Гюстав Курбе

Глава 18 Пьер Жозеф Прудон

В июле 1863 года Курбе сообщал родным, что статуя «Ловца форели» отлита в бронзе и он собирается завершить ее к концу сентября. Он просил отца заказать своему другу Шарлю Лануару из Орнана проект бассейна для фонтана, где будет помещена статуя. Открытие состоится 1 октября и будет отмечено банкетом и другими торжествами, на которые приедут друзья и журналисты из Парижа. Сам Курбе сможет вернуться в Орнан лишь в августе, если не позже, потому что сотрудничает с Прудоном, осуществляя новый замысел: «Мы пишем вместе важную книгу, в которой соединены искусство с философией и его труд с моим. Эта брошюра будет продаваться на моей выставке в Англии с его и моими портретами: два человека, создавшие синтезированный образ общества, один — в философии, другой — в искусстве, и оба — уроженцы одного края. До шести часов я должен успеть написать для него семь страниц»^[263].

В письме к Бюшону Курбе добавил некоторые подробности: «Никогда в жизни не писал так много. Посмотрел бы ты на меня — со смеху сдох бы. Я тону в бумагах: каждый день пишу для Прудона пять — десять страниц по эстетике современного искусства, о своем искусстве и об искусстве, которое хочу создать… У нас наконец будет завершенный трактат о современном искусстве. Путь, указанный мной, отвечает прудоновской философии»^[264]. Но непривычная работа так изнуряла его, он так мучился от запоров и острого приступа хронического геморроя, что позволил себе отдохнуть десять дней на морском курорте Фурас вблизи Рошфора, где встретил многих сентонжских знакомых, купался в Бискайском заливе и вскоре поправил здоровье.

Трактат Прудона, задуманный первоначально как брошюра в 120 страниц, превратился со временем в толстый том в 376 страниц, озаглавленный «Основы искусства и его социальное назначение» и изданный в 1865 году, через несколько месяцев после смерти автора. Пятнадцать из двадцати пяти глав написал сам Прудон, остальные, используя его заметки, опубликовали посмертно его литературные душеприказчики. Семь глав были посвящены истории искусства от Древнего Египта до Делакруа и Энгра; значительное место в конце книги занимало современное французское искусство, прежде всего Курбе. Хотя последний, льстя самому себе, называл книгу «совместной», Прудон свел вклад Курбе к минимуму: «Однажды, начав заниматься этой книгой, я сказал Курбе, что знаю его лучше, чем сам он знает себя, что я проанализирую его, дам ему оценку и всесторонне покажу его как публике, так и ему самому. Это, видимо, его испугало: он не сомневался, что я начну громоздить ошибку на ошибку, и написал мне несколько длинных писем с целью просветить меня, но эти письма открыли мне мало нового: больше всего он старался убедить меня, что я не художник. На это я ответил, что я такой же художник, как он не живописец, но писатель… и считаю себя полностью компетентным в вопросах искусства. Это несколько успокоило его, и он ограничился тем, что пытался изобразить мне себя таким, каким себе кажется, хотя кажется он себе отнюдь не таким, каков на самом деле»^[265].

Тем не менее Курбе был убежден, что его послания Прудону имели основополагающее значение. По слухам, возможно недостоверным, он утверждал: «Это хорошая книга… Но слишком длинна. Он [Прудон] слишком много в нее напихал: я ему этого не говорил!»^[266]

Несмотря на уверенность в своей компетентности в области искусства, Прудон на самом деле знал мало и еще меньше интересовался большинством эстетических проблем. Он полностью игнорировал такие существенные элементы живописи, как колорит, рисунок, композиция. Единственное, что его заботило, был сюжет, да и тот интересовал его лишь как иллюстрация к социальной философии. Если картина имела социальное значение, она была хорошей картиной; если же нет или если ее содержание не подтверждало его, Прудона, собственного мнения, она была плохой. Мастерство художника не принималось в расчет. Для Прудона картина была не картиной, а трактатом, тезисом. Как анализ искусства эта скучная, доктринерская книга ничего не стоила, как социальный документ — обладала значительными достоинствами. Курбе интересовал Прудона не как художник, а как вождь направления; «Возвращение с конференции» привлекало его не как картина, а как символ бунта против традиционных взглядов. Нижеприводимые отрывки, прямо или косвенно относящиеся к Курбе, взяты из различных глав этой книги:

«Я вовсе не собираюсь выступать здесь рупором или защитником фантазий г-на Курбе. Пускай ему дают оценку в зависимости от его подлинных достоинств в соответствии с принципами и правилами искусства…»^[267].

«Что касается Курбе, я заявляю, что те, кто с презрением отнесся к более или менее эксцентричным произведениям этого художника, и те, кто занялся его апологией… равно показали себя посредственными судьями. Они не сумели проанализировать его творчество и определить его место, не поняли, что в живописи… самое главное, самое важное — это мысль… Какова же идея Курбе… пронизывающая все его творчество? Вместо ответа эти люди поспешили поднять знамя, на котором написано… „Реализм“; критика открыла кампанию, и вот уже Курбе… стал чем-то вроде сфинкса, с которым целых десять лет связывается прогресс французского искусства… Нет, Курбе не сфинкс, а полотна его не чудовища»^[268].

«Я определяю… искусство как идеальное изображение природы и нас самих с целью физического и нравственного совершенствования рода человеческого»^[269].

«Поскольку реализм получил свое наименование с легкой руки г-на Курбе, поскольку именно он, благодаря своему таланту и смелости, наиболее энергично выражает это современное течение, а его полотно „Возвращение священников с конференции“ послужило для меня толчком к написанию этой книги, читатель извинит меня за подчеркнутое внимание к этому художнику»^[270].

«Мы уже сказали, что искусство порождается и оправдывается особой способностью человека — его эстетической способностью. Она состоит, добавили мы, в умении создавать более или менее идеализированное изображение нас самих и природы с целью нашего физического и нравственного совершенствования.

Отсюда следует, что искусство не может существовать в отрыве от правды и справедливости, что проводниками их служат наука и мораль, а само искусство лишь их помощник и что поэтому первый его закон — уважение к нравственности и разуму. Прежние школы, как классическая, так и романтическая, утверждали, напротив… что искусство не зависимо от всякого нравственного и философского контроля и существует само для себя»^[271].

«Против этой-то упадочной теории искусства для искусства открыто и энергично восстает и протестует Курбе, а с ним вся современная школа, называемая теперь реалистической… Цель искусства — помочь нам познать самих себя через раскрытие всех наших мыслей… стремлений, добродетелей, пороков, смешных сторон и тем самым способствовать воспитанию в нас достоинства и совершенствованию нашей личности»^[272].

«Курбе хотел показать [в „Возвращении с конференции“] не более или менее смешную сценку с пьяными, даже не контраст… между общепринятым представлением о духовенстве и нарушением закона о появлении в нетрезвом виде… Курбе хотел показать полное бессилие религиозной дисциплины… поддержать в священнике строгую добродетель, которой от него требуют… хотел показать, что священник не столько лицемер и вероотступник, сколько жертва своей профессии»^[273].

«Я не останавливаюсь на недостатках его произведений: неточности перспективы и пропорций, несколько однообразных темных тонах… некоторой небрежности… тенденции и карикатурности… иногда грубости, переходящей в нечто шокирующее, что, на мой взгляд, объясняется отсутствием единства между его искусством и его принципами. Словом, я не собираюсь обсуждать техническую сторону искусства Курбе: здесь я не авторитет. Я остаюсь в пределах своей области — идеи, стоящей за произведением и школой…»^[274].

«Курбе скорее художник, чем философ, и ему не приходили в голову те мысли, которые я здесь изложил… Он, разумеется, отнюдь не сознательно вложил в „Священников“ ту мощь, которую я вижу и подчеркиваю в этой картине… Но даже если допустить, что все усмотренное мной в его персонажах — мое воображение, мысль все равно остается…»^[275].

«Курбе — настоящий художник по таланту, по нравственному облику, по темпераменту и как таковой не свободен от претензий, предрассудков, ошибок… Наделенный сильным и ясным умом, он мыслит как зрелый человек, но, несмотря на это, он всего лишь художник: он не умеет ни говорить, ни писать, и от его классического образования сохранилось мало следов. Хотя сложен он как Геркулес, перо для его руки тяжелей, чем брусок железа для детской ручонки. Говорит он длинными периодами, а мысли у него отрывочные; у него бывают отдельные озарения, более или менее верные, иногда удачные, часто софистические… Курбе можно определить так: очень умный человек, все способности которого сконцентрированы в одной области… Курбе считает себя самой независимой и своеобразной личностью среди художников. Да, независимый по темпераменту, характеру, воле, как балованные дети, которые делают только то, что хотят. Да, личностью, в том смысле, что он слишком занят собой и немного фанфаронствует от тщеславия; наиболее уязвимы его картины именно там, где они обнаруживают его индивидуальность… Курбе не изобрел ни реализма, ни идеализма, ни натуры… Правда состоит в том, что Курбе в своем реализме один из самых великих наших идеалистов…»^[276].

Взгляды Прудона на социальное назначение искусства давно опровергнуты, но он проявил необыкновенную проницательность в анализе если уж не работ Курбе, то его характера. Тем не менее Золя энергично протестовал против подхода Прудона к художнику: «Прежде всего… я крайне огорчен, что Курбе впутан в эту историю. Я предпочел бы, чтобы Прудон избрал в качестве примера кого-нибудь другого, и не такого художника, а бездарного живописца. Больше того, философ нарядил Курбе в чужое платье… Курбе у Прудона — это оригинал, пользующийся своей кистью, как школьный учитель розгой. Получается так, что даже самое незначительное его полотно проникнуто иронией и поучением… Не спорю, отдельные вещи художника, может быть, и преследуют сатирические цели… Для меня же Курбе просто личность… Если Курбе, которого считают гордецом, черпает свою гордость из уроков, которые он нам дает, я готов отправить его обратно в школу. Пусть он знает, что он хоть и великий человек, но всего лишь бедный невежда… Он лишь гений правдивости и мощи… Пусть же он этим удовлетворится… Курбе — единственный художник нашего времени; он из породы художников, пишущих плоть, его братья… Веронезе, Рембрандт, Тициан. Прудон, как и я, видел картины, но видел их по-другому — с точки зрения чистой идеи, не обращая внимания на живопись. Полотно для него — это сюжет; пишите в красных, пишите в зеленых тонах — ему-то что?.. Я люблю Курбе безусловно, Прудон — только относительно… Его [Прудона] рациональное искусство, его реализм представляет собой, по правде говоря, отрицание всякого искусства… Напротив, мое искусство есть отрицание общества, утверждение индивидуальности, свободной от всех правил и социальных заказов»^[277].

Сам Курбе, разумеется, был в восторге от книги, которую целиком считал данью восхищения его творчеством; главы, где он не упоминается, не произвели на него впечатления. «Это самая великолепная вещь, какую можно себе представить, — писал он к Кастаньяри, — и это самое большое благодеяние и самая большая честь, которую может желать для себя человек. Никогда ни с кем ничего подобного не происходило. Такая работа, написанная таким человеком и посвященная одной индивидуальности! Это потрясающе. Весь Париж завидует и расстраивается. Это увеличит число моих врагов и сделает из меня беспримерную личность»^[278].

Осенью 1863 года Курбе уехал из Парижа в Орнан. Сенсация, произведенная «Возвращением с конференции», скорее подхлестнула, чем обескуражила его, и он решил написать еще по крайней мере две картины, высмеивающие пороки духовенства, но дело не пошло дальше набросков. Вместо этого он написал несколько менее спорных полотен: портрет своего друга Феликса Годи — богатого землевладельца и страстного охотника; «Буксировку на берегах Лу» и «Женщину весной» — обнаженную женщину, изображенную со спины: она окунает ногу в ручей, подставив руку под сверкающую струю воды. Фигура гораздо тоньше и грациознее массивной «Купальщицы» 1853 года. «Курбе сейчас, вероятно, в Орнане. Если Вы его увидите, постарайтесь как можно дольше удержать его дома. Ему необходимо вновь окунуться в мир природы. Он говорил Сент-Бёву, что хочет написать еще одну картину „Кюре“. По-моему, это будет ошибкой… Пусть Курбе пишет пейзажи своей провинции, сцены домашней жизни. Здесь его истинное призвание; но избави бог, пусть остерегается символизма и сатиры, для которых он не создан»^[279].

Шанфлери был прав. Пейзажи, портреты и натюрморты Курбе имели куда больший успех, чем его живописные комментарии к жизни общества. Однако сам художник не соглашался с этим и уже начал работать над новой большой картиной, «Иппокрена», аллегорией, высмеивающей романтическую поэзию. В картину он ввел портреты нескольких друзей и знакомых, в том числе Бодлера, Пьера Дюпона и Теофиля Готье. Произведение так никогда и не было завершено по причинам, изложенным в письме к Кастаньяри от 18 января 1864 года: «Вся моя жизнь — цепь несчастных случаев. Я начал эпическую картину, серьезную, хотя и смешную сатиру. Я уже написал две трети этой вещи, которую собирался показать на предстоящей выставке [Салон 1869 года], но вчера, в воскресенье, пошел пообедать с одним из моих друзей; в мое отсутствие кто-то [сестра Жюльетта] вошла ко мне в мастерскую через дверь, к которой был прислонен мой мольберт. Мне казалось, что я наглухо запер ее. Дверь, открываясь, толкнула ножку мольберта, картина покачнулась и упала на стул, который и продырявил холст в самой середине. Прощай, картина! Начинать сначала у меня нет времени. Эта картина представляла собой сатиру на современных поэтов. Я свел поэтов в священной долине, орошенной водами Касталии и Пермесса, и они пьют у меня из Иппокрены. Прощай, Аполлон; прощайте, музы; прощай, великолепная долина, которую я уже написал; прощай, Ламартин, со своей сумой и лирой; прощай, Бодлер, с нотами в руках; пьющий Пьер Дюпон; Гюстав Матье, с гитарой и в матросской шляпе; Монселе, сопровождающий их с обычным своим скептическим видом. Источник, незримый для современной армии Аполлона, был отчетливо виден на первом плане публике. Это была красивая обнаженная женщина (как в „Источнике“ г-на Энгра), прекрасная натурщица из Парижа. Возлежа на замшелых камнях, она плевала в воду, которая отравляла всех несчастных, кто пил. Одни уже висели, другие тонули. Теофиль Готье курил чубук, вокруг него хлопотала альмея. Не могу Вам все пересказать: если бы картины можно было пересказывать словами, их незачем было бы писать. Прощайте, упреки друзей, прощайте, нападки критики; прощай, гнев поэтов против ненавистного реализма! На очередной выставке опять не будет ничего веселого… Тем не менее я от нее не отказываюсь… и начну новую картину… Зима здесь великолепная, и я чувствую, что полон творческих сил»^[280].

Новой картиной была «Венера, преследующая Психею своей ревностью», позднее переименованная в «Пробуждение». Обнаженная белокурая Психея лежит на широкой постели с пологом, а смуглая Венера, приподняв его, злобно смотрит на спящую девушку. Поскольку Курбе уже привез из Парижа натурщицу для злополучной «Иппокрены», он, видимо, использовал ее для одной из этих фигур, а может быть, и для обеих. Курбе так часто и энергично выражал отвращение к мифологическим сюжетам, что Кастаньяри и другие друзья подозревали, что он умышленно выбрал такое название, чтобы ввести жюри в заблуждение. Кое-кто предполагал, что картина затрагивает современные нравы — порицает лесбийство — и что мрачное лицо Венеры выражает не злобу, а вожделение. Верна или не верна такая интерпретация — и то и другое вполне возможно, — картина была отвергнута Салоном вопреки неприкосновенности, формально гарантированной художнику тремя медалями, и отвергнута по той же причине, что и «Возвращение с конференции» — за оскорбление общественной морали. «Терпение! — восклицал Торе. — Курбе добьется успеха, несмотря на то, что его картина отвергнута… На этом новом скандальном полотне нет священников, есть только женщины, женщины наших дней, делающие то, что им хочется… Это разрешалось мифологическим и библейским героиням… А вот женщин с берегов Сены за какую-то ерунду обвиняют в непристойности»^[281].

Курбе оставался во Франш-Конте почти до конца 1864 года, оказавшегося феноменально продуктивным. За это время он создал по меньшей мере дюжину пейзажей окрестностей Орнана, включая четыре варианта «Берегов реки Лу», «Долину Шоврош», «Водопад Сиратю» около Мутье, «Дуб во Флаже», «Мост у мельницы» в верховьях Лу, «Осыпающуюся скалу» вблизи Салена, последняя была написана за три часа, морозным днем, по просьбе местного геолога Жюля Марку, который подарил Курбе первобытное оружие для его мастерской в Орнане. Написал он также «Пороги реки Ду» около Морто и «Источник Лизон». Кроме пейзажей было создано четыре или пять охотничьих сцен, в том числе «Охотники на снегу», а в Понтарлье, где Курбе навестил недавно поженившихся Шарля и Лидию Жоликлер, он выполнил вышеупомянутый портрет Лидии и два пейзажа — «Ферма Понсе» и «Ель».

Во время одной из таких экскурсий на натуру Курбе пришлось сделать широкий жест по отношению к своему старому другу Шарлю Пушону, о чем он рассказал в письме к Люке, парижскому торговцу его картинами: «Проходя через Мутье, я видел беднягу Поншона [так в печатном варианте], винодела и живописца. У этого неудачника любопытный талант: непосредственностью он напоминает Гольбейна. Я купил у него два маленьких натюрморта с фруктами, хотя не нуждаюсь в картинах. Нельзя давать собрату умирать с голоду, особенно когда это твой земляк. Я пошлю их Вам на продажу и особенно их рекомендую. Чтобы пристыдить богачей нашей долины, я заплатил ему триста франков… Вы сделаете доброе дело и будьте уверены: г-н Энгр не напишет таких натюрмортов, а г-н Фландрен таких портретов, как он. Но этот человек живет милостыней, а когда ему приходится самому платить за свой обед, ест хлеб с чесноком да орехи, которые посчастливится найти»^[282].