами, сделанными по заказу для его коллекции. Когда Халил Бей отказался дать Лепель-Куэнте непомерную сумму за «Венеру и Психею», он попросил Курбе сделать для него копию, но художник взял и написал совершенно новую картину. Это была «Лень и роскошь», или «Спящие», где лесбийский элемент просматривался гораздо более явственно, чем в «Венере и Психее». Две обнаженные молодые женщины — блондинка и брюнетка — спят на смятой постели; одна нога брюнетки покоится на бедре блондинки, другая — на ее торсе. На постели валяются ожерелье, гребень, несколько головных шпилек; справа, на маленьком столике, — ваза с цветами; второй столик, слева, занят графином, стаканом и чашкой. Чувственность сюжета усугубляется красотой телесных тонов и нежным, почти ласкающим мазком.

Еще более чувственной получилась вторая картина, написанная Курбе для Халил Бея, который показывал ее только друзьям и держал под замком в чем-то вроде шкафчика или горки, на дверце которого был написан совершенно невинный пейзаж — зáмок в снегу. Вскоре после покупки этой картины Халил Бей разорился, и в январе 1868 года бóльшая часть его коллекции пошла с молотка. «Спящие» и безымянное полотно из шкафчика на аукцион не поступили, но впоследствии были проданы частным образом.