Гюстав Курбе

Глава 31 «Тихая пристань»

Во Флерье Курбе поселился в доме г-жи Шопфер на улице Промышленности, 16. Он еще не чувствовал себя в полной безопасности: от Флерье слишком близко до границы. В поисках постоянного места жительства он объезжает один швейцарский город за другим — Невшатель, Фрибур, Лозанну. Ему приглянулся Веве на восточном берегу Женевского озера, и он, вероятно, осел бы там, если бы некоторые жители — возможно, по наущению тайного агента французского правительства — не выказали неприкрытой враждебности к чужаку с репутацией опасного революционера.

Поколебавшись несколько недель, Курбе поселился на берегу озера в городке Тур-де-Пельс, где он сначала жил в доме местного пастора Дюлона, надеясь, что безупречная репутация квартирохозяина смягчит соседей, но прикрытие, которое обещала гостю добропорядочность пастора, не компенсировало, по мнению художника, скудость его стола. Курбе перебрался в пансион Бельвю, а затем в кафе «Центральное», принадлежавшее некоему Бюдри — «человеку атлетического сложения, бывшему мяснику, который держал на расстоянии всех, кто дерзнул бы досаждать художнику…»^[458]. Бюдри также помог Курбе спрятать картины, отправленные им в Швейцарию, от назойливых глаз французских агентов, которые могли бы попытаться их конфисковать. В одной из огромных винных бочек Бюдри соорудил тайник, куда Курбе засунул скатанные в трубку полотна. В другой части бочки осталось несколько десятков литров вина, так что стоило открыть кран, как жидкость начинала течь, и все подозрения отпадали. Но французские агенты не появлялись, и со временем Курбе перенес картины к себе в мастерскую, где и выставил напоказ.

В конце 1873 года он снял рыбачий домик на улице Бур-Дессу, 9, который раньше был таверной под вывеской «Тихая пристань». Название это понравилось художнику, и он решил его сохранить. «Тихая пристань» стала его жилищем на все четыре последних года жизни. Это было длинное одноэтажное строение, торцовой стороной выходившее на озеро. Состояло оно из кухни, спальни, столовой и большой комнаты, служившей гостиной и мастерской, где Курбе развесил свои картины и кое-каких спасенных «старых мастеров». Меблировка была скудной и дешевой: в спальне — кафельная печь и железная койка с одним матрасом; в мастерской — несколько стульев и мольбертов. С восточной стороны озера тянулся большой, затененный платанами сад, откуда открывался великолепный вид на южный берег и французские горы, находившиеся на расстоянии в несколько километров, но столь же недоступные для Курбе, как горы на Луне.

Этот дом, сильно перестроенный, принадлежит ныне адвокату г-ну Пьеру Хофману. Во времена Курбе в конце сада был еще летний домик, теперь снесенный, где жил Огюст Морель с женой, такой же изгнанник, как сам художник. Морель, по профессии пробирщик, был в дни Коммуны назначен директором ломбарда в Марселе, а затем бежал в Швейцарию, где жил на небольшое пособие от брата, который придерживался более консервативных взглядов и занял его место в ломбарде. Так как в «Тихой пристани» у Курбе не было прислуги, г-жа Морель взяла на себя ведение хозяйства и приготовление пищи. Супруги Морель до конца трогательно заботились о Курбе, а тот из благодарности давал уроки живописи Морелю, который вскоре стал достаточно умен, чтобы сделаться одним из подмастерьев и приложить свою кисть к ряду картин, подписанных мастером, потому что и в Швейцарии Курбе не отказался от пагубной помощи учеников. Марсель Ординер пробыл с ним почти год, а Пата беззаботно курсировал взад и вперед через границу, передавая письма и выполняя поручения, а остальное время малюя картины, которые потом подправлял и подписывал Курбе.

Чтобы подготовиться к защите на предстоящей сессии суда по гражданским делам, адвокату Лашо понадобились записи Курбе, которые тот сделал перед началом процесса в 1871 году, но Зоэ Реверди присвоила их и наотрез отказалась вернуть. С помощью доктора Ординера, навестившего художника в октябре, Курбе пытался восстановить свои записи, но он уже не мог припомнить подробности и не обладал необходимой для такого усилия энергией. Воля его ослабела, и он больше не способен был держать себя в руках; кроме того, он слишком много пил, и ему нравилось из упрямства перечить встревоженным друзьям.

Тринадцатого октября доктор Ординер писал Кастаньяри из Тур-де-Пельса: «Мы — я, жена и Марсель — находимся здесь вместе с К., и я помогу ему восстановить записи, которые мы срочно вышлем Вам… Маэстро написал несколько превосходных картин во Флерье, Шильоне и Вале [кантон к юго-востоку от Веве]. Сейчас он пишет закат над Женевским озером, на берегу которого стоит наш приют [пансион Бельвю]… У него есть также комната в Вето-Шильоне [километрах в семи к юго-востоку] в доме г-на Энока… Несмотря на свои злоключения, он в добром здравии… Думаю, что с нечестными торговцами картинами, в особенности с Бернеймом [Бернгеймом?], маэстро свел синьор Керубино [Пата]… В результате К. получил столько заказов, что, не имея возможности справиться в одиночку, дал писать многие из них Пата, еще одному молодому человеку [вероятно, Морелю], а несколько штук — Марселю. Сам он [Курбе] добавил лишь несколько мазков и подписал полотно, г-жа Пата передала их заказчикам и собрала с них деньги, которые прислала маэстро более или менее нетронутыми — она вычла лишь свои комиссионные. Но Бернейм увеличил продукцию этой фабрики массой подделок, заполонивших Париж и Бельгию, основным автором которых является, как говорят, Керубино… Все считают, что поставляет эти подделки П[ата]; у меня достаточно оснований думать, что он на это способен… За некоторое время до нашего отъезда в Швейцарию наш друг написал „Бычка“ — подлинный шедевр… Но он находится под таким влиянием Пата, что сразу по окончании картины разрешил Пата скопировать ее и продать копию Бернейму за пятьсот франков с подписью „Пата по Курбе“. А неделю назад г-жа Пата сообщила, что Бернейм перепродал эту же картину, но уже подписанную просто „Курбе“, за десять тысяч франков… Курбе так очарован своим alter ego, что только смеется над его предосудительными разговорами и поведением… и именует его самым честным человеком на свете… С его разрешения Пата сделал копии некоторых его пейзажей… чтобы продать их, как он уверяет, по тысяче франков. В то же время у К. есть сейчас заказы из Лозанны, Веве и Женевы более чем на 15 000 франков, но он их не выполняет… Я хотел написать заметку в газеты, чтобы предупредить публику об этих наглых подделках, но он не разрешил. Мы с женой и Марселем скоро вернемся во Францию, увозя с собой печальное воспоминание об искренней, но совершенно бесплодной попытке, предпринятой мной в интересах Курбе. Очень надеюсь, что на смену этой лихорадочной вакханалии придет не менее лихорадочная, но подлинная работа. Полагаю, что Вы имеете на него большее влияние, нежели я. Но если Вы считаете, что его необходимо предупредить об этих коммерческих patasseries [игра слов: patasseries — пирожки; здесь — стряпня], делайте это осторожно: он так empatassé [еще один выпад, против Пата: empaté — липкий, клейкий], что в данном случае действовать в лоб, пожалуй, не следует. Меня, пожалуйста, не впутывайте»^[459].

Два месяца спустя доктор Ординер вернулся в Тур-де-Пельс и терпеливыми, но неуклонными настояниями вынудил Курбе восстановить хотя бы частично свои записи для предстоящего судебного процесса. «У меня в голове все так перепуталось, — писал Курбе Кастаньяри в декабре, — что ни у меня, ни у г-на Ординера не хватило духу повторить с начала эту дурацкую работу. Выполнили мы ее кое-как, неуклюже и несовершенно. Вдобавок ко всем несчастьям меня еще будет защищать г-н Лашо!.. Но придется примириться и с ним; он уже получил три тысячи франков задатка… Надеюсь, Лашо удастся оттянуть суд, который назначен на конец этого месяца; чем дальше тянуть, тем лучше… Мы здесь живем недурно, собираемся устроить выставку в одном магазине в Женеве. Написали уйму пейзажей — в Швейцарии другого не напишешь»^[460].

«Мы» указывало, что художественная фабрика продолжает выбрасывать на рынок партии дрянных полотен. Пьянство Курбе тревожило его друзей, поочередно обращавшихся к нему с безуспешными увещеваниями. Подозрительность, с которой первоначально относилось к нему население городка, растаяла от тепла его общительности и веселости, но сменилась еще более губительным для него гостеприимством. На излюбленных им сборищах в кафе «Центральное» его всегда окружала компания пьяниц; там до сих пор сохранился стол, за которым он сидел, и на крышке стола вырезано «1873–1877» — годы его пребывания в Тур-де-Пельс. Курбе всю жизнь не пренебрегал пивом и вином, но прежде не испытывал непреодолимой тяги к ним. Теперь, когда из-за болезни ему запретили пиво, он заменил его местным швейцарским белым вином, на первый взгляд более легким, а на самом деле коварным. Оно-то и доконало его здоровье. Курбе поглощал его в огромных количествах, нередко доходя до двенадцати литров в день, вдобавок к абсенту и другим крепким напиткам.

Глубоко расстроенный доктор Ординер конфиденциально сообщил Кастаньяри на рождество: «Дорогой друг, несколько дней назад Вы наконец получили неполные записи Курбе относительно колонны. В сопроводительном письме наш друг дал Вам понять, что у меня в голове царит не меньшая путаница, чем в его собственной, и этот очаровательный намек послужит мне извинением за то, что я расскажу Вам об образе его жизни, который я, несмотря на все усилия, ни в чем не смог изменить. Начну с того, что два месяца назад мне удалось несколько раз посовещаться с ним, и это позволило нам написать большую часть документа, о котором идет речь, но потом он стал уклоняться от работы со мной под предлогом, что не может делать одновременно два дела — пить и диктовать мне то, что должно быть написано для его защиты. Теперь он с упрямством дикаря топит себя в белом вине кантона Во. У местных жителей есть хлебосольный, но опасный обычай — приглашать друзей и знакомых на выпивку к себе в подвалы, где хранятся бочки и боченки превосходного вина. Один стакан постоянно держат полным, и каждый гость должен в свой черед осушить его. Слава К. и его красочные, хоть не всегда разумные речи, стали причиной того, что он постоянно получает приглашение на бесшабашные пирушки, длящиеся порой до пяти утра. Все это вдобавок к бутылкам, опорожненным за день в кафе. В постели он валяется до обеда — ему необходимо отоспаться после попойки, — а потом заявляет, что делать ничего не может и в состоянии только пить, — словом, он пьет и гордится тем, что перепьет любого в кантоне Во, хотя это тоже пустое бахвальство, потому что иногда он напивается до потери сознания. Это простое белое вино приводит к самым пагубным последствиям: опьяняет оно не так быстро, как наши французские вина, зато убивает медленно, но верно, что подтверждается большим процентом вдов в кантоне Во. Одно из его обычных последствий — неизлечимая параличная дрожь в руках. Каково будет Курбе, когда он заработает ее! Тщетно кое-кто из местных жителей и даже сам владелец нашего любимого кафе помогали мне объяснять художнику, какая ему грозит опасность: он не придает значения чужому житейскому опыту и отвечает, что кто привык пить, тот и будет пить, и что за день-другой воздержания вино улетучивается, не оставляя следов в организме. Приглашение от друзей в Лозанне доконало его: он пропадал там в подвалах десять дней, хотя собирался вернуться после обеда. Я отправился вытаскивать его из этой выгребной ямы, но он бесцеремонно прогнал меня. Наконец там, где я потерпел поражение, победила болезнь. Он вернулся в очень плохом состоянии и клялся, что капли больше в рот не возьмет, но ведь это обет пьяницы, который забывается на следующий же день! Чтобы не быть несправедливым, скажу, что, когда к нему приехал отец, он собрал все силы и за два сеанса написал его [отца] портрет. Прекрасная картина!.. Il signore Керубино Пата… хитрый итальянец… Ему не понадобилось много времени, чтобы, как осьминогу, присосаться к нему [Курбе], и он ни за что теперь не отстанет. Он всегда невозмутим, доволен, весел… Судя по его собственным словам, он начисто лишен всякой морали и способен на все. Человек женатый, отец семейства, он при каждом удобном случае унижает жену и выказывает презрение к ней только потому, что она уроженка немецкой части Швейцарии»^[461].

Портрет отца, одна из немногих работ Курбе швейцарского периода, напоминающая энергичную манеру его ранних лет. Семидесятипятилетний Режис Курбе оставался крепким и все еще красивым стариком, хотя почти оглох.

В январе 1874 года доктор Ординер сообщал Кастаньяри: «Со времени моего последнего письма К. немного работал, но продолжает подставлять себя под смертоносные снаряды швейцарской пушки… Вы пишете, что удовлетворены записями, — значит, мы тоже»^[462]. Добрый доктор уехал домой, но уже в марте вернулся в Тур-де-Пельс на несколько дней, после чего Пата повез его обратно во Францию и ухитрился произвести на него более благоприятное впечатление, чем раньше. 22 марта Ординер уведомляет Кастаньяри из Мезьера: «Боюсь, я слишком сурово критиковал его [Пата]. В последние дни я много разговаривал с ним, пока наш маэстро храпел и протрезвлялся во сне… и думаю… что он показался мне хуже, чем есть на самом деле. Он понимает, что коммерческая продукция прошлого года… повредила Курбе, но уверяет, что, так же как Корню и Марсель, работал за К. лишь по его просьбе и что мой сын наделал куда больше вреда, чем он, поскольку работы Марселя больше похожи на работы Курбе, чем его [Пата], и мастер редко прикасался к ним… Он отрицает, что когда-либо сам занимался подделками, но сознает, что его имя и вмешательство его жены могли дискредитировать оригиналы… Он говорит также, что никогда не получал денег за некоторые дорогостоящие поездки, на расходы или за каждодневные услуги. Курбе это просто не приходило в голову, а ему [Пата] не хотелось предъявлять счет. Его это волнует так же мало, как этика или супружеская любовь. Этот веселый, легкомысленный человек кажется мне очень странным, но я начинаю соглашаться с К. — он не бесчестен. Только почему у него такие бегающие глаза?.. В Тур-де-Пельс он вернется через два месяца; когда поеду я, не знаю… Поддельные „Курбе“ производятся в Женеве, и мы нашли того, кто их подделывает, — нищего молодого художника по фамилии Делоне. Он утверждает, что продает их без подписи торговцу Леклерку по 20–25 франков. Мы решили возбудить судебное преследование против Леклерка, который подписывает их [именем Курбе] и отправляет в Америку»^[463].

Многие — вероятно, большинство — картины, приписываемые Курбе после 1872 года, подозрительны: либо это полотна, лишь частично написанные его кистью, либо — просто подделки. Даже те, что несомненно созданы им, за очень небольшим исключением, весьма посредственны по сравнению с более ранними вещами. Художник написал массу пейзажей — виды «Тихой пристани» из сада, со стороны озера и из лодки на озеро, горы в солнечную погоду и в грозу, соседний замок Шильон с разных точек. Почти все они отличаются внешней красивостью, напоминающей виды на почтовых открытках. Несколько портретов, написанных в Швейцарии, лучше, хотя все же далеки от былых шедевров. В 1874 году он создал «Сборщицу винограда из Монтре» — портрет Кари Бланк, тогда еще двенадцатилетней девочки, которая дожила до 1948 года и была одной из немногих, кто помнил живого Курбе. На картине она предстает в местном национальном костюме, с корзиной за плечами и с мотыгой в руке — то есть в довольно деревянной позе. Семьдесят четыре года спустя она вспоминала, что Курбе «был очень толстый, с красивой бородой, круглым улыбчивым лицом, густыми седыми волосами. Он вечно напевал и насвистывал. Писать переставал только затем, чтобы набить трубку. Со мной был очень ласков и угощал меня сладостями, чтобы я сохранила позу»^[464].

Вероятно, в том же году Курбе написал портрет Анри Рошфора, которого арестовали за сочувствие коммунарам и отправили на каторгу в Новую Каледонию, откуда он в 1874 году бежал в Швейцарию. Поль Пиа, женевский торговец картинами, 23 сентября писал Кастаньяри: «В одну из моих деловых поездок я нашел Курбе в Ла-Шо-де-Фон, и мы вместе отправились в Невшатель, где я узнал о приезде А. Р. [Анри Рошфора; Пиа употребляет инициалы, чтобы не подвергать бывшего заключенного опасности], который… хотел увидеться со мной. Я уведомил об этом Курбе, который намеревался раньше вернуться в Тур [-де-Пельс], но отправился в Женеву, где сейчас и находится. Думаю все же, что вскоре он вернется в Тур… В четверг собираемся совершить экскурсию: А. Р., его дочь, Локруа [псевдоним Эдуара Симона, радикального журналиста и политического деятеля], г-жа Шарль Гюго и Ваш покорный слуга отправятся в Тур, где маэстро напишет портрет А. Р.»^[465]. Рошфору портрет не понравился, и он отказался принять его, возможно, потому, что Курбе слишком реалистически передал болезненный цвет лица, приобретенный моделью в тропиках.

В Швейцарии Курбе сделал также несколько скульптур. В знак признательности приютившему его городу он подарил Тур-де-Пельсу бюст «Гельвеции», известный также под названием «Свобода», который изображает женщину во фригийском колпаке — символе свободы — и с крестом Швейцарской конфедерации. Это безжизненное, лишенное фантазии произведение не лучше и не хуже других его скульптур. Считается, что моделью Курбе послужила Лидия Жоликлер, но это маловероятно: черты лица слишком тяжелы. Бюст был отлит в бронзе мастерами в Веве, более привычными к чугуну, чем к дорогим металлам, и крупный песок формы смазал некоторые детали. Бюст стоит теперь на Соборной площади перед ратушей в Тур-де-Пельс, но даже те скупые признаки благородства, которые можно усмотреть в бюсте, сведены на нет чересчур высоким и на редкость уродливым постаментом. Существуют три копии бюста: в Мартиньи в кантоне Вале, в Безансонском музее и в Медоне, на полпути из Парижа в Версаль. Сам Курбе был доволен этим несовершенным произведением, которое так описал в феврале 1875 года в письме к Кастаньяри: «Только что закончил „Республику Гельвецию“… Она великолепна, все в восхищении. Я сам отлил ее и хотел бы знать, стоит ли мне посылать копию на выставку [предположительно — парижский Салон 1875 года. Он не послал ее и правильно поступил: она все равно была бы отвергнута]. Она [„Гельвеция“] энергично моделирована и производит превосходное впечатление: она напориста, решительна, могуча, щедра, добра, улыбчива; подняв голову, она смотрит на горы…»^[466].

Несколькими месяцами раньше он сделал медальон «Дева озера» — голову молодой женщины, увенчанную морской чайкой с распростертыми крыльями; ныне этот медальон украшает фасад здания на набережной Пердоне в Веве. Моделью, по-видимому, была маркиза Ольга де Тальне — подруга герцогини Колонна ди Кастильоне, чей портрет Курбе исполнил в 1865 году. Почти наверняка именно этой даме адресует он в ноябре галантные фразы, сочиненные, видимо, кем-то из его более утонченных друзей: «Назначение женщины — возмещать своими эмоциями умозрительную рассудочность мужчины; я всегда буду признателен г-же Колонна, потому что я уверен: она приложила все усилия, чтобы помочь мне во время моего тюремного заключения. Вы пришли ко мне посмотреть мои картины, навестить изгнанника — жертву, лишенную семьи и родины. Вы пришли повидать труженика, посвятившего жизнь служению французскому искусству… Сударыня, Вы околдовали мой дом, мои мысли и воображение — своей поразительно прекрасной личностью, своей добротой и душевностью. Не надеясь, что буду в силах отблагодарить Вас за радость, которую вы доставили мне, прошу позволения предложить вам маленький сувенир… Мне показалось, что Вам понравилась небольшая картина с изображением снегопада; посылаю ее Вам. Примите ее»^[467]. Ответом Ольги де Тальне была, по-видимому, записка, помеченная просто «Воскресенье»: «С радостью и благодарностью принимаю очаровательный сувенир… Завтра, в три часа, я дома, и если Вы не откажете зайти ко мне в это время и дать ответ на мою просьбу, буду счастлива видеть Вас»^[468]. Что это была за просьба, — неизвестно, но другая, не датированная записка маркизы, вероятно, относилась к медальону: «Форма для отливки моей головы прибыла. Послать ее сначала к Вам или отправить прямо к литейщику?»^[469].

Бюст «Гельвеции» был установлен и торжественно открыт 15 августа 1875 года; в тот же день Курбе открыл у себя в мастерской выставку собственных работ и своих мнимых «старых мастеров». Печатный рекламный проспект гласил: «Выставка ста тридцати старых и современных картин, в числе которых кроме полотен нижеподписавшегося Курбе публика найдет работы знаменитейших мастеров (Мурильо, Ван Дейка, Веронезе, Рембрандта, Рубенса и пр.), откроется в Тур-де-Пельс в воскресенье, 15 августа. Скромная, доступная всем, входная плата в пятьдесят сантимов пойдет на помощь жителям кантона Женева, чьи земли пострадали от града»^[470].

Изгнание не излечило Курбе от страсти к приобретению поддельных работ старых мастеров. В письме к Кастаньяри от 22 марта 1874 года доктор Ординер описывал картину, только что купленную Курбе у итальянского торговца старым хламом. Она изображала женщину с обнаженной левой грудью, в античном одеянии, танцующую в магическом круге и окруженную тремя демонами. Курбе утверждал, что это работа Пьера Прудона и сюжет ее — Цирцея. Он дал за нее 8000 франков, но уверял, что цена ей — 100 000; заехав по пути домой в Лозанну, он предложил перепродать ее за 200 000, а к моменту приезда в Тур-де-Пельс стоимость полотна поднялась уже до 300 000. «К. в таком восторге от своей „Цирцеи“, — писал Ординер, — что объявил ее самой красивой картиной на свете, превосходящей даже его собственные работы»^[471].

Четыре дня спустя Курбе лично хвастался Кастаньяри: «Я только что откопал нечто фантастическое, вещь, стоящую по меньшей мере триста или четыреста тысяч франков. Думаю, что изображает она Цирцею, сзывающую своих демонов и поджигающую храмы»^[472]. Восемь тысяч франков за никчемную мазню — это было безрассудным расточительством, которое художник вряд ли мог тогда себе позволить.

Весной 1875 года до него дошли хорошие вести: последние картины, украденные в проезде Сомон в 1872 году, были наконец возвращены^[473]. 24 февраля таинственный человек, скрывавшийся под псевдонимом «А. К. 113» и указавший адрес до востребования, написал Кастаньяри: «Я узнал, что Вы ищете картины, написанные Курбе и украденные у него. Некоторые, кажется, Вы уже разыскали, но не знаете, где остальные. Мне известно, где они, и я могу сообщить, в чьих руках; но… я желаю получить вознаграждение; если Вы примете мое предложение, о сумме договоримся»^[474]. На следующий день Кастаньяри дал согласие на поставленные условия, но получил ответ лишь 5 марта, когда «А. К. 113» потребовал 2500 франков. Переговоры возобновились, и недостающие картины со временем были возвращены. Курбе предполагал, что «А. К. 113» был «любовником этой Жерар»^[475] — его прежней домохозяйки.

Кроме доктора Ординера находились у Курбе и другие друзья, время от времени пересекавшие границу, чтобы навестить художника, — Кастаньяри, Лидия Жоликлер, доктор Блондон, который впоследствии женился на вдове Бюшона. Двери Курбе всегда были открыты для других изгнанников, живших поблизости от Тур-де-Пельс — Рошфора, генерала Клюзере, известного географа Элизе Реклю, которому по просьбе различных географических обществ заменили тюремное заключение изгнанием. Курбе щедро жертвовал на поддержку изгнанников, оставшихся без средств к существованию, дарил картины для продажи в их пользу и держал у себя на камине коробку из-под сигар, куда посетителям предлагалось класть приношения для нуждающихся.

Одним из его ближайших друзей среди изгнанников стал Андре Сломчински, в обиходе Слом, помогавший Реклю в подготовке карт и рисунков для его монументальной «Новой всеобщей географии». Слом, поляк по национальности, родился в 1844 году в Бордо и учился рисованию в парижской Школе изящных искусств. Во время Коммуны он был секретарем Рауля Риго, палача Шоде, но спасся от ареста и почти верной смерти, бежав в Швейцарию. Слом скоро сделался своим в доме Курбе и преданно служил ему. Курбе начал его портрет, но так никогда и не закончил. В 1879 году Слом женился на Эмме Бланк, старшей сестре Кари Бланк, позировавшей для картины «Сборщица винограда из Монтре». Он вернулся в Париж в 1882 году после амнистии, умер в 1909-м.

За годы добровольного изгнания Курбе Лидия Жоликлер, по слухам, дважды отваживалась одна пересекать границу в карете, которой правила сама, и с соблюдением полной секретности привозила Курбе в Понтарлье, где он каждый раз по нескольку дней скрывался у нее в доме. Но письма его говорят о том, что такие рискованные экскурсии были ему не по душе, а свидетельства в пользу того, что он все-таки совершал их, сомнительны и основаны лишь на воспоминаниях дочери Лидии Анриетты, которой в то время было лет восемь — десять. Анриетта Жоликлер, впоследствии г-же Дре, была еще жива в 1948 году и делила с Кари Бланк и еще двумя-тремя лицами честь быть одной из последних видевших живого Курбе.

Художник поддерживал тесную связь с семьей и проявлял глубокий интерес к малейшим деталям жизни во Флаже. В январе 1875 года он писал Жюльетте: «Ты очень ловко сумела в присутствии полиции убрать деньги, которые я спрятал в рояле. Я сейчас же вознагражу тебя. Возьми 480 франков, причитающиеся мне проценты, для себя, Зели и отца: вам ведь нужно купить бургундского для Зели [она была больна]. В Орнане, у меня в подвале, есть бочонок бургундского; разрешаю тебе взять его… Можешь перевезти его во Флаже, но так, чтобы не растрясти. Нужны два здоровых мужчины — пусть поднимут его, как он стоит, и, не кантуя, поставят на телегу. Храни его у себя во Флаже. Но если наши полицейские чины, мои ангелы-хранители, уже распили его, забудь о нем»^[476].

Бургундское не помогло сестре художника, и Зели, самая хрупкая из всей семьи, умерла в конце мая. 29 мая Курбе изливает свое горе Жюльетте: «Я в отчаянии от твоего письма и страшного несчастья, обрушившегося на нас. Бедная моя милая девочка, теперь тебе одной придется заботиться о нас — об отце и обо мне… Я выплакал все глаза. Бедная моя Зели! У нее была одна радость в жизни — делать добро другим и служить им. Какую печальную жизнь прожила наша сестра, никогда не жалуясь, вечно больная, но всегда мужественная и приветливая! Ее очаровательный образ навсегда запечатлен в нашей памяти рядом с образом мамы, как если бы обе они и поныне были живы. Но сейчас я думаю только о тебе, дорогая. Сколько тебе еще предстоит выстрадать до того, как я вернусь! Как я был бы счастлив прожить всю жизнь рядом с вами обеими [с нею и Зели]! Вы сами не пожелали бы ничего лучшего, а я и подавно… Ты ведь знаешь, дорогая: мы навечно неразлучны, и я готов во всем служить тебе опорой. Меня также глубоко тревожит отец, который так любил нашу бедную сестренку…»^[477].