Гюстав Курбе

Глава 2 Безансон

Хотя Режис Курбе отнюдь не был родителем-тираном, он не испытывал сочувствия к порочному, по его мнению, увлечению сына рисованием и живописью. С таким легкомысленным занятием можно было мириться лишь как с развлечением в свободное время, но не как с карьерой для сына состоятельного землевладельца, занимающего видное положение в своей общине. Гюстав должен приобрести достойную уважения профессию — скажем, стать юристом. Соответственно с этим, в октябре 1837 года, когда будущему художнику исполнилось восемнадцать, отец определил его в Королевский коллеж в Безансоне, древнем и величавом главном городе департамента Ду, милях в пятнадцати от Орнана. Гюстав был зачислен пансионером на отделение философии. Но книжная премудрость осталась для Курбе в коллеже столь же неудобоваримой, как в семинарии, и он немедленно принялся бомбардировать родителей горькими жалобами буквально на все. Учебный день слишком длинен и насыщен, вставать приходится в половине шестого, затем — два часа занятий, затем — получасовой перерыв; за перерывом следует двухчасовая лекция по философии, на которой «нужно записывать профессора»^[19], потом еще один час занятий. От одиннадцати до двенадцати — урок рисования, единственный просвет в утомительном однообразии учения; после чего — четверть часа на завтрак, во время которого разговоры запрещены; перерыв до часу, занятия до двух, затем еще два часа математики, которую он, Гюстав, считает такой непостижимой, что вынужден платить двенадцать франков в месяц за частные уроки: без них ему не получить даже самой низкой отметки. От четырех до пяти — еще один перерыв и, наконец, последние два с половиной часа занятий; затем — ужин и в половине девятого — постель. Дважды в неделю — дополнительные уроки физики.

Для юноши с темпераментом Курбе, которому всякая наука была сущим проклятием, такое расписание означало постоянную пытку, а условия жизни в коллеже лишь усугубляли ее. Привыкнув к обильной и вкусной домашней еде, он жалуется на питание: кусок хлеба на завтрак; миска супа и тарелка жареного картофеля, капусты или иных овощей, причем «вечно водянистых»^[20], да яблоко или груша со стаканчиком жиденького вина — в полдень, и «все это неаппетитно приготовленное и, кроме того, подпорченное странным привкусом или запашком»^[21]; ломтик мяса с салатом и яблоко на ужин, который надо съедать в такой спешке, что иногда ему приходится совать половину яблока в карман и доедать ее позднее. Кровати узкие и жесткие, ночью так холодно, что он не в силах заснуть, даже навалив на себя все свое платье. Он просит прислать ему еще одно одеяло. Такая же стужа пронизывает и классы, вынуждая воспитанников брать напрокат печурки и покупать дрова, тратя на это карманные деньги. Преподаватели с неизменно кислыми лицами «подчас по целому году не обмениваются ни словом со своими учениками»^[22]; «воспитанники куда более злобны, чем в Орнане, и только и знают дразнить, делать пакости, подстраивать грубые шутки»^[23]. Вдобавок ко всему он тоскует по дому: «Мне не терпится увидеть Орнан и всех вас, и это простительно: я ведь впервые уехал из дому!»^[24].

Несколько дней спустя он снова жалуется — теперь на колики от омерзительной «холодной баранины, которой нас пичкают каждый вечер»^[25]; ему отказано даже в таком утешении, как трубка: стоит закурить, как тебя ловят на месте преступления, а если не курить, у него появляются «головокружения и слабость»^[26] — жалоба, наверняка звучавшая не слишком убедительно для его родителей. Даже урок рисования, единственный отрадный для Гюстава час, испорчен тем, что «целую сотню воспитанников рассаживают в большом коридоре, где так холодно, что карандаш вываливается из рук; кроме того… вокруг орут, болтают, шумят так, что соседа не слышно. Как мне хочется продолжать занятия живописью! Будь у меня возможность куда-нибудь поехать, я мог бы копировать фрагменты росписей»^[27].

Поток писем в таком же меланхолическом духе не иссякает. Коль скоро родители не позволяют ему бросить этот ненавистный коллеж, пусть по крайней мере дадут ему возможность быть там не пансионером, а приходящим, снять комнату, жить и питаться в городе. Когда отказано и в этом, Гюстав выходит из себя: «Вы, быть может, полагаете, что я писал вам для собственного развлечения? Ничего подобного!.. Раз уж всюду и во всем я должен быть исключением из правила, я приму необходимые меры и пойду своим путем»^[28]. 4 декабря 1837 года он снова грозится убежать: «Если вы не согласитесь перевести меня в приходящие, я убегу: я же все равно ничего в коллеже не делаю. Это нелепо, невозможно!»^[29]

Встревоженная семья, по-видимому, пыталась убедить его набраться терпения еще на месяц-другой, потому что 9 декабря он отвечает домашним чуть ли не ультиматумом: «Сообщаю вам, что принял решение и в своем теперешнем положении не нуждаюсь в двух месяцах на обдумывание этого решения. Ваше упорство вызывает во мне глубокую неприязнь. Меня хотят принудить силой, а я в жизни ничего не делал по принуждению, не такой у меня характер. Меня определили в коллеж насильно, и теперь я там ничего делать не буду. Оставляю коллеж с сожалением, тем более что впереди только год учения. Думаю, что позднее буду раскаиваться. Но в любом случае курса здесь мне не закончить, и мой труд пошел прахом: тут надо делать либо все, либо ничего. Какую бы профессию я в дальнейшем ни избрал, мои здешние занятия принесут мне столько же пользы, будто бы их и не было вовсе: они нужны только для того, чтобы получить звание бакалавра. Словом, за что я теперь ни возьмусь, все надо начинать сызнова. Если бы я мог предвидеть такое упорное сопротивление с вашей стороны, я давно бы оставил коллеж. Я пробыл в нем слишком долго, и теперь многие профессии и учебные заведения уже закрыты для меня по возрасту. Я сделаю все, что смогу. Но сидеть еще два месяца в этом коллеже бессмысленно, невозможно. У меня впереди слишком мало времени, чтобы торчать еще два месяца в такой дыре. Прошу вас обоих, постарайтесь приехать вместе с дедушкой в воскресенье, если, конечно, позволит погода: сидеть здесь дольше я отказываюсь. Я убегу. Ваша медлительность и без того отняла у меня слишком много времени… Мне не терпится вновь увидеть Орнан… Не забудьте передать бабушке, пусть не беспокоится. Надеюсь, вы все здоровы. Что до меня, то рвота у меня бывает лишь изредка, когда голод заставляет есть здешнюю баранину»^[30].

Однако Режис Курбе не сдавался, и сын его продолжал молить, бушевать, возмущаться, не осмеливаясь перейти от угроз к действиям. Он написал, что еще неделю назад уложил чемодан и под Новый год вернется в Орнан, но так туда и не поехал. 5 января 1838 года он сообщает, что директор одобряет его отъезд и к воскресенью он уже будет дома… «Напишете вы мне или нет?.. Я хотел уехать еще несколько дней назад, но директор, узнав об этом, велел мне передать, чтобы я подождал ответа от вас. На занятия я больше не хожу — с этим покончено»^[31]. Отец оставался непреклонен, и Гюстав все еще не решался попрать родительскую власть открытым неповиновением; он лишь надулся и на пару месяцев прервал переписку с семьей. Затем 19 марта он пишет еще яростнее, чем обычно: он совершенно не работает, преподаватели больше не замечают его и не разговаривают с ним; преподаватель физики наказал двадцать самых отстающих учеников — они переписывают по десять лишних страниц после каждого занятия, поэтому ему приходится переписывать двадцать страниц в неделю; другой наставник отравляет ему жизнь насмешками и руганью; директор опять поймал его на курении и надеется со дня на день избавиться от него. Он еще раз просит отца смягчиться и не вынуждать его к бегству.

После этого письма события принимают другой оборот. Режис Курбе сдался, во всяком случае настолько, что разрешил сыну перевестись в приходящие. Перед пасхой молодой человек снял комнатку у некого Арто на улице Рондо-Сен-Кантен (впоследствии Гранд-Рю), 140, в доме, где в 1802 году родился Виктор Гюго. Этот компромисс временно удовлетворил Курбе. Жалобы прекращаются. Он послушно, хоть и без энтузиазма возобновляет занятия, снова берет уроки математики у репетитора Мёзи и старательно пытается искупить прежнюю непокорность, разыгрывая роль почтительного сына. Но перспектива экзаменов повергает его в ужас, и уже вскоре он пишет домой, что число и трудность изучаемых дисциплин сильно увеличились: ему предстоит пройти испытания по «переводу с греческого с листа, географии и астрономии, предметам которые мы в классе не проходили, а также по химии, алгебре и латыни на текстах широко известных авторов. Но первым делом нам предстоит сочинение, и кто с ним не справится, того к остальным экзаменам не допустят. Все это, не говоря уж о бесчисленных предметах, которыми мы занимались раньше, приводит меня в жуткую панику»^[32]. Курбе так и не появился на экзаменах до самого 1840 года, когда наконец покинул коллеж и уехал, не получив степени бакалавра…

Тем не менее, став приходящим, Гюстав почувствовал себя куда лучше, прежде всего потому, что избавился от постоянного присмотра не в меру любопытных наставников и мог теперь посвящать больше времени рисованию и живописи. А если от этого страдали другие занятия — тем хуже для них! Более того, Курбе вскоре нашел себе союзников среди местных художников и любителей искусства. В том же доме, что и он, жил некто Журден, посредственный, давно забытый художник, но одного его присутствия под той же крышей, кучи холстов и красок в его мастерской, запаха льняного масла и скипидара, возможности говорить об искусстве с благожелательным старшим собратом было уже достаточно, чтобы подбодрить Курбе и укрепить в нем решимость стать живописцем. Еще более сильное влияние на него оказали два приятеля и почти ровесники — Арто, сын его домохозяина, и Эдуард Байль, ставший впоследствии довольно известным художником, писавшим на религиозные темы. Оба этих молодых человека учились в Безансонской школе изящных искусств, и Курбе, не дожидаясь приглашения, начал сопровождать их на занятия в классах живописи и рисунка, которые вел директор школы Шарль Флажуло.

Флажуло, ученику Луи Давида, было около шестидесяти. Чудаковатый, но благожелательный человек, он был «хорош, как хлеб… наивен, как ребенок… горячо любим учениками…»^[33]. Пылкий почитатель греческого и римского искусства, равно как Рафаэля, он написал серию из тридцати семи картин, изображающих историю любви Амура и Психеи. «Мои композиции не так хороши, как композиции божественного Санцио, — соглашался он, — но я написал на две больше, чем он»^[34]. С головой погруженный в классическую литературу, Флажуло «писал стихи, пел, аккомпанируя себе на лире, а когда бывал доволен учениками, возводил их в ранг богов. У него были „бог цвета“, „бог рисунка“, „бог гармонии“ — словом, целый Олимп»^[35]. Себя он именовал «богом рисунка», а Курбе, любимого своего ученика, — «богом цвета». Не обладая достаточным мастерством, чтобы воплотить грандиозные замыслы, теснившиеся в его воображении, Флажуло «набрасывал на своих полотнах, вскоре превращавшихся в грязную мешанину прочерченных углем линий, огромные композиции, которые он мысленно представлял себе и даже с восторгом показывал посторонним как уже выполненные. Странным учителем был этот слегка помешанный человек!..»^[36] Был ли он помешанным или нет, но Флажуло сыграл огромную роль в жизни Курбе, который под его руководством научился рисовать с натуры, заполняя свои альбомы точными и тонкими карандашными рисунками глаз и ушей, рук и ног, мужских и женских торсов, уличными сценками в Безансоне и Орнане и набросками портретов своих молодых друзей Адольфа Марле и Юрбена Кено. Гюстав написал также ряд небольших картин, довольно несовершенных по цвету и композиции и в целом менее удачных, чем его карандашные наброски. Это «Руины у озера» (1839), «Монах в монастыре» (1840) и пейзажи в окрестностях Орнана, в том числе «Рош-дю-Мон», «Дом дедушки Удо», «Подъезд к Орнану», «Долина реки Лу» и «Острова Монжезуа», в последней художник изобразил себя с ружьем на фоне холмов, поросших ивами и тополями.

Курбе не пытался скрыть от родителей свое увлечение искусством. Он писал им из Безансона, по-видимому, в 1839 году: «Я обратился теперь к такому виду рисунка, в котором легко бы преуспел, если бы мои денежные дела позволяли мне заниматься им почаще… Это литография. Посылаю вам несколько удавшихся мне оттисков. Один передайте Адольфу Марле… Остальные, похуже, раздарите кому угодно, только не забудьте добавить, что это пока: напечатаю другие — пришлю… Скажите папаше Бо, что это всего-навсего проба»^[37].

Гюстав не забыл попросить у отца десять франков, чтобы покрыть расходы на печатание.

Макс Бюшон, покинувший Орнанскую семинарию в 1833 году и перешедший в иезуитскую семинарию во Фрейбурге (Швейцария), вернулся во Францию осенью 1838 года и поступил в Безансонский коллеж. Учась в Орнане, Бюшон и Курбе встречались от случая к случаю, но в Безансоне их быстро связала тесная дружба, которая длилась без перерывов лет тридцать, до самой смерти Бюшона. Максимилиан Бюшон родился в Салене, милях в двадцати пяти от Орнана, 8 мая 1818 года. Отец его, Жан-Батист Бюшон, служил в наполеоновской армии и вышел в отставку в чине капитана; мать его, урожденная Жанна-Луиза Пастёр, умерла, когда Макс был еще ребенком. Бюшон и Курбе состояли в отдаленном родстве и часто называли друг друга «кузен»: в конце XVII века один из предков Макса, некий Франсуа Бюшон, житель Флаже, женился на Катрин Курбе, из той же деревни. Семья Макса была достаточно богата, чтобы дать ему возможность посвятить себя избранной им карьере литератора, не думая о финансовой стороне дела. По словам Кастаньяри, Бюшон был «необычной в литературном мире фигурой… Сын бывшего солдата, он сам отличался военной выправкой и подтянутостью. Шрам, пересекавший его щеку и имевший вполне штатское происхождение, усугублял это впечатление, но этот уродливый физический недостаток не мешал Бюшону быть безгранично добрым, а энергия в нем сочеталась с деликатностью»^[38]. «Макс Бюшон был немногословен, — пишет Шарль Леже. — Он охотно слушал нескончаемую болтовню в семье Курбе… Когда к нему обращались, он оживал, увлекая всех своими рассказами и смешными историями, которые он излагал с серьезным выражением лица, выказывая немалые способности к имитации… Увлеченный новыми идеями, вдохновляясь мечтой о счастье для всех доныне порабощенных людей, этот апостол пытался личным примером обратить других в свою веру и собирал местных республиканцев и сторонников социальной революции в городке Лез Ангулирон между Артуа и Саленом… Человек безукоризненно честный, он отличался бесстрашным умом и неколебимой убежденностью. Прямой характер и доброе сердце привлекали к нему несчастных деревенских тружеников. Он часто бродил с мешком за плечами и палкой в руке по департаментам Ду и Юра, собирая старинные песни… Проза его, так же как и стихи, не отличаясь особой яркостью, представляет собой как бы выполненные мелкими мазками картинки обычаев и нравов этой части Юры… Реалист, собиратель народных песен, предтеча французского натурализма, Макс Бюшон оказывал влияние не столько своими литературными трудами, сколько личностью. В нем было так мало от типичного литератора»^[39].

Дружба Курбе, шумного, настойчивого, тщеславного, громогласного и говорливого, ненавидевшего книги и равнодушного к интеллектуальным занятиям, с мягким, одухотворенным эрудитом Бюшоном кажется такой нелепостью, что ее невозможно понять. Тем не менее на свете мало было людей, к которым Курбе испытывал бы такую горячую привязанность и глубокую симпатию; Бюшон платил ему тем же. Более того, художник очень считался с мнением поэта, и гуманистические принципы Бюшона, его борьба за подлинный реализм незаметно, но глубоко влияли на Курбе.

Первая книга Бюшона, «Макс Б. Поэтические опыты. Заставки работы Гюст. К.», увидела свет в Безансоне в 1839 году. Это был маленький томик с четырьмя литографированными иллюстрациями Курбе. Незрелые стихи не блистали особыми достоинствами, литографии — и того меньше; за пределами узкого круга родных и друзей книга почти не привлекла внимания, но для самих авторов публикация их первого труда явилась событием огромной важности. Иллюстрации Курбе изображали рекрута, в слезах прощающегося с невестой у придорожного распятия; двух негров на берегу моря, оказывающих помощь раненому белому; большую комнату и сидящую в ней влюбленную пару, моделями для которой послужили сам Курбе и одна из кузин Бюшона и, наконец, путника у озера.

Летние каникулы 1840 года Курбе провел в Орнане и Флаже, занимаясь живописью, делая наброски в окрестностях и надоедая отцу просьбами отпустить его в Париж. Несколько месяцев Режис Курбе колебался, не решаясь отказаться от надежд на ученую степень и солидную юридическую карьеру для Гюстава. Но упорство молодого человека в конце концов одержало верх. В ноябре 1840 года Курбе выехал в Париж на империале дилижанса, увозя с собой кучу багажа, несколько рекомендательных писем к парижским знакомым семьям и пожелания успеха от бесчисленных родственников и друзей. Отъезд его был омрачен утратой любимого учителя: 15 сентября скончался Флажуло. В том же году Эдуард Байль, отбывший в Париж раньше Гюстава, выполнил в карандаше его портрет, но было ли это в Безансоне, до отъезда Байля, или в столице, после переезда Курбе, — точно неизвестно. Курбе предстает на нем «высоким молодым человеком, стройным и гибким; на подбородке и щеках лежит легкая тень; над очень красивыми глазами — широкие дуги бровей. Взгляд спокойный, как у льва, сознающего свою силу. Рот насмешливый и твердый; выдающиеся скулы и массивный череп свидетельствуют об энергии и решительности. Волосы длинные, завитки их спускаются на воротник. Он сидит скрестив ноги, одет по тогдашней моде: фрак, брюки со штрипками; в руках уже держит трубку, которую потом никогда не вынимал изо рта — „она стала спутницей его жизни“»^[40].